Ефимов причалил. Это было яркое место. Узкая и глубокая протока вся уходила под небольшой залом. Два года назад все так же было, вспомнил Иван, — Саша пошел смотреть, как обносить, а они с Петькой забросили блесны и повели из-под залома. И рты разинули — за их искусственными рыбками под водой гнались три утки. Это были крохали, в прозрачной воде было отлично видно, как они машут короткими крыльями. Двое, что настигали снасть Ефимова-старшего, увидели, видно, рыбака, свернули в сторону и, выскочив на поверхность, тут же нырнули обратно под залом. Петькин же уткнулся ему в ноги, обалдевший, вывернулся наверх и заметался между отцом и сыном. Петька застыл с блесной, уже качающейся в воздухе, наконец крохаль сообразил нырнуть и исчез в зеленой темноте под заломом. Ефимовы, ошалевшие, молча смотрели друг на друга.
Иван достал «спутник» и стал настраивать. Улыбался, как обрадует Петьку. Сигнала не было минут десять, потом он появился, и Ефимову сказали, что его сын недоступен. Ну да, конечно, он в школе, — недовольно подумал Ефимов и набрал Машу. Трубка долго выдавала длинные гудки, но ее так никто и не взял. Ефимов постоял с телефоном в руке, разглядывая камни под ногами, перелез через борт и оттолкнулся.
На автомате плыл, не глядя особенно по сторонам. Это ничего, что она не взяла трубку. Телефон могла забыть в машине. Да и что бы я сказал? Вот, мол, я сейчас на каком месте! Помнишь?! Она там что-то делает, дети, заботы, подруги, а тут я с крохалями и заломами. Так он соображал сосредоточенно, не особенно понимая, кто во всем этом виноват. Вздохнул судорожно. Всего полчаса назад он отлично чувствовал себя один. Ефимов повертел головой по берегам, на чистое небо взор поднял, он и сейчас, в общем-то, отлично себя чувствовал.
Здесь, на речке, в одиночестве, он все принимал как есть и все было отлично, в Москве же Ефимова было чересчур много. Из-за этого он слишком многого хотел от окружающих. Простая вещь. Так же ли много я им давал, как хотел от них? — щурился Иван, заранее зная ответ.
Люди не видят себя со стороны — бывает так, что человек дает деньги, например, а в ответ ждет любви. И еще обижается, когда не получает ее. За деньги можно получить деньги.
Тихо было в природе. Спокойно текла река, спокойно золотились сопки под ясным небом. Ефимов снял свитер, щурился на солнечных зайчиков, играющих на поверхности реки, и неторопливо опускал в воду весло. Денек стоял, какие бывают в конце августа, теплый, прозрачный, а было начало октября, между прочим… Это было больше, чем подарок.
…Однажды, тоже в начале октября, они сплавлялись в Охотске. Какой бес занес их туда в такое время? Снега должно было быть по пояс, а не было! Они залетели на вертолете в верховья речки, накачивали лодку, радовались осеннему солнышку, сами на небо посматривали, непохоже, чтобы долго такая благодать простояла. Может, завтра еще? Ну ладно, и так хорошо. Следующий день и правда был хорош, даже еще лучше, но к вечеру ветерок поднялся, и они настроились на тучки с утра. На осень, как оно и быть должно. Утром же только чуть облака погуляли, а потом опять звенело целый день — будто ангелы держали над ними нежную синеву. Блестела на солнце тихая осенняя паутина, пичужки тоненько попискивали. И они выпивали у вечернего костра за отличный день и за небесную канцелярию.
И вот в конце уже, один день оставался до моря, сидели они с Борькой раненько утром у костерка. Зайцев с Захаром ушли посмотреть медведя, а они пили кофе, курили и смотрели на небо, на падающие листья. Лагерь стоял на лесной поляне, с реки временами закручивал ветер — огонь испуганно шарахался и метался, но потом наступала прежняя тишина, и опять нехотя падали на мужиков желтые, корявые и громкие тополиные листья. Погода менялась. Тучи непроглядной темнотой заходили со стороны моря. И Ефимов вдруг понял благодарно, что все эти десять дней были такими — каждый из них был подарком. «Вот так бы вот провести весь сплав, — подумал он тогда вслух, — просто в тишине у костра посидеть, на речку, на небо поглазеть…» Борька как раз снимал кофе с огня, уставился на него: а я, мол, что делал? И это было правдой. Он единственный из них не охотился. И рыбачил редко. И это было то, что надо.
