Крыльцо в доме Вавкина было высокое, боярское.
У крыльца, держась за оглоблю пошевней, в голос ревела баба. Рядом топтался высоченный парень с маленьким, как у лилипута, лицом.
— Знакомьтесь. Наш активист, заведующий разумными развлечениями, — указал на него Емельян. — По крещению — Петр Алехин, а по-сядемски — Петр великий. А какой он, к черту, великий? Ему приказано доставить кулака Орехова в район, а он до сей поры не чешется.
— Хозяйка не желает, — вяло выговорил Петр.
— Чего не желает?
— Чего, чего… Не видишь, ехать не желает…
Митя глянул в пошевни. Там лежал бородатый мужик с закрытыми глазами.
— Не слушай его, Емельян! — ревела баба. — Я сама хошь куда поеду, да хозяин помирает… Язва открылась… К самому Семену Ионычу бегала, доказывала, что его до района не довезти… А Семен бумажки перекладывает… Обождите до завтрева, я ему отвар заболтаю… Ему фельдшера надо.
— Давай, Ульяна, езжай, — велел Емельян. — А то тут товарищ сурьезный, из округа прибыл. Осерчает.
Кулак вдруг выпрямился да простонал так зычно, будто его переехала машина.
— Комедию играешь? — Емельян подошел к пошевням. — Язва у него! Вон какую печку наел… Что посоветуешь, товарищ тысячник?
У Романа Гавриловича дернулись желваки.
— Хлеб сдал? — спросил он.
— Нет. На него пятикратный штраф наложили.
— Заплатил?
— И штраф не заплатил. А хлеб у него есть. Беднота ему сбрую несет, ведра, холсты, а он за это зерно отсыпает.
Заметив укор в зеленых, как дикое стекло, глазах Мити, Роман Гаврилович рассердился.
— Так чего церемониться? Постановление от пятого августа есть? Есть. Везите, и дело с концом.
— А бабу как? — вяло поинтересовался Петр. — Вожжами вязать?
Ему явно не хотелось пускаться в дальний путь к вечеру.
— Не хочет садиться, — сказал Роман Гаврилович, — пускай ногами бежит… Пошли, Митя.
Под бабий вой они поднялись на крыльцо и вошли в теплый сумрак чужого жилья. В первую минуту Мите все показалось очень грязным: и печь, и длинные скамьи, и шайка под глиняным рукомойником, и закопченная кринка.
Ни Вавкин, ни человек, сидящие за столом лоб ко лбу возле папки с бумагами, не обратили на вошедших внимания.
— Не она… — повторял человек с узким, заношенным лицом, следя за бумажками, которые перекладывал Вавкин. — И это не она… и это не она…
— Не дадут нам покоя, Макун, — закрывая сальную папку, поднялся хозяин. — Одну выдворили, других принесло…
Был он, как обычно, босой и в исподниках.
— Бог в помочь, Семен Ионыч! — не смущаясь, провозгласил Емельян. — Ладно тебе бумагу слюнявить. Радуйся! Еще двух колхозников добыл!
С полатей донесся дребезжащий старческий голос:
— Кашки подадут?
— Папаша, стукну! — цыкнула было жена Семена Настя, но, уразумев, кто такой Платонов, принялась раздувать самовар. Семен натянул штаны.
— Значит, ты и есть тысячник? — спросил он Митю.
— Не тысячник, а двадцатипятитысячник, — вмешался Роман Гаврилович. — Тысячниками величали купцов толстопузых — они тысячи в кубышки прятали.
— У вас, значит, больше? — спросил Макун.
— У меня в мастерских средняя зарплата сто тридцать рублей в месяц. Такая и здесь. А двадцатипятитысячники мы потому, что двадцать пять тысяч рабочих партия призвала подымать отстающие колхозы, поскольку вы публика темная и госпоставок не тянете. Еще вопросы будут?
— Будут, — не испугался Макун. — Неужто на Руси цельных двадцать пять тысяч дерьмовых колхозов наплодили?
— Ладно тебе, — шумнул Емельян. — Люди с дороги, голодные.
— Стоят — значит, не голодные, — отозвался Макун. — Которые голодные, те лежат.
Настя стукнула на стол чугун с тушеной говядиной и картошкой (мяса в ту зиму в Сядемке было завались) и сквозь зубы, но ласково сказала мужу:
— Закрывай свою канцелярию. Привечай гостей. А ты бы, Макун, хоть сегодня голову ему не морочил.
