— Ой, далеко, пане! — ответил мужик.
— К рассвету можно добраться?
— Ой, не можно, пане!
— А к обеду?
— К обеду оно можно.
— А в которую сторону ехать?
— Прямо до большой дороги.
— Значит, есть и большая дорога?
— Князь Ярема велел, чтоб была, она и есть.
Пан Заглоба намеренно разговаривал во весь голос, чтобы в окружающем гаме как можно больше народу могли его услышать.
— Дайте же и этим горелки, — велел он молодцам, указывая на мужиков,
— однако сперва дайте меду мне, а то холодно.
Один из казаков зачерпнул мед гарнцевой жестянкой и на шапке поднес ее пану Заглобе.
Шляхтич осторожно, чтобы не расплескать, взял кружку обеими руками, поднял к усам и, откинув голову, стал пить медленно, но без передыху.
Он пил и пил, так что молодцы начали даже удивляться.
— Бачив ти? — шептали они друг другу. — Трясця його побей!
Голова пана Заглобы медленно откидывалась назад, наконец, откинулась вовсе, он оторвал от побагровевшего лица кружку, выпятил губу, поднял брови и сказал, словно обращаясь к самому себе:
— Во! Весьма недурен — выдержанный. Сразу видно, что недурен. Жаль такой мед на ваши хамские глотки тратить. Довольно для вас и барды было бы. Крепкий мед, крепкий! Чувствительно мне полегчало, и даже утешился я, прямо скажем.
И в самом деле, пану Заглобе полегчало, голова сделалась ясной, дух приободрился, и видно было, что кровь его, приправленная медом, сотворила отборный состав, о котором он говорил и от которого всему телу сообщается мужество и отвага.
Он махнул казакам, чтобы продолжали, и, поворотившись, неспешно обошел все подворье, внимательно оглядел все углы, перешел по мосту ров и прошелся вдоль частокола, проверяя, хорошо ли караульные сторожат усадьбу.
Первый караульщик спал; второй, третий и четвертый тоже.
Они и без того устали с дороги, так что, заступив во хмелю на пост, сразу же позасыпали.
— Можно бы даже кого из них выкрасть, чтобы человека для услужения иметь, — буркнул пан Заглоба.
Сказав это, он вернулся на подворье, снова вошел в зловещие сени, заглянул к Богуну и, удостоверившись, что атаман не подает никаких признаков жизни, подошел к дверям Елены, отворил их тихонько и вошел в комнату, из которой слышна была словно бы тихая молитва.
Это была комната князя Василя; Елена, однако, была с ним, потому что возле князя чувствовала себя в большей безопасности. Слепой стоял на коленях перед освещенным лампадкой образом святой-пречистой, Елена — рядом; оба вслух молились. Заметив Заглобу, она обратила к нему испуганные очи. Заглоба приложил палец к губам.
— Барышня-панна! — сказал он. — Я друг Скшетуского.
— Спаси! — прошептала Елена.
— Затем сюда и пришел. Положись на меня.
— Что я должна делать?
— Надо бежать, пока этот дьявол в беспамятстве.
— Что я должна делать?
— Оденься в мужское платье и выйди, когда постучусь.
Елена заколебалась. Сомнение мелькнуло в ее взоре.
— Могу ли я довериться вашей милости?
— А что тебе остается?
— Верно. Это верно. Но поклянись же, что не обманешь.
— Умом ты, барышня-панна, повредилась! Однако если желаешь, поклянусь. Вот те господь и святой крест! Здесь — погибель, спасение же в бегстве.
— Это правда, это правда.
— Переоденься побыстрей в мужское платье и жди.
— А Василь?
— Какой Василь?
— Брат мой безумный, — сказала Елена.
— Тебе гибель грозит, не ему, — ответил Заглоба. — Ежели он безумный, так он для казаков святой. Мне показалось, они его пророком считают.
— Верно. И перед Богуном на нем вины нету.
— Придется его оставить, иначе мы погибли, а пан Скшетуский вместе с нами. Поторопись, барышня-панна.
С этими словами пан Заглоба вышел и направился прямо к Богуну.
Атаман был бледен и слаб, глаза его, однако, были открыты.
— Лучше тебе? — спросил Заглоба.
Богун хотел что-то сказать, но не смог.