Теперь этого у Ефимова было сколько хочешь. И еще он молчал…
Перекат кончился, лодку вынесло над омутом. Речка почти остановилась и разгладилась. Тихо было так, что различалось легчайшее шевеление ручейка на берегу. Перекидывая весло с борта на борт, зачалился. Это был не ручей, а ручееныш, он только учился разговаривать, даже кружкой из него не зачерпнуть было. Насекомые какие-то звенели. Иван вытащил буфет, таганок поставил у ручейка, наломал с елок сухих веток. Полянка была маленькая, все под рукой. Вскоре к тишине добавились легкие потрескивания костра и их отражения за спиной, от крутого таежного склона.
Ефимов лежал на сухой траве и смотрел на речную гладь, в которой кривились течением длинные желтые силуэты лиственниц с другого берега, а ближе к нему по вершинам лиственниц облака плыли. Так все задумчиво и тихо, так все серьезно было…
Он ни о чем не думал, просто провалился куда-то в глубины своей жизни, где и невозможно уже ни о чем думать. Костер его прогорел, вода в котелке, начавшая было пускать пузырьки и шуметь, примолкла. Между этой простой и ясной жизнью природы и его собственной душевной пустотой возникло беспокойство, не тревожное, а просто как факт. Когда он глядел на речку, на тайгу, ему было хорошо и спокойно, когда же думал о себе, об ушедшей и предстоящей еще жизни — становилось скучно. В голове не было никаких мыслей, а в душе — никаких желаний.
…Вспомнился один давний случай, ему тогда и тридцати не было. На Дальнем Востоке, в маленьком деревенском аэропорту на берегу океана, даже и не аэропорт это был, а просто деревянное одноэтажное здание довоенной зэковской постройки, полосатый колдун над ним раздувался на ветру, да каменистая взлетная грунтовка, окруженная тайгой.
Стояла затяжная непогода, рейс в очередной раз отменили, немногие, местные в основном, пассажиры разошлись, товарищи Ефимова тоже ушли в поселок, и он остался один. Ветер гнал с моря беспросветную мокрую сыпь и серость, раскатисто скрипело и хлопало окно где-то в здании, и некому было его закрыть. Не читалось, Ефимов спрятал книжку в рюкзак. В диспетчерской никого не было, пульт жил своей жизнью, что-то иногда мигало, настольная лампа освещала засаленный пухлый журнал, сломанную ручку с изжеванным хвостиком стерженька, литровую банку-пепельницу, полную окурков, голов и шкурок от вяленой корюшки. Стекла однообразно дребезжали на ветру, окно хлопало, и никаких больше звуков, безжизненная, вынимающая душу тишина. И в этой тишине вдруг начинала шипеть и кричать что-то неразборчивое большая рация.
Вокруг полосы было пусто, ни техники, ни сараюшки какой-нибудь, только измученные, придавленные ветром кусты ивняка с вывернутыми наизнанку листьями. Серое небо ползло и ползло над землей, оставляя длинные следы влажной холодной испарины за всем, что сопротивлялось ветру. Ветер дул сильно и ровно, казалось, его гонит не море, а какой-то большой и злой механизм. Ефимов стоял на каменистой полосе среди безликого пространства, из которого вынули душу, и его вдруг опутал ужас. Показалось, что ему уже никогда не выбраться из этой пустоты, что ни товарищи и никто другой сюда уже не вернутся и он обречен остаться здесь…
…Иногда Ефимов задумывается, что ему еще жить лет, может, пятнадцать или двадцать… ему становится так же тоскливо и пусто. И вспоминается тот ветер и хлопающее окно…
К вечеру он достиг места одной их давней ночевки. Здесь был крутой поворот, речка метров десять всего, с его стороны была глубокая прозрачная заводь, с другой — небольшой залом, под которым спокойно прокатывалась Лена. Ефимов таскал вещи на поляну, вдающуюся в опушку леса, и все время было ощущение, что место это каким-то образом принадлежит ему. Что оно ему родное.