— Не гони меня, Настасья свет батьковна. Я не на поминки пришел, а к исполняющему обязанности председателя. Пущай способствует, исполняет обязанности. Объявление найдет, уйду.
Макун был мужик тертый. С детства батрачил, бродяжил из волости в волость, ночевал в чужих избах, и рот у него всегда был открытый.
Только Федоту Федотовичу удалось приручить шатуна. К 1928 году машинное товарищество разбогатело, и Федот Федотович принял Макуна без пая, научил заправлять трактор «фордзон», а потом и за руль посадил. Раньше ходил Макун неприбранный: не бритый и не бородатый. Узкое, как бы стиснутое с боков лицо его темнело клочковатой щетиной. В товариществе стал бриться, подумывать о женитьбе, рот у него закрылся.
А в марте 1929 года машинное товарищество было объявлено лжеартелью за то, как говорилось в решении, что оно служило прикрытием кулацких элементов. Поскольку имущество машинного товарищества, в том числе и трактор «фордзон», было передано колхозу, потянулся вслед за трактором и Макун. Записался сам и отдал заработанного в товариществе коня. Первое время он послушно мотался на разнарядки к Игнату Шевырдяеву, на собрания, на правления, на ревизионные комиссии и на заседания комбеда. К осени глянул, ничего не получается, и решил из колхоза выписаться.
Он надел праздничную лазоревую рубаху, малиновые галифе с желтыми кожаными леями (которые вся деревня называла «инкубатор») и пришел к Семену за справкой.
— У тебя тут долго? — спросил его Емельян. — Закругляйся и мотай отсюда.
— Как Семен Ионыч найдут мое объявление, так и выйду.
— Не объявление, а заявление, — поправил Семен и разъяснил Роману Гавриловичу: — Не желает быть членом в колхозе. Второй месяц ходит. В колхозном списке числится, заявления об уходе нет. Что с ним делать?.. Нету твоего заявления, понял?
— Ищи лучше. Ты его своей рукой писал. В июне месяце. А в угле Игнат Васильевич резолюцию ставил: «Пущай идет на четыре стороны». Признаешь?
— Ну?
— Чего нукаешь? Тебе надо было эту резолюцию на правление вынести, а ты ее потерял. Кабы в июне вычеркнули, разве я бы сидел тут.
— Семен Ионыч! — крикнул Емельян. — Отцепись на минуту от своей папки. Тебе гостинец. Письмо из райкома. На Новый год шефы приезжают.
— Каки-таки шефы?
— С чулочной фабрики. Обмениваться опытом. Хлеб-соль припасай…
— Что я с ними буду делать? — проворчал Семен. — В снежки играться? Какой у нас опыт?
— Что значит, какой опыт? Двести восемьдесят пять десятин засеяли? Засеяли. Кирпичный завод возводим? Возводим.
— Ссуду хоть выхлопотал?
— Отказали начисто. Клим Степанович ругается — до сих пор колхоз незарегистрированный.
— Вона как! Шефов засылают, а колхоз не признают! — шумнула Настя.
— На эту тему пущай Семен с Догановским объясняется. А еще, Семен, срочно готовь документы на раскулачку Кабанова.
— Да ты что! За Кабанова с меня мужики голову сымут!
— А не раскулачишь — с тебя Клим Степанович голову снимет. Вот тебе циркуляр. Чтобы к концу года трех кулаков представил.
— Все? — спросил Семен упавшим голосом.
— А еще вызывает тебя следователь по делу о Шевырдяеве.
— Да ведь меня два раза вызывали!
— А теперича третий раз поедешь. Это не шутка: председатель пропал без вести… Ладно, хватит. После похнычешь. Думай, куда товарища Платонова определить.
— Может, пока в читальную избу?
— А там тепло? Ключ где?
— Настя, где ключ от читальной? — спросил Семен. — Деду Архипу вроде отдали.
— Дед Архип месяц как помер.
— Что теперь делать-то? — Семен плюнул на пальцы и торопливо принялся листать бумаги.
— Ты что, вовсе очумел? — ласково пожурила его Настя. — Ключи в папке ищет. У Катерины надо спросить. Обождите, сбегаю.
— У Катерины надо спросить, — тупо уставился Семен на Макуна. — Ну чего ты тут сидишь? Задурил ты меня, честное слово. И с бабой никакого сладу нету. Всю документацию извела. Куда папку не спрячу, все одно тащит. То ей окно заклеивать, то ребятишек подтирать, то стекло чистить… Бумага казенная, а она кульки крутит… Ей-богу, голова кругом… Ладно, Макун, шут с тобой. Давай я тебе снова заявление напишу. Ты подпишешь, а я резолюцию наложу.
