Джо плакал. Глаза у него запали, словно обведенные синяками. Рут взяла его руку и почувствовала, как она дрожит. И по дороге с кладбища они долго шли рядом, следом за остальными.
Какие-то люди останавливались по дороге, быть может желая заговорить с ней, поделиться своими чувствами, но, поглядев ей в лицо, отворачивались или отступали в сторону, не нарушив молчания.
Дора Брайс брела неверным шагом, опираясь на руку мужа, поддерживаемая с другой стороны Элис, и вокруг нее стал понемногу собираться народ, потому что тут все понимали свою роль, знали, как нужно обходиться с женщиной, которая плачет или лишается чувств - словом, ведет себя как должно, то есть на обычный лад.
И вот все снова столпились в передней комнате. И Рут видела, как теперь, когда гроб унесли из дома, с них сходит напряжение и они - в своей необычной одежде - начинают держать себя свободней, начинают переговариваться друг с другом. Она видела, как руки тянутся к бутербродам и пирожкам, крутят, крутят ложечками в чашках от лучшего фарфорового сервиза. Джо молча сидел рядом с ней, и на нее скоро - то ли от стеснения, то ли от неприязни - перестали обращать внимание, перестали уговаривать ее съесть что-нибудь или выпить. Время тянулось медленно, было уже далеко за полдень, но никто не уходил домой, и голоса, порой затихая, порой разрастаясь все громче и громче, звенели у нее в ушах, словно стрекот насекомых. Ее снова сковала усталость, руки и ноги одеревенели, и уже не было ни сил, ни воли сделать еще одну попытку вернуться домой. Глаза резало, веки отяжелели. Она не могла пошевелиться, и казалось, никогда уже не сможет.
Комната опустела. Все разбрелись по домам. На столб царил хаос пустых тарелок, ложек, остатков еды. Воцарившаяся тишина заставила Рут очнуться.
Она позволила Элис отвести ее наверх, в приготовленную для нее комнату. Комната была маленькая, очень чистая и холодная, без всяких украшений или картин, и простыни на кровати были натянуты туго, как бинты.
Зная, что ей не уснуть, Рут даже не пыталась откинуть простыню и не стала раздеваться, а сняла только туфли и чулки. Она приняла участие в этом странном обряде, к которому ее принудили, потому что у нее не было сил сопротивляться.
Но в чем заключается ее долг и что хорошего в том, что она против воли проведет эту ночь в доме родителей ее покойного мужа, - этого она понять не могла. Да и не старалась. Мозг у нее горел от усталости и от всех испытаний, которые обрушивались на нее одно за другим на протяжении последних четырех дней.
Никто не зашел к ней, да она и не жаждала никаких лицемерных проявлений сочувствия. И все же, лежа на высокой узкой кровати и прислушиваясь к звукам, разносившимся по дому, она была бы рада ощутить хоть чье-то присутствие, все равно чье, услышать чей-то голос.
До глубокой ночи до нее доносились причитания Доры Брайс; она слышала их так отчетливо, словно в доме рухнули все перегородки. Это были ужасные звуки, и Рут становилось стыдно за женщину, которая их порождала, и стыдно за себя, за то, что она на такое неспособна. Эти вопли то затихали, то вновь набирали силу, подчиняясь странному, безумному, в них самих заложенному ритму, и наконец завершились приглушенными рыданиями и негромким бормотанием Артура Брайса. Послышались шаги вверх и вниз по лестнице. Элис спустилась к матери, и теперь оттуда доносился и ее плач. Рут лежала в оцепенении. Эта ночь была длиннее всех прожитых ею ночей, вместе взятых. За стенами дома ветер тоненько и жалобно завывал на свой лад.
Где-то посреди ночи Рут встала, выглянула в окно и увидела стылые серо-стальные тучи, быстро ползущие по лику луны, и в мозгу у нее зазвенели слова баллады, в которой говорилось о смерти:
Зарыли в могилу - яблоня в головах.
Ох, ах, яблоня в головах.
В землю зарыли, теперь он в могиле.
Ох, ах, яблоня в головах.
Плач Доры Брайс замер, в доме все стихло. Теперь Рут могла дать волю слезам. Но она не станет плакать - только не здесь, нет. И в этом была своя гордость, возобладавшая над горем: она не даст им услышать свою муку, как раньше они не сумели ее увидеть.
Сейчас ей казалось особенно странным, что это - семья Бена, что такой человек, как Бен, мог быть сыном этих людей. Или Джо - потому что Джо тоже был инородным телом здесь. Только Элис была сродни им, только она унаследовала их ограниченность и бессердечие.
