К концу лета наш тихий Эплвуд сделался мне мал, как становятся малы туфли к концу жаркого и напряженного дня. Обстоятельства сложились таким образом, что отъезд — конечно, на время — стал не только желателен, но и необходим. Не помню, говорила ли я вам, что в моей жизни всегда так: нужное приятно, а приятное правильно. Потому я считаю себя счастливой и даже, увы, не всегда могу скрыть это. Собственно, лишь осведомленность друзей, в особенности же подруг, о моей гармонии с миром эту гармонию и нарушает. Если вы хотите испортить что-нибудь хорошее, расскажите об этом людям. Они найдут способ.
Да, так вот: я решила отправиться в океанский круиз. Путешествие должно было продлиться две недели, как раз столько, сколько мне следовало бы отсутствовать в нашем городке. Туристическая компания обещала несравненный комфорт на корабле и незабываемые впечатления от экзотических стоянок не то на Восточных Карибах, не то на Западных Багамах — забыла сразу, поскольку совершенно не интересуюсь названиями ни на что не годных мест.
Перелет в Майами и сам Майами, состоящий из неряшливых пальм и похожих на бумажные коробочки гостиниц, в памяти не сохранились — ничего интересного, да и дважды двойной Beefeater c минимумом тоника перед вылетом рассеял впечатления. По секрету: я боюсь летать, так что за всю жизнь ни разу не поднималась в небо на трезвую голову…
Первый проблеск любопытства возник во мне, когда я попала в посадочный зал причала, у которого стоял суперлайнер Star Sky, второй или третий, если верить проспектам, по величине пассажирский корабль в мире, — на нем мне и предстояло провести четырнадцать ночей и тринадцать дней.
Собственно, не было ни причала, ни лайнера — ничего, кроме гигантского, слегка ободранного ангара, перегороженного поперек линией кабин, в которых сидели не слишком любезные контролеры, проверявшие билеты и паспорта. Толпы, сотни, если не тысячи людей входили в этот сумрачный сарай с залитой солнцем улицы и растекались на короткие очереди к кабинам. Колеса чемоданов грохотали по неровному бетонному полу. Все это вместе наводило на мысли о каком-то насилии, мне вспомнились кадры хроники, которую снимали наци, — прибытие очередного эшелона с евреями в лагерь уничтожения.
Сходство усиливалось тем, что толпа была чрезвычайно разнородная.
Едва ли не треть ее явно составляли дорожные и строительные высокооплачиваемые рабочие. До кризиса было далеко, и они могли потратить три-четыре тысячи на две недели семейного отдыха. Это были хмурые люди в длинных и широких шортах, таких же длинных и широких майках, в золотых цепочках с амулетами на жилистых шеях, с бритыми головами, похожими на шары для боулинга. Их можно было бы принять за мелких гангстеров, если бы не кроткие выражения лиц. Жены в обтягивающих брючках и блистающих всеми металлическими оттенками широких блузах держали руки перед собой, будто изображая рождественских зайчиков или собираясь сдавать отпечатки пальцев — на самом же деле следя, чтобы свет все время падал на дешевые колумбийские изумруды в уродливых оправах. При этом и мужчины, и женщины непрерывно что-то ели. Это, конечно, секрет, но я не люблю рабочий класс.
Здесь же стояли элегантные пары, стройные мужчины в летних пиджаках, тоненькие женщины в платьях из приличных магазинов, с недешевыми сумками и чемоданами — лос-анджелесские адвокаты и врачи, вашингтонские чиновники, архитекторы и дизайнеры, отправляющиеся в свадебное путешествие, скорей всего, не первое. Они не смотрели по сторонам, явно тяготясь полутюремной обстановкой и будущими попутчиками. Один из них читал, стоя в очереди, Торо… В общем, ладно, эти хотя бы не чавкали.
Пенсионеров в кроссовках, спортивных штанах и куртках, обвешанных фото- и видеокамерами, было большинство, как везде, где можно бессмысленно глазеть вокруг и фотографировать все подряд. Между нами, я терпеть не могу стариков. От них всегда пахнет могилой, даже если этот запах неуловим.
Очень редко мелькали молодые пары — в сандалиях, из которых торчали пыльные пальцы, в рваных джинсах, мятых тишотках, в мутных водорослях татуировок и напоминающем инквизицию пирсинге, с огромными рюкзаками. Молодежь была представлена абсолютным меньшинством, что вполне объяснимо: я не могла вообразить, чем они будут две недели заниматься на этом титанике. Можно было бы предположить, что запасы травы и таблеток у них с собой, но контролеры, видимо, пришли к такому же выводу и выворачивали их рюкзаки буквально наизнанку. Молодежь я тоже не люблю. Мне кажется, что они всё делают демонстративно, даже умирают от овердозы напоказ.
