Андрею Иллешу
(Журнальный вариант)
Широкая горная долина, в которой рождалась река, была хорошо укрыта снегами. В этом году рано, в начале сентября, повалило, снег, не переставая, шел четверо суток, насыпало так, что местами лось не проходил. Потом вернулось тепло, полдневные склоны и мари прорезались рябью камней и кустов, но снег уже лег основательно, до весны.
По утрам через перевалы со стороны Байкала выползали высокие, похожие на облака, полупрозрачные туманы, опускались в долину и завешивали небо и горы седыми, рваными понизу шторами. А вскоре так же легко затягивались обратно. Так бывало по нескольку раз за утро, и казалось, что озеро дышит. Дни стояли солнечные, тихие. В полдень пекло, таяло, кедровый стланик с неожиданным шумом распрямлялся из-под тяжести снега. Река негромко шумела в каньоне.
Ворон сидел на старом, с обломанной вершиной кедре и меланхолично смотрел то на скользящую под ним воду, то, склонив голову вбок, куда-то вверх по склону. Там, за редким лиственничным леском, уже ничего не было. Темные каменные осыпи, укрытые снегом, холодный ветер и холодное синее небо.
Медведица, дневавшая в стланиках с медвежонком, встала, потянулась, прогибая спину, высунула морду из-под пушистой кедровой лапы, изучая склон. Тут же и малый вскочил и тоже уставился вниз по долине. Они переходили с байкальского берега поближе к ленским кедрачам, где был урожай орехов, следы многих косолапых вели туда, и мамаша была осторожна.
Солнце садилось, лодка плыла в тени высокого берега, Ефимов ткнул веслом в снег, тот был жесткий, рассыпчатый. Руки подмерзали. Речка впереди плавно уперлась в вылизанную водой невысокую скалу и исчезла где-то внизу. Ефимов причалил, привязался за куст жимолости и выбрался на снег.
Водопад был метра три-четыре, из-за малой воды рушился отвесно на камни, и надо было разгружаться и обносить лодку и вещи, но Ефимов стоял на большом гладком валуне над рекой, щурился от солнечных бликов, глядел на падающую воду, на горы, поправлял зачем-то кепку и то ли от радости, то ли еще от чего тер седую щетину. Солнце опускалось за хребет, белые снега начинали синеть, а небо сияло ясным светом непозднего вечера.
Как он оказался здесь, в верховьях Лены в начале октября, долго рассказывать. Захотелось, если коротко. Пожить тут под чистым небом. На осеннюю речку поглядеть. Утром с двумя инспекторами заповедника притащили они с Байкала через перевал его шмотки.
И стоял Ефимов один среди стынущих осенних гор, а впереди — двести километров безлюдной тайги.
Он вернулся к лодке, развязал вещи, взвалил на плечо сумку, другую взял на локоть и, взобравшись на невысокую терраску, двинулся над речкой. Потом еще два раза сходил, лодку спустил через слив на веревке и снова загрузился. Выгреб на струю, снял шапку, пот вытер… Впереди — в ста метрах — грохотал следующий водопад, который надо было опять обносить.
Так он проплыл часа два, водопады кончились, речка стала шире, мельче, со множеством камней в русле. Ефимов скребся дном, часто застревал, выбирался в воду и вел лодку в поводу. Борта обледенели. И веревка в руках, и перчатки… но холодно не было.
Хотелось уже заняться лагерем и вечерними делами, но ничего подходящего не наблюдалось. Берега по-прежнему были крутые и белые от снега или вовсе скальники, левый поворот сменялся правым.
Рябенькая самочка чирка неожиданно вылетела из-под берега и села на воду перед ним. Когда лодка приблизилась, утка, явно не понимая, что он такое, снова перелетела недалеко. Так повторилось несколько раз. Из четырех банок тушенки две были съедены с мужиками, пока таскали вещи, а, с некоторой точки зрения, чирок как раз и был банкой тушенки. Ефимов не то что не потянулся за ружьем, но и веслом старался работать аккуратно, чтобы не спугнуть. Стрелять, греметь эхом по тихим снежным горам было совершенно невозможно… Так они с ней и плыли. Она впереди, осторожно улыбающийся Ефимов за ней.
