— Аман-джан, отдай книги Ратху, пусть вернет Нестерову. Скажи обоим спасибо, очень хорошие книги.
— Галия-ханум, — обиделся Аман. — Удобно ли такую чепуху назад возвращать? Не обвинят ли нас в мелочах? Нет, я книги не возьму, оставь их у себя.
Выехав на взгорок, Аман повернулся: Галия, держа младенца на руках, стояла возле кибитки и смотрела ему вслед. Рядом с ней — старик седельщик, его жена и детвора — один другого меньше.
День только начинался. Было морозно. Снег, схваченный ночью морозом, лежал белыми заплатами по всей равнине. До вечера надо было успеть добраться до Асхабада, и Аман пришпорил скакуна. Мощный орловский рысак — цирковой конь Арслан сразу перешел в рысь и гак, не сбавляя хода, бежал до самого Асхабада. В четыре часа дня Аман въехал в предместье города, пересек железную дорогу и — прямо на почту. Тут, поставив скакуна у обочины, Аман сдал телеграмму, расплатился и, прежде чем податься домой, решил заглянуть в цирк..
«Дают уже представления или все еще идет забастовка?» — не раз спрашивал себя Аман там, в песках. Этот же вопрос не выходил из его головы сейчас, когда он подъезжал к огромному куполообразному зданию, 'которое казалось ему роднее отчего дома. Здесь они с Ратхом освоили высший класс джигитовки, здесь хорошо научились говорить по-русски, здесь научились разбираться во многих сложных вопросах жизни. И вопрос «есть ли представление?» — вопрос, на первый взгляд безобидный, таил в себе самые сложные перипетии жизни. В нем было все: «Жив-здоров ли Адольф Романчи? Бросил ли пьянствовать Никифор? Достал ли денег на содержание своих медведей Иван Гора: ведь цена на корм повысилась, а доходы остались прежними! Вышла ли замуж высотная гимнастка Нинон, за которой ухаживал офицер-кавалерист? Наконец, участвует ли в представлениях Ратх? Если участвует, то как же он обходится без него?»
Проезжая мимо фасада, где стояли огромные рекламные щиты, Аман не увидел на них лихо несущихся на скакунах братьев Каюмовых. Старая афиша джигитов была заклеена новой, на которой красовался артист на велосипеде с поднятым колесом. Аман сразу поскучнел. Во дворе цирка никто его не встретил: было холодно, и все, кто сейчас пребывал здесь, ютились в своих каморках. Аман поставил Арслана в конюшню, дал ему овса и воды, и отправился к Романчи. Подойдя к двери, он постучал. Открыли ему не сразу. Он постучал еще. Наконец дверь приоткрылась и из комнаты выглянула полуголая, заспанная Нинон.
— Ха, Аман явился! Ты посмотри-ка, Серж, один из Каюмовых прибыл! А их уже давно из репертуара вы» черкнули!
Серж, тот самый офицер, за которого Нинон мечтала выйти замуж, буркнул что-то и сказал, чтобы закрыли дверь, а то ему холодно:
— А где же Адольф Алексеевич? — спросил Аман.
— Адольф? — удивилась Ниной. — Но разве его выпустили? Его же арестовали и посадили в тюрьму еще в начале января!
— Романчи посадили! За что?
— Ох, боже, неужто не за что, — усмехнулась Никон, — Я удивляюсь, как еще меня не сцапали за то, что я забиралась с его красными флагами под купол.
— Вашего Романчи считают одним из главных организаторов социал-демократической организации в Асхабаде, — пояснил офицер и опять недовольно потребовал: — Нинон, да, закрой же ты дверь, ради бога. И иди сюда, постель остынет!
Аман сам притворил дверь и отправился в комнату менеджера.
Распорядителя на месте не оказалось. Жена его, сухощавая красивая старуха, в прошлом актриса, повела бровью, сказала, что муж будет к вечеру и, коснувшись пальцами лба, вдруг вспомнила:
— Да, да… Ну, конечно! Вы же, кажется, Каюмов? Ну так вот, возьмите. По-моему, вам письмо?
Аман взял конверт, взглянул — от кого, и увидел, что письмо адресовано Ратху, на конверте стоял московский штемпель и диковинная марка.
— Это брату, — сказал Аман. — Он разве не бывает в цирке?
— Понятия не имею, — ответила сухощавая старуха и потянулась за папиросами. — Не угодно ли, молодой человек?