Было полно детей, я представила себе, как они будут повсюду носиться и верещать, и меня передернуло. Да, я и детей не люблю, но еще больше я не люблю лицемеров, сюсюкающих над очаровательными крошками и роняющих слезу уважения к ветеранам, сохранившим нам прекрасную страну.
Среди двух или трех тысяч пассажиров было десятка два или три китайцев. Они непрерывно оглядывались, и впечатление было такое, что им хочется присесть и прикрыться чемоданами — вторая экономика мира все еще стеснялась носить шорты. Не могу сказать, что не люблю китайцев, как не могу сказать, что не люблю регулярно приходящие на наше Восточное побережье ураганы. Конечно, лучше бы не было ни тех, ни других, но они есть, что ж тут поделаешь.
Только у самых дальних пропускных кабин толпа была пореже и другого сорта. Там няньки двигали в креслах на колесах старух, вокруг которых распространялось даже не сияние, а зарево от бриллиантов, болтающихся на их веснушчатых, скрюченных пальцах. Там старики, сплошь, от лысин до кончиков носа, покрытые пигментными пятнами, сквозь которые проступала густая сетка багровых сосудов, спокойно дымили десятидюймовыми сигарами, как бы не замечая запрещающих табличек, — и никто им не делал замечаний. Там витал сильный и приятный запах богатства, простой, но не надоедающий, как аромат по-настоящему дорогих духов.
И я пошла туда. У меня для этого были все основания в виде билета в каюту первого класса и твердой уверенности, которая не покидала меня никогда и независимо от обстоятельств, в том, что мое место возле денег.
Наконец я миновала угрюмого контролера, прошла еще несколько шагов и пересекла нанесенную прямо на полу красную черту. Тут же передо мной оказался смуглый красавец — я приняла его за араба, работающего под итальянца, но он оказался греком. С ног до головы наследник Аполлона был во всем белом плюс золотые шевроны и аксельбанты, темно-русая завитая — вот провалиться мне на месте, если не завитая! — бородка и запах Hugo Boss максимально выносимой интенсивности.
— Я старший помощник штурмана Джо Ставракис, мэм, — промурлыкало это существо и поклонилось с тошнотворным изяществом. — Я буду рад проводить вас в вашу каюту. Добро пожаловать на Star Sky…
— А где же сам корабль? — перебила я ароматизированную молочную шоколадку довольно резко. Забыла сказать: мужчин с внешностью и манерами жиголо я тоже не люблю. Жиголо должен быть похож на настоящего серьезного парня, только тогда он чего-нибудь стоит.
В ответ все шевроны и витые шнуры пришли в изумленное движение.
— Но, мадам, это же и есть Star Sky, величайший корабль столетия!
И он обвел рукой зал, почти столь же ободранный, как ангар, только в стенах его было десятка два лифтовых дверей, время от времени они с лязгом раскрывались, проглатывали очередные пятьдесят — сто моих попутчиков и с таким же лязгом закрывались.
— Да вот же, — продолжал водоплавающий грек, — вот здесь начинается корабль!
И тут я заметила едва видный шов, проходивший по полу зала как раз под красной чертой. За чертой, очевидно, было уже наше утлое суденышко…
Отказавшись от его услуг и миновав заметно удрученного профессиональной неудачей хартбрэйкера, я вошла в лифт — естественно, «для пассажиров первого класса и апартаментов». Мне показалось, что лифт ехал минут десять, а когда двери его снова раскрылись, я увидела, прежде всего, стеклянный потолок уже третьего гигантского зала. До потолка было примерно пять этажей высоты. За потолком было небо и солнце — то и другое слегка смягченное тонированным стеклом. Вокруг стояли те же пальмы, которые я с удовольствием оставила в Майами. Вдаль по коридорам — точнее, по довольно широким улицам — уходили ряды дорогих магазинов. Все это вместе, судя по надписи в лифте, называлось «Главный зал». Девушка в шевронах и аксельбантах — я готова была признать ее сестрой красавчика Джо, такой же одуряющий запах, только D&G, и нос примерно на три размера больше, чем первоначально задуманный для этого лица, — сидела за стойкой ресепшн. Она с сомнением осмотрела меня и мой билет, но все же дала мне ключ от моего жилья и объяснила, каким лифтом и по какому коридору мне добираться до места.
Дорога — с поисками — заняла не меньше получаса. За это время я обнаружила пустой театральный зал мест на шестьсот, закрытое по дневному времени казино величиной с не самое маленькое в Вегасе и гигантский буфет, работавший вовсю, снабжая пролетариев (некоторые из них еще возили за собой чемоданы, так и не добравшись до кают) пиццами и чизбургерами. Их дети уже визжали в огромном джакузи, напоминавшем кипящую супную кастрюлю. Я поняла, что большую часть своего пребывания в этом чистилище из полированного алюминия, матового стекла и мягкого пластика я проведу там, где никого из таких людей наверняка не будет, то есть в своей каюте и ресторане первого класса.
