-- Железный шекель, -- бросает ему вслед Лариса. -- Ты не человек, ты железный шекель.
Она не плачет, просто тупо и устало смотрит перед собой -- в пустоту. Потом встряхивает головой, отгоняя свои мысли. Я замечаю в ушах у нее сережки с маленькими камушками под цвет глаз. Они очень идут ей.
Рита перехватывает мой взгляд.
-- Купила из своих чаевых. Совсем недорого. Правда -- красивые?
-- Мужу нравятся? -- спрашиваю я Ларису.
-- Мой муж их не заметил.
Господи, для кого же ты хочешь быть красивой? Неужели для тех, кто дает чаевые?
...Я смотрю на прелестное лицо женщины на фотографии. Что будет с ними, с этими четырьмя?
-- Ничего, -- говорит Лариса, словно угадав мои мысли. -- В конце концов, все как-то устраиваются. IX
Иногда мы собираемся вместе -- попить кофе или чего покрепче. Покрепче реже, чаще кофе, на кофе хватает. На базаре есть разнообразное сладкое печиво -- недорого и стряпать не надо. А за чашкой кофе тоже можно поговорить и вспомнить былую жизнь.
Жили, в общем, неплохо. Был у каждого свой угол, свои обжитые стены.
Старожилы, выходцы из Союза, относятся к нашим рассказам скептически. Как-то разговорились с одной дамой. Дама была довольна собой и очень возмущалась олимами.
-- Каждый рассказывает сказки. У всех были квартиры. Машины были. Зарабатывали хорошо. Зачем едут? Зачем -- если там так хорошо?
-- А вы зачем приехали?
-- Но мы же давно.
-- Ну, а мы теперь. Кто-то раньше, а кто-то позже. Главное, что приехали.
Собеседница не поняла, взглянула удивленно. Она говорила уже на ломаном русском, уехала тридцать пять лет тому из коммунальной московской квартиры. Так и осталась Россия в ее голове коммунальной. А у нее, у дамы, теперь возле самого моря красивая квартира и доход приличный, хоть вначале и были трудные годы. А у дочки вилла в три этажа, и сын при деле. Только олимы из России не вписываются в ее душевный комфорт.
-- Все требуют, все им не так. А везут с тобой!.. Я смотрю, что везут с собой на багаже. Барахло. Ну, самое настоящее барахло. Лучше бы кто-нибудь привез с собой миллион, открыл дело. И другим была бы работа.
Насчет миллиона эта женщина с кем-то нас перепутала. Может быть, с американцами. Откуда у нас миллионы? Даже те немногие рубли, что скопили за свою трудовую жизнь, не дали нам взять с собой, вывозить деньги не раз? решалось. Ограбила нас родная страна. Все нажитое бросили. Немногое, правда, можно было положить в багаж. Собеседница говорит "барахло". А моя знакомая олимка, получив багаж, обнимала и гладила нехитрый гостиный гарнитур. Жили не богато, не бедно, нормально жили, и была у них обыкновенная приличная мебель. И радовалась она своему диванчику не потому, что такая уж шмоточница, а просто поставила это барахло в немилой чужой съемной квартире и на миг почувствовала себя дома.
Ограбила нас бывшая наша родина. Ну, а эта, историческая? Эта -- не грабит, даже немного деньжат подбросила, чтобы не помирали с голоду. Но в общем не очень-то и она нас жалует.
Я часто веду сама с собой один и тот же разговор. Иногда я завожу этот разговор с другими. Но больше -- сама с собой.
-- Тянет тебя обратно?
-- Куда?
-- Туда, откуда приехала, где жила.
Но я жила во многих местах. Родилась на Украине. Когда началась война, мы бежали под бомбами, нас приютил сначала Казахстан, потом Узбекистан. После войны мы вернулись на Украину. Закончила институт и уехала работать в Сибирь. В последние годы -- опять Украина. Когда сын закончил школу, он уехал учиться в большой русский город. Все это была, так нас учили, наша огромная и прекрасная родина.
А теперь все рассыпалось.
-- Значит, некуда ехать?
-- Значит, некуда.
-- А в город, где я родилась?
-- Место рождения мое случайное...
-- А если бы не рассыпалась страна?
-- Не знаю, не знаю... Не тянет. Туда -- не тянет. Мы неплохо, мы нормально жили. Но все равно оставались евреями. Может быть, потому что нам не давали об этом забыть?
Да, забыть не давали. Были отделы кадров на предприятиях, приемные комиссии в институтах. Приветливые соседи по дому: "Ах, вы такой хороший человек и совсем не похожи на еврейку". Иногда о ком-то: "Еврей, а человек хороший". Сослуживцы: "Он такой умный, такой умный -- еврей". Были пьяные соседи по трамваю, эти высказывались иначе. Они торили нам дорогу на нашу историческую родину. Но все равно мы жили неплохо. У каждого был свой угол. Была работа. Был заработанный кусок хлеба. С маслом. Мы чувствовали себя людьми.
-- Значит?..
-- Нет. На той земле нет места, куда бы я хотела поехать.
-- Может быть, потому что то все-таки была не наша земля?
Может быть. У нас были друзья -- и русские и из других народов. У нас были книги -- русских, но и не только русских писателей. Но почему же у каждого из нас, из тех, кто вообще читал, на книжных полках непременно были ШоломАлейхем и Фейхтвангер? И судьба Михоэлса была нашей болью. И поэтов-евреев мы хранили особенно нежно. Что делать -- мы были евреи галута.
При запрете на правду вообще, на всякую правду, правда еврейской истории была втройне под запретом. Но мы хотели знать. Знать истоки, в чем истина и почему мы гонимы. И кто они были, мудрецы нашего народа? И что они нам завещали? И почему мы все-таки выжили? И почему мы есть, хотя нас убивали и убивали?
В книгах западных авторов мы выискивали по крупицам правду о нас, мы готовы были платить любые деньги за эти книги. Мы хотели знать.
Может, этого требовал голос крови? Значит, он все-таки есть?
Может быть. Может быть, есть. Было больно и сладостно сознавать себя частицей богоизбранного и в то же время такого трагического народа.
-- А здесь -- о чем голос твоей крови?
Здесь?
Я хочу услышать его, голос моей крови. А он молчит. Почему? Я не знаю. Неужели только потому, что нет здесь у меня своего угла? А может, потому что вблизи все оказалось менее духовно. Не знаю. Я не хочу возвращаться. Но и на этой земле нет места, где бы я чувствовала, что здесь мой дом. Неужели мне так и суждено -- до гробовой доски не иметь места, куда бы хотелось прийти и преклонить колена? Или вечный жид живет в каждом из нас?
-- Подожди, -- прерываю я самое себя. -- Говорят, должно пройти не год и не два, по меньшей мере пять лет, пока ты врастешь в эту жизнь, в эту страну и почувствуешь себя дома.
Пять лет? Что будет через пять лет? Я обрету, быть может, квартиру. И машину. Хотя машину -- вряд ли. Но даже если так, будет у меня свой угол. И приличная мебель. И этого достаточно? Достаточно, чтобы почувствовать, что здесь моя родина. И осознать наконец: я, еврейка, в стране Израиль. Господи, неужели все так просто? Память поколений во мне не в счет. Нужно еще пять лет.
...Мы сидим за длинным низким столом. Пьем кофе. У Миши.
Я завожу тот самый нескончаемый разговор.
-- Ты все еще хочешь ехать обратно?