— Спасибо, я не курю. До свиданья.
Идя из цирка домой, Аман размышлял: «Ратх не выступает оттого, что меня нет: одному нечего делать на арене». И еще думал Аман о старшем брате, Черкезе: «Сохрани аллах, не дай узнать ему, что Галия в песках!» Страх постоянно преследовал Амана, а сейчас вдвойне, поскольку Аман не был дома больше двух месяцев: могло за это время случиться всякое. Войдя во двор, он увидел первой Нартач-ханым. Старуха радостно вскрикнула, пошла навстречу, и оттого, как она была рада возвращению сына, Аман понял — дома все в порядке. Затем вышли из кибитки Рааби и служанки. Все, как одна, выразили свою радость восклицаниями и улыбками. Побежали к ишану за Каюм-сердаром. И пока не было отца, Аман узнал, что Ратх с начала января сидит прикованный к цепи, в черной кибитке.
— За что его? — спросил Аман, сжимая от обиды кулаки.
— Ай, сынок, — отвечала Нартач, — разве у них узнаешь — за что? Сам знаешь, Ратх из дому ушел, с дурными людьми связался. Дурных людей в тюрьму посадили, Ратха велели на цепи держать.
— Кто велел?
— Русский генерал велел.
Аман, подойдя к черной кибитке, отбросил видавший виды килим от входа и переступил порог. Ратх лежал на кошме, скорчившись, видимо, спал.
— Ратх-джан! — позвал Аман. — Ты почему здесь? За что они тебя?
Ратх распрямился на кошме, зазвенев цепью.
— Здравствуй, Аман! Когда приехал?
— Сейчас только. В цирк зашел — и сюда.
— В цирке, значит, был? — жадно спросил Ратх. — Ну, как там?
— Ничего хорошего, брат. Романчи, оказывается, арестовали.
— Да ты что! Значит, его тоже. Значит, они всех в ту ночь схватили. — И Ратх быстро рассказал, как ночью нагрянул к Нестерову сам Куколь с полицейскими, как Черкезхан пришел за ним в полицейское управление и теперь держит на цепи. Ратх выставил вперед правую ногу, и Аман увидел: нога выше щиколотки обвита цепью, а на цепи — замок.
— Били? — спросил Аман.
— Били в первый день, когда привели, — отвечал Ратх. — Черкез бил, отец — тоже. А теперь взялись обратить меня в свою веру. Ишан каждый день приходит, коран читает, заставляет повторять молитвы. Аллах, говорит, высшее существо, которое управляет помыслами и деяниями всех людей и всех животных. Я ему отвечаю: нет, дорогой ишан, главное на земле — материя. Весь мир состоит из материи. Она одна движет все сущее. Когда я ему о материи сказал, он пошел к отцу и говорит: «Ваш младший немножко тронут умом, потому и связался с русскими босяками. У вашего младшего не аллах в голове, а какая-то материя… А разве мануфактура может заменить аллаха? Пусть это даже шелк или парча, или тафта китайская!» Теперь даже женщины на меня смотрят, как на умалишенного. Жена Черкеза приходит, все время спрашивает: «Голова не болит? Может помажешь виски керосином?»
Братья засмеялись, и Аман спросил:
— А зачем ты материю богом считаешь?
— Вах, и ты тоже, — возмутился Ратх. — Да наука же такая есть. Ученые утверждают и доказывают, что мир управляется не богом, а бесконечным движением материи!
— Вон оно как, — задумчиво произнес Аман. — Вообще-то ты выброси из головы этих всяких ученых. С аллахом жить спокойнее: по крайней мере, аллах — мусульманин, а эти еще неизвестно кто. Выбрось, братишка, все из головы! — веселее заговорил Аман и подал Ратху конверт. — На вот, держи. Тамара тебе прислала.
— Тамара?! — Ратх даже вскочил с кошмы, так обрадовался и так поразился приятной неожиданности. — Неужели Тамара? Ну-ка, сейчас посмотрим!
В это время во дворе послышались голоса: это пришел от ишана Каюм-сердар, и Аман; тихонько сказав: «Читай, потом расскажешь», вышел из кибитки.