Двадцать лет назад все было иначе. То был первый сплав, который он организовывал сам, поэтому и волнение, и хорошее напряжение было. Вадим с Федором вообще впервые попали на таежную речку. Морозило, изюбри ревели по ночам, тайга стояла золотая. Ефимову помнилось, что они все время были в щенячьем восторге. И команда у них была дружная и веселая, и водка кончилась на полпути.
На этом месте — Ефимов тогда простыл, температура поднялась к концу дня — ребята одни пошли смотреть место для ночлега. Они ушли за поворот, и вдруг Федор бежит обратно, руками призывно машет. Оказалось, здоровый бык-рогач стоял на открытой косе и, увидев людей, одним прыжком перемахнул речку. Поставили лагерь, Ефимов заполз в палатку не ужиная, Вадим лечил его какими-то таблетками и носил горячий чай, а Федька кашеварил и смешные шутки шутил. Его голос отражался негромким ночным эхом на другой стороне Лены. Утром Ефимов проснулся здоровым. За ночь все промерзло, покрылось седым налетом, вода на перевернутой лодке застыла огромной прозрачной пластиной, и они фотографировались через нее и пили чай на морозце.
Молодые были, полные сил и надежд! Надежды, кстати, и наполняют молодость содержанием, но они растворились бесследно в коридорах жизни, а важным вышло то, что мы были тогда здесь, той поздней осенью, думал в два раза помудревший Ефимов. Могли ведь и по-другому извести те две недели жизни, и ничего не осталось бы в памяти.
Он завел пилу, распилил отличный ровный тополь на нодью, потом пару нетолстых сухих елок свалил для костра. Воду поставил на таганок, глотнул еще вискарика за то глупое, здоровое и прекрасное время. За Вадьку и за Федьку, дай им Бог здоровья.
Потом просто сидел на толстом поваленном тополе и смотрел, как сумерки густеют в ночь. Огонь костра становился все ярче. Вскоре небо стало темно-темно-синим, и только на западе над лесом чуть светлела оранжевая полоска. Вокруг все делалось неясным, сливалось в однообразное серое с темными пятнами плоское пространство. Лена глуше и непонятнее зазвучала. Пару ночевок назад напротив были высокие скалы и река ночью гремела громче, теперь же на той стороне мерцала в свете костра стена леса. Ефимов негромко гукнул, лес проглотил его голос.
Костер трещал. Искры улетали и улетали вверх, добавляя на небе звезд.
Все у Ефимова было в порядке. И сам Ефимов был тут весьма уместен. Все было так хорошо и ясно, что он чувствовал, как к нему возвращается прежнее, молодое ощущение жизни. Чувство, что впереди много всего. Даже воздуха в груди становилось больше. Много-много отличного молодого воздуха. Он прищуривался снисходительно на самого себя и думал, что все отлично и что он все успеет — и воздуха, и красоты впереди было много-много.
Рис вышел вкусный. С тушенкой и пережаренным луком. Ефимов сел пить чай и достал телефон.
Борьку набрал.
— Здорово, Петрович!
— Ай, молодец! — обрадовался Борька. — Ты где?
— Ниже Малой Лены, треть примерно…
— Как вода?
— Маленькая. Каньон три дня скребся…
— Лучше маленькая… Зверья не видел?
— Лосей видел, медведицу с медвежонком…
— Та-ак… а погода как?
— Да ничего вроде, помочило маленько, а так хорошая. Что с ленком делать? — вспомнилось вдруг Ивану. — Вчера пожарил — он как подметка. Сагудай можно из него?
— Конечно! — сказал Борька восхищенно и обиженно за ленка. — Мы же всегда делали…
— Мы всегда из хариуса делали.