Бен привел ее в Фосс-Лейн через неделю после их первой встречи. Потому что за это короткое время оба они уже увидели свое будущее, поняли, что оно предопределено им так же бесповоротно, как деревьям предопределено расти. Бен пришел за ней к ее крестной Фрай в воскресенье после полудня, и Рут была очень обеспокоена тем, что ей надеть, чтобы это не выглядело слишком официально или слишком нарядно, но вместе с тем и не слишком затрапезно - словом, так или иначе, не оказалось совсем не тем, что надо. Бен только посмеялся над ней. "Это ведь ты, - сказал он. - И они должны познакомиться с тобой, так ведь? Им будет все равно, что ты на себя наденешь, они этого даже не заметят".
Но он должен же был знать, что это не так, и первое, что они увидят, это ее платье, и браслет, и какие на ней туфли, и как она причесана всякие мелочи; их они будут рассматривать и по ним судить о ней. Она старалась быть дружелюбной, стать своей для них. Теперь-то она знала, что, как бы она ни выглядела, как бы ни была одета, что бы она ни сказала, как бы ни вела себя, это ничего бы не изменило - они заранее невзлюбили ее. Любая женщина, которой вздумалось бы увести от них Бена, была для них неприемлема и не могла заслужить их одобрения.
И сегодняшний день воскресил в ее памяти ту, первую встречу, потому что и сегодня все было так же, как в тот раз. Они сидели тогда в парадной комнате на краешках неудобных стульев, пили чай из лучших фарфоровых чашек, и она не знала, что сказать им, не могла придумать ничего, и потому молчала, а они решили, что она гордячка, и навсегда заклеймили ее этим словом. Ей вспомнилось, как они глядели на нее и как Бен тоже умолк, не зная, как прийти ей на помощь, и один только Джо оставался самим собой рассказывал о том, какое он нашел местечко, где растет лесная малина.
И теперь она думала: ноги моей не будет больше в этом доме. Здесь нет ни любви, ни доброты, ни дружелюбия - ничто не привязывает меня к ним, а они будут этому только рады. Я умру для них, как умер Бен. Нет - больше, бесповоротней, потому что они будут копить воспоминания о нем, как другие хранят старые письма, и будут цепляться за них; Дора Брайс будет цепляться за воспоминания о прошлом, о тех днях, когда я еще не была женой Бена; она до конца дней своих будет пестовать свое горе и жалость к себе самой, а меня очень легко вычеркнет из своей памяти.
Рут была испугана скопившейся на дне ее души горечью.
А ночь все длилась. Рут прислушивалась к ударам своего сердца и шуму ветра и не находила себе утешения.
Скончался наш Бен, в земле его прах.
Ох, ах, в земле его прах.
Пролежав без сна в холодной комнате сто - так ей казалось - лет и почувствовав приближение рассвета, она натянула чулки, с башмаками в руках спустилась вниз и крадучись прошла по притихшему дому, то и дело приостанавливаясь, боясь кого-нибудь разбудить. Но никто не проснулся. Часы в кухне показывали без десяти пять, но было еще темно и очень холодно. Снова поднялся ветер. И где-то на улице хлопнула калитка.
На кухонном столе лежал сверток в оберточной бумаге. Вечером Элис сказала, указав на него Рут: "Можешь забрать с собой. Должно быть, теперь это принадлежит тебе?" Но Рут была тогда в таком оцепенении, что смысл этих слов не дошел до нее. Сейчас она потрогала сверток и догадалась, что в нем какие-то старые вещи Бена, которые он не взял, когда уходил из дома, и теперь от них хотели освободиться.
С минуту она стояла в нерешительности, испытывая чувство вины. Может быть, надо оставить записку, извиниться за свой уход. Но что может она сказать им, чтобы заставить их поверить ей? Ведь ничего нельзя изменить, все останется так, как есть. Ей нечем было дышать в этом доме. Хотелось навсегда отряхнуть прах его со своих ног, забыть, что она когда-то переступала его порог.
Она взяла сверток, отворила наружную дверь, и струя холодного ветра с силой ударила ей в лицо. Обледеневшая дорога тускло поблескивала из мрака. И тогда она бросилась бежать по темной улице; взвихренные ветром волосы развевались у нее за спиной как парус; она то и дело спотыкалась и чуть не падала на скользкой дороге, но думала только об одном: прочь отсюда, скорее домой. Словно в этом усилии, в борьбе с ветром, она могла очиститься, рассчитаться за вчерашнее. Но, выбежав за околицу, она вынуждена была умерить шаг и остановиться: кровь стучала у нее в висках, голова разламывалась, она судорожно пыталась отдышаться.