Ратх, волнуясь, дрожащими руками надорвал конверт, вынул заветные два листочка, исписанные крупным ученическим почерком, и впился в них глазами: «Милый Ратх, здравствуй!» Юноша запрокинул голову, закрыл глаза и так сидел с минуту, не в силах справиться с нахлынувшей радостью. Такого он никогда еще не испытывал. Мучительные ожидания хоть какой-нибудь весточки, сладостные сны, в которых Тамара разговаривала с ним, окупились вот этой огромной радостью, плеснувшей из Тамариных строк и согревших сердце. Ратх облегченно вздохнул, и снова жадно впился в дорогие, горячие строки: «Милый Ратх, здравствуй! Прошло уже два месяца, как мы с тобой расстались, но я до мельчайших деталей помню тот день, когда ты провожал меня на вокзале. Я помню твой тревожный взгляд, твои жадные просьбы: «пиши, пиши», твое жаркое дыхание и все время думаю: «Томочка, не тужи и не лей слез, как бы тебе туго ни было в жизни, ибо есть на свете человек, который любит тебя, помнит о тебе и жаждет с тобой встречи. Этого человека зовут Ратх!» С мыслями о тебе я ехала в Москву: можешь представить себе мои дорожные перипетии — поезда всюду стояли. В Астрахани села на какую-то грузовую баржу. Словом, кое-как, с горем пополам, добралась до Белокаменной, и вот теперь учусь на медицинских курсах. Вернее, занятия, можно сказать, и не начинались. Сам знаешь, обстановка во всей России какая. А в Москве… Боюсь рассказывать, Ратх, потому что слышала, будто всю почту сейчас вскрывает цензура. Не дай бог, если «ляпну» кое-что лишнее! За себя, конечно, не страшусь, но будет обидно, что ты не получишь моего письмеца, а я буду думать, что ты получил, но почему-то не отвечаешь. Как ты там, Ратх? Скучаешь? Или, некогда? Представляю, как ты носишься по арене на своем Каракуше и выделываешь головокружительные трюки. И особенно помнится твоя скачка с красным полотнищем и твой клич. Тогда я, конечно, была не права. Слишком намучилась… Ну, сам знаешь, где… В общем, была необъективна. А теперь думаю: каждый выражает себя по-своему. Ты — в цирке, на арене, Нестеров — на иной арене жизни, и у меня — моя арена. Это медицинское поприще. Ведь папа мой — врач. Он и мне привил любовь к своей профессии. Помнится, когда я познакомилась с С. Д., стала переписываться с ними и понемногу отходить от медицинских учебников, папа ска «зал: «Ты узко осознаешь свое назначение в жизни, Томочка. Медицина врачует все существующее общество, а значит снимает с него социальное зло!» Ратх, когда закончу учебу, поедем с тобой в самые глухие туркменские аулы, откроем там лечебницы и аптеки. Жаль вот только ты… А что если тебе тоже учиться? Подумай, Ратх! Ведь нам только по восемнадцать, впереди — вся жизнь. Ну, на этот счет, мы поговорим, когда я приеду летом. Передай, пожалуйста, Ивану Николаевичу, что я ему послала письмо. Скажи на всякий случай: я заходила к его родственнику Гусеву. Он обещал все сделать, но сейчас, сам понимаешь… В общем, сплошные аресты.
Ратх, на этом заканчиваю свое письмецо. Напишу тебе, как только получу ответ от тебя. Целую крепко. Тамара».
Пока Ратх был занят письмом, Аман, сидя в другой кибитке, рассказывал отцу о своей поездке в пески. Свое долгое отсутствие он объяснил тем, что ездил о караваном в Хиву, жил несколько дней возле ханского дворца. На самом деле Аман рассказывал о том, что слышал от Байкары.
— В Хиве был и ничего из Хивы не привез? — строго спросил Каюм-сердар.
— Как же не привез? Привез. Вот, посмотри! — И Аман подал отцу нож с рукоятью из слоновой кости, отделанной серебром. И этот нож подарил Аману Байкара.
— Значит, говоришь, не надо мне к чабанам ехать? Значит, все спокойно там?
— Слава аллаху, отец. Дух революции не проник к отарам. Все овцы целы, а чабаны кланяются тебе. На днях весенний окот начнется. Алты-ага сам к тебе приедет, каракулевые шкурок привезет и мяса.
— Ладно, Аман, ты и дальше следи за делами в песках. Пока туда один езди, но скоро я тебе и помощников дам. Вот как раз и Черкез со службы пришел, — встрепенулся Каюм-сердар и крикнул: — Черкезхан, зайди, Аман вернулся, поздороваться хочет.