День начинается с того, что мимо моего окна проносятся лошади.
Я нажимаю кнопку у изголовья кровати — самой широкой, на какой я спала за всю жизнь. Ее вторая половина уже пуста, и лишь неистребимый запах напоминает о том, что еще полчаса назад здесь было тесно, просто некуда деваться… Жалюзи в квадратном окне поворачиваются, в мою спальню врывается бешеный свет тропического солнца. Примерно каждые три минуты конский топот нарастает, и над нижней кромкой окна проносится потная багровая лысина. Потом галоп понемногу стихает, потом нарастает снова, лысина мелькает… Вокруг верхней надстройки проложена дорожка для сумасшедших, на которой они предаются своему безумию обязательного бега в любых условиях. Думаю, что они бегали бы и после смерти, если бы кладбища были оборудованы специальными дорожками для джоггинга — воздух там чистый, одно удовольствие сделать кругов двадцать…
В ванной меня преследует тот же запах. К счастью, никаких других следов ночной гость не оставил, я терпеть не могу сбритую щетину в мыльной пене на дне раковины.
Вы, конечно, упрекнете меня в непоследовательности — и будете правы. Я действительно не люблю надушенных красавцев, да еще южан с томным взглядом и буйным темпераментом, да еще в попугайской одежде, да еще щелкающих каблуками, прикладывая два пальца к козырьку. Я провела всю жизнь среди мужчин в деловых костюмах, среди мужчин, пользующихся парфюмерией, которая почти не имеет запаха, среди мужчин с незапоминающейся внешностью и минимумом растительности на лице — а иногда и на голове. Я давно установила закономерность: пышность прически и бороды обратно пропорциональна банковскому счету и уму, исключений мало, и они, как обычно, подтверждают правило.
Да, я непоследовательна. Аксельбанты царапают кожу там, где она нежней всего, от запаха одеколона меня тошнит, а короткая кудрявая бородка вносит путаницу, иногда забываешь, что именно сейчас делает твой рот… Все так.
Но на кой черт вообще нужно было бы это занятие, если бы мы всегда следовали своим гребаным правилам и привычкам?! А?
Вот. И я нисколько не жалею о том, что этот Ставракис — к концу второй ночи я все же запомнила его фамилию — уже почти неделю занимает половину необозримой постели.
Проведя в ванной всего минут сорок, я выхожу, кое-как приготовившись к завтраку, — чтобы привести себя в порядок по-настоящему, у меня еще будет час-другой днем.
По дороге в ресторан я обнаруживаю, что мы опять никуда не плывем, а сквозь стеклянные стены ресторанной палубы виден очередной остров, прислонившийся к нам где-то внизу.
Расписание приключений строгое.
Утром мы пристаем к какому-нибудь островку Восточных Карибов (или Западных Багамов, черт их знает), и после завтрака все отправляются в экспедицию по диким местам. Места эти ощущаются и выглядят следующим образом: температура под сотню градусов; липкая влажность и запах точь-в-точь такие, как те, что я смыла с себя после ночи, — сперма и одеколон; фанерный дворец губернатора с гипсовыми колоннами, и перед ним полицейский в черном шерстяном мундире, без единой капли пота на торжественном лице цвета сливы; две улицы вдоль линии берега, застроенные картонными магазинами duty-free; и то, что продается в этих магазинах, — дешевое золото, шали-парео, сделанные на Тайване, отвратительный джин, прекрасный ром и бесчисленные акульи зубы — чтобы носить на шее. Несчастные акулы! А ведь они могли бы носить как амулеты зубы беспечных купальщиков… Но для этого они недостаточно жестоки.
Все острова абсолютно одинаковы, самое сильное впечатление — вид на наш корабль с берега. Это восставшее из океана чудовище в несколько раз больше всей островной столицы, оно заслоняет небо и солнце, оно нависает над двумя улицами, как монстр из фильма о нашествии космических захватчиков. Смотреть на него со стороны еще не проглоченного островка невыносимо страшно. Очень разумно, что пассажиров сначала запускают в обычный пакгауз — если бы они сразу увидели корабль снаружи, многие не захотели бы идти внутрь. Один парень по имени Иона был первым, кто отправился в круиз в брюхе такого чудовища. Впрочем, оно было поменьше, и, кажется, в его программе не было утренних стоянок у островов с duty-free…
В ресторане первого класса столы сервированы восемью приборами тяжелого серебра и гербовым фарфором, но почти все места всегда свободны. На дверях трепещет чуть косо приклеенная записка — твердым почерком человека, привыкшего в любых условиях разборчиво заполнять важные документы, капитан адресовался к господам пассажирам с личной просьбой не входить в ресторанный зал в шортах и купальных костюмах. Поэтому мои соотечественники, свято чтущие Декларацию прав человека, не ходят в ресторан вообще — в шортах и бикини демократической толпой с бумажными тарелками и пластиковыми стаканами в руках они слоняются по верхней, открытой буфетной палубе, на которой я мгновенно задыхаюсь от океанских банных испарений и запаха общей кухни. Там пассажиры приличного второго класса, совершенно на равных с пассажирами экономического и даже туристического, круглосуточно наслаждаются обгорелой пиццей, гамбургерами, изливающими кетчуп на все ближние предметы, колой со льдом и прочей мерзостью, которая у нас заменяет еду. Классовый мир, заключенный в области fast food, убедительно доказывает: мы — одна нация.