Слева показалась ровная терраса, заросшая низким кустарником. Ефимов причалил. Вдоль кромки воды, хорошо печатаясь в снегу, тянулся медвежий след — скорее всего, ночью был мишка. Ефимов присел, ладонь вся уместилась в лапу… Большой. Большие ничего, осторожные, — подумал привычно. Он поднялся на террасу — можно было поработать топором и расчистить ерник, но как-то уж слишком беззащитно выглядела палатка на просторном безлесом склоне. Он постоял, разглядывая окрестные вершины, и пошел к лодке.
Было уже начало седьмого, когда увидел ровную и длинную косу.
Зачалился, вытащил лодку. Коса была по-зимнему глубоко укрыта снегом, Ефимов разгреб место под костер и стал носить вещи. Солнце садилось за гору и подгоняло, а настроение поднималось. После хорошего дня, после перевала и обносов — у костра посидеть, чайку попить… Он улыбался, бегом таскал вещи в кучу и, счастливый, бормотал: Господи, за что, за какие такие заслуги привел Ты меня сюда? И улыбался с благодарностью, и стеснялся этого своего невольного бормотанья.
Ивану Ефимову был почти пятьдесят один, и, может быть, дело было не только в привычной радости от сплава, может, это был поворот в его начавшей уже гаснуть жизни. Одиночество придумали не вчера, оно ко всем приходит в свое время. И к нему пришло, и он заметался, не зная, как быть. Дети выросли, им, естественно, захотелось свободы, у жены вдруг обнаружилась своя жизнь, не порочная вроде, но просто своя, вполне отдельная от Ивана, приятели сделались тяжелее и скучнее… И вот он свалил ото всех и теперь не без радости понимал, что ничего страшного, а даже и наоборот. Он чувствовал в себе силы для одиночества. Плохо, когда ты слабый остаешься один на один с собой. Когда же есть силы — оно ничего. В конце концов, важно, каков результат этой твоей одинокой жизни.
А кроме того, бывает такое прекраснейшее одиночество, когда ты никак не один и ясно это чувствуешь. Вот и Ефимов крутился с привычными делами по лагерю на снежной Ленской косе и точно знал, что рядом есть Кто-то, о Ком он редко вспоминал в городе… самый надежный в этом мире. И не то чтобы он должен был помочь или понять Ефимова, достаточно было того, что его присутствие ощущалось сейчас очень ясно.
Солнце зашло за хребет, подсветило оранжевыми отблесками кедровое воинство в седловине. Стало резко холодать. Иван поторапливался, вытоптал место, достал из сумки палатку и уже развернул было, но задумался. Вспомнил слова егеря вчера на берегу Байкала.
— Я бы не ставил палатку: тебя все видят, ты — никого! Лучше под тентиком. Глаз открыл и все видишь, костер опять же всегда поправишь… — так рассуждал старый егерь, покуривая в печку. Он, правда, больше опасался человеческого следа в лесу.
Иван постоял, рассматривая ровно вытоптанный прямоугольник в снегу, и не стал ставить палатку. Приволок лодку, привязал к ней низ тента. Другой конец поднял и растянул на веслах. Невысоко, но аккуратно вышло. Зажег костер, когда уже стало темнеть.
Было сумрачно и тихо. Далеко-далеко окрест не раздавалось ни звука. Только Лена шумливо обтекала камни, которые сама же и обнажила, и теперь была будто в исподнем или совсем раздета и оттого недовольна.
Ефимов расстелил палатку, сверху бросил коврик и спальник. Вышло неплохо. Со спины и сверху его прикрывал тент, с боков — сумки, а впереди горел кедровый, тихий и почти не бросающий искр, костер. Тьма окончательно спустилась в его ущелье. Черно, ни звезд, ни луны не было над головой, костер горел высоко, и вокруг ничего не было видно. Иван встал, вышел из-под тента — в свете фонарика вода отблескивала холодно… снег на склоне… камни скал, кустики… луч доставал даже до лесочка на повороте реки. Непривычно было, все хотелось повернуться и кого-то увидеть. Раньше, когда он светил вот так же в темноту, за спиной у костра звучали голоса или смех друзей. Сейчас же всюду было безмолвие. Костер потрескивал, да речка монотонно струила свою вечную нервную песню, иногда ясно было слышно, как глухо и гулко катятся камни по дну.