— Ловко придумал! — усмехнулся Макун. — Выходит, я в июне из колхоза ушел, а ты в декабре резолюцию наложил? Ловок!
— Я ловок, да ты ловчей, — возразил Семен. — Как налоги платить — колхозный процент несешь, а как колхозную землю пахать — так в Саратовской губернии груши околачиваешь…
— Кабы не чужие люди, я бы из тебя душу вынул, — Макун стукнул большой рукой по столу. — Будь по-твоему. Пиши новую бумагу. И накладывай новую резолюцию: «Отпустить с первого июня…» Коня продавать надо, а то бы…
— Жеребец-то твой в колхозной конюшне? — спросил Емельян.
— При чем здесь жеребец? — раздраженно спросил Роман Гаврилович.
— Очень просто, — объяснил Емельян, прихлебывая чай. — На днях приказ вышел: дезертирам, бегущим из колхоза, тягла не отдавать.
— До особого распоряжения, — уточнил Семен.
— Ну да. До эпохи коммунизма, — продолжал Емельян, закусывая чай постным розовым сахаром, — а поскольку Макун подал заявление о выходе из колхоза летом, его жеребец под этот приказ не подпадает. Уведет из колхозной конюшни жеребца, и ничего ему за это не будет…
Вернулась Настя и объявила, что ключей от читальной у Катерины нет.
— Уйми ребят, — сказал ей Семен. — Писать примусь.
Он переодел патронную гильзу с острия химического карандаша на задок, приклонился виском к листочку и, потея на глазах, принялся опасливо вырисовывать буковки.
— Хотите, Мите продиктуйте, — предложил Роман Гаврилович. — У него почерк с наклоном.
Семен охотно согласился.
Митя перевернул листок на другую сторону, и, не успел Семен допить блюдечка, заявление было готово.
— Все? — удивился Макун. — С тобой, малец, не пропадешь. Гляди, как ровно.
Он медленно вывел печатными буквами половину своей фамилии, поставил жирную точку и спросил:
— Тебя, значит, Митька величают? Молодец. Способствуешь! Писатель будешь. Все слова записал? Ничего не пропустил?
— А вы почитайте. Вы же буквы знаете.
— По отдельности знаю, а как вместе складать, не уловил. Третью читаю — первую позабыл. Я цифры хорошо уловил. Один, два, три, четыре, так и далее. И складывать способствую и отымать. Чего смеешься?
— Так не бывает, — сказал Митя. — Цифры складывать трудней, чем читать. Я в школе учусь. Я знаю.
— А я ни в какой школе не учился, а любую цифру сложу и отыму без костяшек, без ничего. И получится точно до одной копейки. Хочешь, спытай. Загадай любые три цифры.
— Ну, двести пятнадцать.
— Сколько прибавлять?
— Сто пятьдесят.
— Три рубля шестьдесят пять копеек, — мгновенно сосчитал Макун. — Три бутылки и пятак сдачи. А отнять — получится шестьдесят пять копеек. Ты больно просто задумал. Потруднее давай.
— Тогда я проверить не смогу.
— Мне один водолаз поболе загадал: девятьсот девяносто девять да прибавить девятьсот девяносто девять… Давай, Семен, способствуй, клади резолюцию, да я пойду.
— Куда же ты собрался?
— Коня продам и в город уйду. Буду на велосипеде ездить. Чтобы была ко мне уважительность, как к человеку.
— Чтобы тебя уважали, надо не велосипед, а голову на плечах иметь, — сказал Емельян.
— Голову. He-e. Был я в разных городах: в Вольске был, в Саратове был, в татарском городе Казани был. Всюду такие же дураки, как и мы с тобой. А живут в квартирах с кранами. Молодой был, думал, за деньги уважают. А не-е. Знал я одного водолаза. Больше трехсот целковых заколачивал, если считать сверхурочные и за вредность. Ученый водолаз, училище кончал, а уважения не имеет. Какой интерес его уважать, если он цельный день под водой сидит?
— А ты, значит, знаешь, как добыть уважение?
