— Сколько сейчас овец в отцовской отаре?
Алты-ага на этот вопрос ответил не сразу. И ответ был уклончивым:
— Аман-джан, зачем тебе знать — сколько их? Если скажу: тысяча голов, поверишь?
— Поверю, Алты-ага, почему не поверю.
— А их не тысяча, а полторы тысячи, — смеясь, сказал старик. — Лучше не спрашивай о таком, не обижай недоверием. Могу сказать тебе, как на духу, гость один, Байкара его зовут, нас защищает. Сегодня должен приехать, увидишь его.
Вечером, едва стемнело, за кибитками разнесся лай собак и подъехало человек десять джигитов. Все спешились. Алты-ага и его взрослые внуки подскочили к приезжим, взяли лошадей. Байкара — молодой джигит в черном косматом тельпеке, в чекмене, с саблей и маузером за кушаком, мельком взглянул на чабанские кибитки, увидел коня, на котором приехал Аман, и тревожно спросил:
— Кто у тебя, Алты-ага? Кого сюда принесло? Кому не живется спокойно?
— Аман-джан, сын сердара… циркач — у нас, — важно сообщил Алты-ага.
— Ха, слышали о таком, — сказал Байкара и вошел в юрту.
Аман встал ему навстречу. Поздоровались. Байкара первым начал разговор:
— Тебя я не раз видел в цирке… Тебя и твоего братишку, Ратха. Молодцы вы, как гули крутитесь на лошадях, не сглазить бы. Я со своими парнями спорил: любого могу заткнуть за пояс на коне. Тебя, Аман-джан, одного, и твоего брата еще обскакать не смогу. Но, слава аллаху, то, что умею, этого мне достаточно… Вот сейчас приехали с хивинской дороги, кое-что привезли хорошего. Эй, Чары-кель, веди сюда верблюдов, да несите добро — посмотрим!
— А что, разве вы тоже торгуете… на хивинской дороге? — наивно спросил Аман.
— А как же! — воскликнул со смехом Байкара. — Еще как торгуем. Платим камчой по спине и вот этим! — Он вынул из-за кушака маузер и подбросил на ладони. — А получаем серебром и золотом, товарами тоже, если хорошие. Вот сегодня два тюка с бухарской парчой «купили». Сейчас посмотришь.
Вскоре джигиты подвели верблюдов к самой юрте и сняли с них поклажу. Тот, которого звали Чары-келем, внес шкатулку с золотыми украшениями, а двое других — парчу.
— Ой, Байкара, — замотал головой Аман. — Страшным делом вы занялись. Не потерять бы вам голову о такими товарами.
— Аман-джан, разве ты не из Асхабада приехал? — удивился Байкара. — Разве не Асхабад первым закричал: «Долой помещиков и капитал!» Рабочие своих баев с земли гонят, мы— своих. Что мы плохого делаем? Везде сейчас бедняки богатых бьют. Мы еще, по сравнению с русскими дехканами, ангелами выглядим. Русские дехкане в своих селах все дома помещиков пожгли вместе с добром. А мы байские кибитки пока не трогали. Добро отдай, но чтобы жечь под корень, все же жалко. Добро твоего отца тоже могли бы взять, но подумали и решили — не будем. Вы — два брата — наша гордость: что, Аман, что Ратх, обоим поклоняемся.
Тут вошел Алты-ага, и, смиренно поклонившись Аману, сказал:
— С вашего разрешения, Аман-джан, мы зарезали двух овец. Гостей надо угостить, да и сами отведайте баранины.
— Ох-хо-хо, — вновь закручинился Аман, и Байкара шепнул ему на ухо:
— Не думал я, джигит, что ты такой жалостливый. Нас ругаешь, а сам из города брюхастую гелин привез, рожать на днях будет — это как понимать?
Аман побагровел от смущения и страха, что тайна его раскрыта, а Байкара засмеялся и опять зашептал на ухо:
— Мы обыкновенный товар у людей берем, а ты живым товаром пользуешься. У кого украл татарку? Ну-ка признавайся?
Аман замолк и до того испугался, что язык перестал ему повиноваться и прилип к небу. Наконец, придя в себя, сказал:
— Байкара, давай-ка выйдем, у меня к тебе разговор есть.
— Давай, выйдем, — охотно согласился тот.
— Байкара, — начал, выйдя из кибитки, Аман, — ты откуда знаешь, что это моя гелин? Тебе кто сказал?