— А, ну да. И из ленка тоже можно. А как рыбалка?
— Пока только ленки, но сколько хочешь. Один-то когда — тише все. Попробую завтра хариуса из залома половить. Что дома?
— Да нормально все… Как вообще-то одному?
— Совсем другое дело… Так все остро, так тихо… И… тебя самого как будто нет… много нового.
Легкий ветерок потянул вдоль реки. Нодья разгоралась. Ефимов еще посидел у костра, зевая и ни о чем особенно не думая, прикрыл продукты и полез в палатку. Хорошо, ровненько было, он угнездился, пригрелся, слушал, как трещит и стреляется костер, отражаясь от леса на другом берегу. Речка узкая, место глухое… вспомнил про ружье. Оно осталось в лодке. Идти было лень. Он лежал и спокойно улыбался в темноте палатки. Вокруг была тайга, и не было в ней никого, кто хотел бы ему зла.
Почти одиннадцать часов проспал. Сидел, слегка сонный, и не спеша натягивал рубашку. Потом штаны, свитер. Вход был расстегнут, предбанник за ночь обмерз, и Иван, глядя на белый налет инея, понимал, что скоро над лесом поднимется солнце. Выползет на чистое небо и согреет его лагерь. Он сунул ноги в галоши и затарахтел замерзшей молнией выхода.
Рядом с лодкой, в пятнадцати метрах от Ефимова, сидел глухарь. На земле он был огромный. Выше круглого борта лодки. Он слышал возню в палатке и застыл, вытянув шею в сторону воды, только чуть косил на Ефимова гладкую змеиную головку с бородатым клювом. Иван замер в неудобной позе на одном колене и смотрел сквозь большую щель. Только в первое мгновение руки дрогнули в охотничьей судороге, но тут же унялись. Ружье лежало в лодке, да и съесть такого большого петуха было непросто. Ефимову интереснее было рассматривать его так близко.
Петушина вдруг развернулся боком, сделал осторожный, совершенно куриный с резким поворотом головы шаг и снова замер. Птица была сизо-черная с коричневатыми крыльями и толстыми ногами, обросшими мелким рябым пером, большой светло-желтый клюв загнут на конце и испачкан брусникой. Эти огромные летающие куры жили уже во времена динозавров.
Неожиданно и громко раздался грохот, Ефимов отшатнулся внутрь палатки и тут же выглянул. Бородач взлетел, сухо хлопая крыльями, сильно и ровно поднялся над рекой и вскоре исчез в непрозрачной утренней мгле над лесом.
Было холодно и серо, вода парила. Речка выписывала поворот вокруг лагеря, всхлипывала, плескалась негромко в заломе, вспучивалась из-под него и выносила в прозрачное улово узкие ивовые листочки. Солнца еще не было, и ни речка, ни листочки не имели как следует цвета. Из-за мороза не было в воздухе и запахов, только колючая свежесть. Ефимов умылся на том месте, где только что гулял глухарь, и уселся на буфет, поджидая, пока высохнут лицо и руки. Был приличный минус, лицо мерзло, чай и в кружке и в котле превратился ночью в мутный коричневый лед. С тополя, почти совсем голого, время от времени с хорошо различимым стукотком падали бурые листья. Они устилали землю, морожено похрустывали под галошами и были в белой каемочке изморози.
Нодья недавно погасла, не до конца прогоревшее бревно было еще теплое. Он наложил мелочи, поджег бересту, взял котелок с остатками чая и по осыпающейся гальке спустился к воде. Присел и погрузил котелок в прозрачную Лену.
Он делал эти простые и привычные дела и завидовал сам себе. Во всей этой маленькой, малюсенькой конфигурации жизни было столько гармонии и спокойствия. Все тут было правильно. Ничего не нарушено. На душе было тихо и хорошо. Просто от чистой говорливой воды, от предвкушения восходящего солнца, от легкого прозрачного костерка, трепещущего над утренней косой, который заварит ему сейчас кружку крепкого чая. От того, наконец, что все это досталось ему просто и честно.