— А как же. Знаю. Чтобы добыть уважение, надо справить себе кожаный костюм… Ты послушай, а тогда будешь смеяться. Стою на пристани. Очередь на Саратов громадная. Объявляют — шестнадцать мест. Кричат, пихаются. Всем желательно ехать. Гляжу, подходит гражданин. Идет прямиком к окошку. И все ему уступают путь. Способствуют. Почему? А потому что на нем черная кожаная тужурка, кожаные штаны и кожаная фуражка. Плюс к тому весь в ремнях. Взял билет и взошел на пароход. И никто не пикнул. А ничего в нем такого нету. Одна кожа. Весь, как сапог, черный. Недаром народ говорит: «По одежке встречают». Вот теперь смейся.
— А по уму провожают, — напомнил Емельян.
— Ну, это извини-подвинься. Какая мне разница, как меня на погост проводят, музыкой или без музыки, ежели в моей избе кранов нету… — Макун вздохнул. — Нонче кожаную тужурку в кооперации не больно-то купишь. Только по лотерее. Ну, пойду за конем. Не серчайте, граждане дорогие. Кабы Семен способствовал, меня бы давно тут не было.
— Слава, господи, — проговорил Семен, когда за Макуном хлопнула дверь. — Пущай забирает своего жеребца и убирается куда подальше.
Емельян, наливая шестой стакан чая, ухмыльнулся.
— А ведь тебе, Семен, от Клима Степановича влетит. Ой, влетит!
— За что?
— За то, что колхозного коня отдал.
— Я, к вашему сведению, на резолюции июнь месяц обозначил. А в июне никакого распоряжения про коней еще не было. Думаешь, что? Я пальцем деланный?
— За ноябрь сводка в район ушла?
— А как же?
— Так у тебя там в наличности двенадцать коней числится. А в декабре в наличии будет одиннадцать. А ну как спросят, куда конь подевался, чего ты наврешь? — Емельян блаженно хлебнул чаек и закусил розовым сахаром. — Называется, исполняющий обязанности.
— А где он? Макун! Ушел? — Семен сорвался со скамьи. — Обождите, товарищи, сию минуту…
— Ну и заместитель, — покачал головой Роман Гаврилович.
— Что поделаешь, — Емельян усмехнулся. — Ему все доказывают, что он с придурью, а он не верит.
— Ты больно умен! — Настя ткнула тарелкой чуть не в лицо Емельяна. — Никто помочь не хочет. Знают только чаи гонять да зубы скалить.
— Минутку! — Емельян повысил голос. — Тебе известно, что Клим Степанович твоего Семена из правления выводить не приказал? И правильно делает. Поставь сейчас председателем вот хоть бы их, — он кивнул на Романа Гавриловича, — кто станет за старые дела отвечать? На Семене висит вся материальная ответственность.
— Вот именно, — подхватила Настя. — Игнат натворил делов и сбежал от суда народного. Все на Сему свалил.
— Вы твердо уверены, что сбежал? — спросил Роман Гаврилович. — Может быть, с ним что-нибудь случилось? Может быть, его в живых нет?
— Кому он нужен? Он сейчас где-нибудь в ресторанах на шелковом диване коньяки кушает. Не впервой на чужой беде наживаться…
— Чего городишь! — перебил Емельян. — Его, товарищ Платонов, считай, полгода органы ищут. Вся милиция поставлена на ноги. Собаку привозили. Ищут и найти не могут.
— Значит, плохо ищут. Отравителя бы потрясли…
— Чего?
— Ничего, проехали…
— Кашки дадут? — крикнул дед с полатей.
— Да смолкнешь ты или нет! — тявкнула на него Настя.
— Тебя бы заместо собаки на поводке пустить, ты бы нашла небось… — сказал Емельян. — А Семена теперь долго ждать, товарищ Платонов. Пойдемте ко мне. Соломы у меня много. Ночевать будете мягко. А завтра определим вам постоянную квартиру. Пошли, Митя. Скусный у тебя чаек, Настасья. Заваривай гуще. Завтра еще зайду, выпью. Пошли, Митя.
На улице Роман Гаврилович сказал:
— По-моему, Настасье что-то известно про прежнего председателя.
— Что ей может быть известно? Последний человек, который видел Игната Васильевича, была ее дочка Манька. Она шла с усадьбы домой. Там у них при школе кружок. Кройка и шитье. Идет Манька домой и видит: сидит на траве Игнат Васильевич. Курит. Манька всегда его на ходу видела, а тут сидит в неподвижности. Чудно девчонке: чего это человек среди поля сидит? У оврага, где мужики песок берут. Стала его спрашивать, а он будто бы отвечает: «Беги домой, тятька тебе куклу привез». Она побежала — нет никакой куклы… Вот и все данные про Игната Васильевича.