Есть не хотелось. Он повертел в руках банку тушенки, открыл ее и поставил на угли. Просто так открыл, чтобы что-нибудь сделать, на часах было всего полдевятого. Ложиться было рано, и вообще все было так необычно, что Иван, всегда находивший себе дела, теперь просто сидел у огня в рассеянной бездеятельности.
Достал виски, приложился. Виски был слишком холодный, вкус не чувствовался. Вспомнил Шотландию, где месяц назад путешествовали с Машей и Петькой. Это был конец их двухнедельного отпуска, и уже хотелось домой. Они вышли из картинной галереи в центре Эдинбурга, пешком поднялись в крепость. Начинало смеркаться, замок оказался закрыт, наверху здорово дуло, и они зашли погреться. Паб был необычно большой, вроде мюнхенских пивных, была пятница, и они с трудом нашли стоячее местечко у залитой пивом стойки. Шотландцы, видно, всю рабочую неделю молчат и мучаются жаждой… или уж так вкалывают, что ли. Ефимовы кое-как выпили кто что хотел, поглазели на этих громко галдящих, то ли славных, то ли скучных людей и вышли на холодную улицу. Взяли такси и поехали искать какой-то знаменитый рыбный ресторан в порту.
Ресторан оказался полон, они заняли очередь и сели в баре напротив. Рядом две пары тридцатилетних примерно и, кажется, женатых толстяков ели суп. Усердно и молча скребли ложками, запивали пивом. Это было ничего себе: люди в пятницу вечером пришли в бар, сидят и едят суп. На огромной стойке было полно всякого отличного виски из всех районов Шотландии.
Ефимов прилично выпил, Маша тоже слегка набралась и, поблескивая глазами, спорила с ним по поводу тех толстяков. Ивану казалось, что нельзя портить вечер таким молчаливым супом и что если бы они просто пили пиво или виски и разговаривали, то это было бы интереснее. Кроме того, все четверо были не по возрасту, прямо-таки свински толстые, с одинаково маленькими головами и большими задницами. Ефимову все это казалось верхом скуки. Маша бурно возражала, может, она и согласна была по поводу этих четверых, только ей не нравилось, что Иван осуждает людей. Иван отвечал, что совсем и не осуждает, но удавился бы, если, не приведи господи, пришлось жить такой жизнью, и бегал ей за вином. Потом она пошла в туалет, а вернувшись, села мимо стула. Иван с Петькой чуть со смеху не сдохли. Жалели ее, конечно, гладили с двух сторон, но остановиться не могли. Особенно Петька с его сипатым подростковым басом. Те четверо положили ложки и уставились на них. Им было непонятно, что тут смешного.
И это был последний аргумент в их споре. Ефимов заявил, что как следует расстроился бы, если б ушиб задницу, а на него смотрели с такими серьезными рожами. Особенно их соседям непонятно было, чего она сама-то морщится, но хохочет.
Короче, они отлично проводили время, когда за ними пришли из ресторана.
Столик оказался на проходе, мимо бегали официанты с горками тарелок, пихали Ивана, но ни разу не забыли извиниться и ничего на него не уронили. Это меняло дело. Ивану даже было неудобно, что им так неудобно, а им было неудобно за его неудобство. Короче, у них сложились отношения. Они были почти друзьями и не уставали улыбаться друг другу. Устриц, правда, уже не было. Их всех съели до них, то есть в то самое время, когда они ждали своих устриц, их как раз ели. Ефимов тоже расстроился, хотя не любил устриц. Они сначала хотели оскорбиться и уйти, но не ушли, а ушли, только когда со столиков начали снимать скатерти и тушить свет в соседних зальчиках. Утром Ефимов, как всегда, был мрачен от обжорства, пьянства и всего этого жирного безделья.