Что касается стариков, курящих стодолларовые сигары, и старух, сверкающих, как рождественские деревья, то они, видимо, заказывают еду в свои четырехкомнатные люксы.
Впрочем, кроме меня в ресторане обедает черепаховым супом и пьет отличное белое вино еще одна претенциозная особа, пренебрегающая кулинарными заветами отцов и интересами отечественной индустрии питания. Уже на второй день, издали поулыбавшись друг другу, мы сели за один стол и принялись неудержимо злословить по адресу попутчиков, поскольку сплетничать мешало отсутствие какой-либо информации.
А на третье или четвертое утро я вполне спокойно рассказала ей, как и с кем провела только что закончившуюся ночь. Главная прелесть такого рода дамских знакомств заключается в том, что они прекращаются вместе с объятиями по окончании путешествия — еще до того, как вы садитесь в разные такси.
Мне понравилось, что Лара — ее родители, помешанные на литературе, назвали ее так в честь возлюбленной какого-то русского поэта, я в детстве видела кино про его жизнь, и Омар Шариф в меховой казачьей шапке произвел на меня, помню, сильное впечатление, красота восточных мужчин меня всегда раздражала, но при этом они и возбуждали меня лет с десяти… Да, так вот: мне понравилось, что Лара не стала скрывать зависть.
— Не в твоих скромных физиологических радостях дело, — сказала она, — а в том, что теперь у тебя есть занятие, причем, вероятно, на все эти чертовы две недели…
— Почему ты считаешь мои ночные радости скромными? — сделала обиженный вид я. — Он неутомим и ловок…
— Не морочь голову, — она грустно усмехнулась, — я знавала этих южных чемпионов секса. Их неутомимость сосредоточена в бицепсах и разгибательных мышцах, а не там, где ей правильное место, их ловкость — это ловкость акробатов, а не любовников. Они могут совершать однообразные движения сутками, но толку в этом никакого или почти никакого. Однажды я уснула под это укачивание…
Описание было почти точное, разве что в моем случае все было дополнено омерзительным парфюмерным запахом, который, однако, как и парикмахерская бородка, возбуждал меня каким-то противоестественным образом.
— Чему ж ты тогда завидуешь? — спросила я.
— Я же объяснила: тебе не будет так скучно все это время, как мне, — она допила вино и крутила в руках бокал, очевидно, раздумывая, не попросить ли официанта налить снова. — И ты по ночам не будешь накачиваться в барах джином и текилой (я даже вздрогнула: откуда ей известна моя слабость к этим напиткам?), а потом смотреть в каюте сорок второй раз «Касабланку», заказав ее в корабельной видеотеке… И тебя гораздо меньше будет раздражать эта биологическая масса, непрерывно уничтожающая еще проще организованную биологическую массу, эти чавкающие трусы и майки, превращающиеся к танцевальному вечеру в смокинги и длинные платья, специально купленные для круиза; эти гордые и напряженные до состояния непрерывной спазмы пижоны и их возлюбленные, напуганные тем, что их бросят сразу по возвращении; эти старики, давно пропустившие все сроки приличного ухода; эти юнцы, стремящиеся превратиться в растения раньше, чем придет естественный срок; эти дети, похожие на взбесившуюся икру…
За такими мирными разговорами завтрак переходил в обед, а обед — в ужин. В промежутках мы сидели под навесом и смотрели, как десяток мужчин, похожих на мужчин, — больше атлетов не набралось среди полутора тысяч пассажиров, — играли в баскетбол на спортивной палубе. Любой из них скрасил бы путешествие даже такой придирчивой пассажирке, как Лара, но каждого подбадривала пискливыми криками совершенно очевидная жена — дело не в кольце, а в самодовольном выражении уродливого лица.
И вот уже прошел очередной ужин, и в сумерках, глядя на отлично сделанный художником-постановщиком закат, мы сидели, конечно, в баре, я с текилой, а она продолжала бокалами уничтожать южноафриканское белое.