— Хозяйка ее, старуха… — пояснил Байкара. — Все я знаю. Но не бойся меня. Ни одна живая душа ничего от меня и моих друзей не узнает, если сам не окажешься глупцом. Помоги нам, Аман, оружием. Если б штук пятьдесят винтовок русских достал — молиться бы на тебя стали. Денег на винтовки дадим. Сколько скажешь, столько и дадим.
— Да, Байкара, кажется, я влип, — обреченно сказал Аман и прибавил: — Но что поделаешь, видно, так на роду мне написано. Постараюсь достать винтовки. Но только прошу — о Галие ни слова.
— Не волнуйся, Аман. И отцу своему скажи: «Пока Байкара ездит по Каракумам — ни одна овца у Каюм-сердара не пропадет!»
На другой день, когда Аман собрался ехать в Джунейд, Байкара вынул из ларца ниточку жемчуга и положил на ладонь Амана.
— Держи, джигит, подаришь своей ханум. А это ей на халат. — И он, размотав парчевый отрез, отхватил от него десять локтей.
Аман поблагодарил за подарки и уехал.
В полдень был у озерца, возле заветных кибиток, где жила Галия. Встретили его так же радушно, как у чабанов. И Галия, изменившаяся в лице, ставшая почти черной от пятен, на этот раз встретила Амана не капризами и пререканиями, а слезами радости. Встретила как самого дорогого, самого долгожданного человека. Аман обнял ее, вынул подарки, но, увидев в глазах немой, полный муки вопрос, утешил:
— Есть, есть… Сейчас отдам…
Он вынул из кармана несколько писем и протянул их Галие.
Глаза ее заметались по строчкам. Читая, она то улыбалась, то вытирала слезы, то хмурилась. Наконец, прочитав все письма, расцеловала Амана:
— Слава аллаху, Аман-джан, отец жив-здоров, мама — тоже. Но бедненькие, они даже не догадываются в когти какого беркута я попала. Они ждут внука от Черкеза. Как же мы потом им объясним, когда я привезу тебя в Петербург? Понятия не имею. Но если б ты знал, как мне жутко здесь одной, без тебя. Ах, Аман, Аман! — И Галия расплакалась.
Старуха-хозяйка, увидев слезы молодой ханши, покачала головой:
— Ханум, я ли за вами не смотрю, не ухаживаю?
— Не обращайте на мои слезы внимания, — вновь засмеялась Галия. — Это все от радости.
Дней через десять Галия родила сына. Старуха-хозяйка сама приняла младенца. Омыла его и спеленала в черной кибитке, при керосиновой лампе, подальше от глаз мужчин. Аман и муж хозяйки, седельщик, в другой кибитке пили чай и выглядывали то и дело наружу. Над пустыней кружился густой падающий снег, кибитки были облеплены им. И старик-седельщик, глядя на разгулявшуюся зиму, приговаривал:
— Это хорошо, что снег. Это очень хорошо!
Почему хорошо, на это он ответить не мог. Но Аман понял старика по-своему. «Раз аллах даровал мне сына в день, когда шел снег и было вокруг бело, значит и имя его должно соответствовать этому дню. Да и ханум моя, мать мальчишки, тоже из белых, княжеских кровей. Назовем его Акмурадом>.
Сын родился — надо устраивать той. Но как соберешь людей, если и жена у Амана тайная, и родившийся сын у нее — тайный. Решился все же Аман, пригласил всех живущих вокруг озерца, и Байкара со своими джигитами приехал. Отгуляли, поздравили молодого отца и мать с первенцем, пожелали ему сто лет жизни, подарков надарили. Разъехались гости довольными. А через полмесяца, когда весна из синих небес высунула белые рожки луны, Аман стал собираться в Асхабад, как бы отец не подумал, что пропал в песках сын, и в убили ли его, не попал ли в руки аламанщиков. Правда, Аман предусмотрел, еще месяц назад сказал одному проезжему в Асхабад, чтобы заглянул на подворье Каюм-сердара и сообщил, мол, все в порядке, сын кланяется. Но все равно, ехать надо.
Перед отъездом Аман сидел с Галией, которая держала на руках сына, и напутствовала:
— Аман-джан, Камелии Эдуардовне скажи спасибо, что получает письма и переправляет мне.
— За это я ей плачу, — отвечал Аман. — Она не скроет ни одного письма, не бойся.
— Аман-джан, как приедешь в Асхабад, сразу сообщи моему отцу в Петербург, что родился у него внук. Имя тоже сообщи. Адрес обратный не перепутай. Пусть пишет, как и раньше, на Камелию Эдуардовну.
— Знаю, моя ханум, зачем учишь, — легонько возражал Аман, принимая белый листок от жены, на котором был написан текст телеграммы.