…Он поставил банку с кипящей тушенкой на утоптанный снег и взял ложку. Тушенка была хорошая, усть-ордынская, в банке было мясо, а не соя, но есть не хотелось. Он не ел с перевала, греб, таскал вещи, холодно было, в конце концов. Он должен был хотеть есть, но не хотел. Давно замечено, что когда вокруг много красоты, наступает восхитительное оцепенение и есть неохота. Так бывает, когда рядом очень красивая женщина…
Проглотил все же несколько ложек и налил чаю. Ветерок поднялся, дым костра закручивался под тент, Иван отодвинулся в сторону, потянулся за сахаром и услышал шум на склоне за своей спиной. Вышел из-за тента. Было тихо. Снег, искрящийся в луче фонарика, мелкие кустики, лесок, плохо уже видимый отсюда. Ни следов, ничего живого, да он и не рассчитывал кого-то увидеть. На склоне, на такой крутизне, никого не могло быть. Он уже нагнулся под тент, как шум повторился. Ясно было слышно, и Иван быстро обернулся. Осветил гору. Пусто. Только ветер порывами пролетал по склону и… сбрасывал снег! Обламывал комки со скал и камней. Их уже много нападало у подножья.
Это был не первый случай, когда ему что-то мерещилось. Почему он вставал и светил вокруг, он не знал. Если это и был страх, то какой-то особенный. Как икота. Он подбросил дров, положил рядом ружье и просто лежал, укрывшись спальником. В огонь смотрел. На часах было полдесятого.
Костер разгорался, взметывал легкое желтое пламя, иногда щелкал и выстреливал пучком искр. Они долетали до тента и гасли. На небе засветилось немного звезд. Река шумела, гулко отражаясь в каньоне. Он засыпал, сознание начало ломаться, тело двинулось куда-то, не завися уже от него, и тут Иван ясно услышал нарастающий тревожный гул и плеск шагов по воде. Он вздрогнул, замер с бешено колотящимся сердцем, пересилил себя и, скинув спальник, сел. Свет фонарика блуждал по мокрым камням в реке, ощупывал их зачем-то, потом пополз по берегу, по склону. Снег, кусты и снег — и никого, ничего…
Он посидел, тупо глядя в огонь и думая, что так не выспится, потом снова, как будто решительно, залез в спальник и закрыл глаза. Не спалось. Он перекладывался с боку на бок, зевал, думал о чем-то необязательном, гнал от себя мысли, а уснуть не мог. Вспоминал поведение медведей, которых видел немало, понимал, что ни один из них не полезет, не предупредив, а этого достаточно… Не помогало. Он искрутился, иззевался, иногда казалось, что вот-вот заснет, но когда начинал проваливаться в сон, в этот самый момент в ушах опять возникали какие-то необычные звуки: то плеск воды, то громкие и отчетливые шаги…
…Заснул, когда небо начало предрассветно сереть. И проспал до одиннадцати…
Надо было вставать, но он лежал под спальником и не шевелился. Только зевал неудержимо. Было отвратительно пасмурно, мгла висела над рекой и скрывала верх каньона. Казалось, его темные стены уходят так высоко вверх, что отсюда вообще не выбраться.
Костер почти совсем погас и раскатился. Ефимов приподнялся на локте, сдвинул едва дымящиеся головешки, потом нашел какую-то бумажку, какие всегда бывают в начале сплава, подсунул, посмотрел, как она обугливается, но не загорается. Понимая, что так не разжечь, расстегнул спальник. Морозило слегка. Грязно утоптанный вокруг костра снег похрустывал стеклянно.
Он выпил чаю с бутербродом, поставил воды для кофе и снял тент. Лагерек раскрылся и превратился в скучный бардак из разбросанных шмоток. Сумки, гермомешки, скомканный спальник на коврике, примерзшая к снегу палатка, весло, удочки в чехле, подмокший рюкзачок, парящий у костра, патроны, навигатор, прозрачные пластиковые банки с мукой, чаем, кофе, сахаром… топор, веревка, насос… у берега канистрочка с бензином, бензопила… Он долго ходил среди барахла и раскладывал его кучками вдоль тропы на застывшем снегу. Пытался определить, что в какой сумке поедет… Получалось бестолково. Сумок было много, они выходили полупустыми, места в лодке тоже было с избытком, и поэтому вся его укладка лишалась смысла. Настроение было на нуле. Иван хмуро посматривал на пасмурную скалу напротив, на камни, торчащие из воды по всей реке до поворота. На серое тяжелое небо, дремлющее у костра и не желающее подниматься.
