- Так зачем же нужен вам я?.. - сказал Брага с ледяною холодностью.
- Я несчастен, я болен, Александр Иванович, - с нервическою дрожью говорил Севский, - я пришел к вам, потому что вы человек, потому что у вас есть сердце.
Брага махнул рукою...
- Ну! - сказал он наконец, - я ведь это знал... да что с вами будешь делать? тряпка вы, а не человек, ребенок, бесхарактерное существо, которому непременно нужно кого-нибудь, кто бы его водил за нос. Эх! - продолжал он вздохнувши, - говорил я вам, что эта девчонка...
- Александр Иваныч! - прервал Севский.
- Ну!.. хоть не говорил я вам по крайней мере, что малейшая уступка с вашей стороны Званинцеву унизит вас, погубит просто. Не говорил ли я вам, что я знаю этого человека, что я его ненавижу столько же, сколько я люблю вас, мой бедный друг, мой добрый ребенок. И хотите ли вы знать, за что я его ненавижу?
Севский молчал, Брага закурил регалию и закашлялся.
- Я давно не вспоминал об этом, я не говорил никому об этом, - начал Брага, - но ведь должны же вы убедиться, что в этом человеке, что в _этих людях_ нет сердца, вовсе нет сердца. Умирайте от жажды подле него, он не подаст вам пить, - его слова довольно будет для того, чтобы спасти человека от позора, и он этого слова не скажет... Видите ли, я был еще почти ребенком, когда вступил в волонтеры - ну что еще?.. мне было восьмнадцать лет, только восьмнадцать лет... у казначея полка, где я служил, была жена... черт задави мою душу, если я забуду когда-нибудь эту женщину... Волосы, что это за волосы: густые, смоляные волосы, которые только целовать бы, целовать бы целую жизнь! Эх!
Брага ударил кулаком по столу.
- Муж был стар, - продолжал он с возрастающим жаром... - она меня любила, черт меня побери - как я ее любил... В это время мы встретились с Званинцевым... он был переведен к нам из другого полка, он был уже штаб-ротмистром, и недавно получил Георгия... Я скоро заметил, что моя казначейша о нем расспрашивает. Опять повторяю: я был молод и, следовательно, глуп, как пешка... до сих пор не прощу себе глупости и подлости, которую я тогда сделал... Я зашел к Званинцеву, с которым еще едва был знаком. Зачем - вы думаете? эх! мне даже теперь стыдно.
Брага закрыл лицо руками и молчал с минуту. Лицо его горело.
- Я ему сказал: вы честный человек, штаб-ротмистр?.. Он только насмешливо посмотрел на меня, но не сказал ни слова. Тут бы мне и остановиться! так нет, черт меня дернул за язык. - Любили вы? - спросил я его. "Может быть", - отвечал он зевнувши. Я сказал ему все. - Что же из этого мне? - спросил Званинцев... Остановиться было уж нельзя - я продолжал: Званинцев расхохотался... "Ну, - сказал он, насмешливо улыбнувшись, - вы поступили ужасно неблагоразумно, молодой человек, - почем бы я знал, что ваша казначейша мной интересуется? благодарю вас за новость, а мне, признаюсь, стало уж скучно здесь без дела...". Вспомните, что всякую новую, мерзость, которую этот человек сделает, он называет делом... Я вспылил, я предложил ему драться. "Извольте, - отвечал мне спокойно Званинцев, - но вспомните, что я не обязан скрывать причины, которая заставляет вас драться...". Я замолчал, я был уничтожен этим бесстыдством, для которого не свята даже честь женщины. - Я вас презираю, - сказал я наконец. "Как угодно", - отвечал он, спокойно закуривая сигару... Я вышел.
- И потом? - с трепетом прервал Севский.
- Потом! - Брага махнул рукою.
- Ваша казначейша? - спросил молодой человек.
- Ушла от мужа.
- С вами?
- С ним.
Брага долго смотрел в потолок.
- Я встретил ее здесь, - медленно, как бы с трудом проговорил он через минуту... - Встретил так, что кровь прилила у меня к сердцу, когда я ее увидел... Вот до чего довел ее этот человек... Понимаете ли вы теперь, что у него нет сердца, что для него нет никаких границ?
Севский молчал, с отчаянием ломая руки.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В этот день у Мензбира был один из обыкновенных карточных вечеров; в половине восьмого зеленые столы были уже открыты. Мензбир, потирая руки, похаживал по желтой комнате и беспрестанно смотрел на часы. На лице его заметно было беспокойство, смешанное с каким-то страхом.
Часы пробили восемь. В дверях появилась чья-то физиономия. Мензбир остановился посередине комнаты.
Половинка дверей совершенно отворилась, и в комнату смелым и решительным шагом вошел мужчина лет 45-ти, с рыжими бакенбардами, в сюртуке, застегнутом доверху.
- Здравствуйте, барон, - медовым голосом начал Мензбир, - я вас жду давно.
- Здравствуйте, - грубо отвечал барон, - я пришел сегодня требовать решительного ответа... Слышите ли?..
- Тише, барон, пожалуйста, тише, - прошептал Мензбир, - вы меня погубите...
- А мне какое дело, - сказал тот, нарочно усиливая голос... - Я буду всем и каждому рассказывать...
- Барон!
- Я буду всем и каждому рассказывать, что меня обыгрывали наверную... Я на это имею доказательства, вы знаете? - продолжал барон, грозно взглядывая на Мензбира, которого лицо судорожно сжалось.
- Но за что же, за что же? - бормотал он жалобным тоном.
- Что я позволял себя обыгрывать, потому что вы обещали мне.
- Барон, барон!
- Черт меня возьми, если я не скажу этого! Мензбир наклонился к уху барона и что-то шепнул ему. Лицо барона просияло.
- Ну, если так, - сказал он... - Впрочем, мы увидим. Завтра, говорите вы?
- Да.
- А тетка?
Мензбир снова шепнул что-то барону. Тот расхохотался.
- Вы, Мензбир, драгоценный человек, - сказал он наконец, пожавши руку старика и садясь на стул.
Мензбир только улыбнулся.
- Что Званинцев, - сказал барон, закуривая сигару, - у вас будет сегодня?
- Не знаю, обещал.
- А жених? - насмешливо спросил барон.
- Ну! этот наверно будет, - отвечал Мензбир.
Через минуту вошло несколько гостей, которыми Мензбир принужден был заняться. Барон сидел один у стола, куря сигару и смотря на затворенную дверь гостиной.
Дверь наконец отворилась, и вошла Лидия, в простом белом платье, без всяких театральных украшений: какая-то грусть разлита была по всему ее существу. Она, по-видимому, с изумлением увидала барона и, сухо поклонившись ему, села у окна, с нетерпением поглядывая на двери передней.
Барон не подходил к ней.
В передней послышался наконец шум. Лидия украдкою взглянула, но почти тотчас же ее маленькая головка приняла прежнее, рассеянное положение.