Так у него все и было развалено, сам он в свитере и галошах сидел у костра и во второй раз пил кофе. Был уже час дня, когда стал накрапывать мелкий дождь…
…Через полчаса он спихнул лодку на воду. Все было уложено, пусть и не так ясно, как хотелось, но уложено, увязано и затянуто тентом. На Ефимове были непромокаемая куртка с капюшоном, такие же штаны и высокие сапоги. Все более-менее. Река мелкая, Иван вел лодку в поводу, протаскивал между камней, а сам вспоминал бессонную ночь, свои страхи и думал, что жизнь его не такая уж большая ценность, чтобы так за нее волноваться. И если кому тут и нужна, то только ему.
Он брел по колено в воде, сверху летела вода же, мелкие капли закручивались ветром под капюшон и текли по лицу.
Речка сужалась, становилась глубже, скальные берега поднимались все выше. Ефимов сидел на корме, держа весло в воде справа, подруливал, лодка слушалась. Дождь прекратился, было хмуро, тихо и не очень холодно. Речка окончательно втянулась в ущелье. Гулкие старые скалы над головой были разорваны сетками трещин, заросших мхом. На выступах и карнизах лежал снег, тяжелые наросты сосулек гроздьями в несколько этажей свисали тут и там, по разломам пучились натеки белесого, сероватого льда. Пахло каменной сыростью и холодом. Ни души тут не было.
К четырем часам из высокого ущелья, заросшего кедровым стлаником, пришел большой ключ, воды добавилось, скорость увеличилась, дело пошло веселее, и Ефимов слегка обнаглел. Шел без разведки: вылетал из-за поворота, не видя, что за ним, и разбирался с речкой по ходу дела.
Так он и вляпался. Это было самое узкое место каньона. Река выточила в серых базальтовых скалах гладкое извилистое ложе. Иван прошел два коротких скальных поворота, река разогналась, лодка вывернулась напрямую… впереди в тридцати метрах поднималась скала, на которую наваливалась вся Лена. Вал пульсировал, то опадал и обнажал черный низ скалы, то вздымался бурлящей горой и сваливался за большой камень налево. Это был переворот! Иван замахал веслом, он явно не успевал, лодка выскочила носом на камень, корму стало поднимать и разворачивать в слив, где неизбежно крутануло бы, Иван вцепился веслом в воду, спина и руки трещали… все было безнадежно, но вдруг бог знает откуда взявшейся струей его выпихнуло на камень. Иван метнулся на нос, разгружая корму.
До берега было рукой подать — пять-семь метров, но он стоял на коленях на дне лодки и не знал, что делать. Лодка мелко дрожала, под кормой, прихватывая ее, неслись тонны дикой воды. Он озирался, думая, как быть, а руки действовали — ружье надел через голову, выбросил спиннинг вперед, на береговые скалы, остальное было привязано… Мало-помалу сполз за борт и встал одной ногой на камень. Нужно было свалиться влево, воды тут падало мало, и высоковато лететь, но другого выхода не было. Лодка двинулась вбок и вперед, потом еще, казалось, она вся уже висит над сливом, Иван толкнул сильнее, прыгнул сверху плашмя в падающее уже судно, здорово шарахнулся локтем, успел отползти от струи, что рухнула сверху на борт и в корму… Его вынесло на ровное.
В лодке было полно воды, сумки плавали, с лица и рук текло, с кулака капала кровь… Ефимов, хмурый, слегка растерянный и недовольный собой, сосредоточенно греб и пытался понять, как оно так вышло. Перед следующим поворотом только причалил, достал котелок из кухни и стал откачивать воду.
Потом сходил, посмотрел порог впереди. Ничего опасного не было. Два камня подряд, за которыми образовывались затишья. Отличное место для рыбалки. Ефимов поскреб затылок, глянул на сплошное серое небо… Времени на рыбалку совсем не было… Он собрал спиннинг, привязал блесну, еще парочку положил в карман на всякий случай. И аккуратно, никого не пугая, зашел в воду по колени. Посмотрел, как сбиваются струи за камнем. Забросил. Блесна полметра не долетела куда надо, и он стал быстро выматывать назад.