Когда она двинулась дальше, вверх по склону, к выгону, теперь уже не спеша, так как совсем обессилела, небо начинало чуть-чуть светлеть.
Здесь все вокруг выглядело привычным и бесстрастным, как лик луны. И безжизненным. Озарение, сошедшее на нее вчера, чувство радости, просветления, прозрения ушло, чтобы никогда не возвратиться. Потому что разве не было все это обманчивым? Она была тогда не в своем уме. А теперь она видела дом, и выгоны, и верхушки деревьев, и это был ее мир, и она знала ему цену, взирая на него в неверном свете занимавшейся зари.
Но она была снова дома. И благодарна за это. Здесь она могла оставаться самой собою, жить или умереть. Ничего не делать. Терпеть.
Ветер внезапно стих. Она отворила дверь черного хода и остановилась, ожидая, чтобы молчание дома поглотило ее. Она уже поняла, что ей надо делать. Вот теперь ей уже некуда бежать. Она стала подниматься по лестнице.
Она забыла, как выглядит эта комната. Здесь было очень холодно. Казалось, комната пустовала много лет. Рут обошла ее всю, открыла гардероб, комод, стенной шкаф - всюду заглядывая внутрь, - взяла в руку щетку для волос, провела щетиной по щеке. Значит, это все? И больше не будет ничего? И с этим ей теперь жить - с этой опустошенностью, омертвелостью, без любви, без страха, без страдания? Больше не будет ничего?
Она сняла плащ, положила на стул. И - оттого, что больше ничего не оставалось, - развернула сверток в оберточной бумаге.
Она не подумала об этом. Это разумелось само собой, и все же явилось для нее неожиданностью. Она стала вынимать их из свертка, одну за другой, - вещи, которые были на Бене, когда он умирал: синюю рубашку, темный шерстяной свитер, вельветовые брюки, толстые носки... и подносить их к лицу, пытаясь вдохнуть впитавшийся в хлопок, в шерсть запах Бена. Она не ощутила ничего, и тут только осознала, что все вещи были выстираны и выглажены.
Склонившись над грудой одежды, она прижалась к ней лицом, и тогда горе прорвалось наружу и захлестнуло ее, потому что они отняли у нее и это, смыли с одежды его кровь, и она поняла до конца и бесповоротно, что Бен мертв, ушел от нее навсегда и у нее не осталось больше ничего, ничего.
4
Смерть Бена Брайса была камнем, брошенным в тихую заводь и образовавшим в ней крутой водоворот, который втянул в себя и Рут и унес ее в черную глубь. А волны расходились кругами, широко - и по деревне, и за ее пределами. И в людях что-то изменилось - как во время войны или землетрясения или пожара, - даже в тех, кто уже видел смерть лицом к лицу.
Потрясение и печаль сблизили их, и они стали лучше понимать и чувствовать друг друга, даже если ничего не было сказано. Потому что никто не мог припомнить, чтобы чья-то еще смерть так взволновала всех. Несчастные случаи бывали, в жизни все непрочно: то умирал чей-то ребенок, то кто-нибудь из стариков, то падала чья-то скотина, на церковном дворе вырастали свежие могилы, люди облачались в траур. Что же отличало эту смерть от смертей других? Что столь необычное было в Бене Брайсе? Люди старались это понять, думая о нем, и у каждого были свои, дорогие ему воспоминания, и в этих воспоминаниях, слитых воедино, открывались разные оттенки любви.
Поттер у себя дома собрался высадить первую овощную рассаду в теплицу. Но вместо этого он просто сидел с недоеденным куском хлеба и сыра в руке и вспоминал. И его собака Тил, чувствуя, что с хозяином что-то неладно, стала проявлять беспокойство и не лежала на своем месте у очага, а бродила из комнаты в комнату, время от времени подходя к Поттеру и тычась ему мордой в ногу, ища успокоения.
Поттер видел смерть. Он видел, как его брат, задыхаясь от кашля, медленно чахнул от легочной болезни; он сидел у постели своей матери и отца, когда за ними в старости пришла смерть. Но то не было неожиданностью, то было в порядке вещей, и он не хотел, чтобы его родители дряхлели и слабели все больше и больше, чтобы распадались их тела и души, чтобы длились их страдания. Но теперь было по-другому. Поттер никак не мог поверить, что Бен Брайс мертв - Бен, в котором жизнь била ключом, Бен, не ведавший разлада ни с собой, ни с миром. Общаясь с ним, люди всегда ощущали его душевное здоровье, и от этого радость жизни и уверенность в завтрашнем дне наполняли их души и сердца, хотя то вовсе не значило, что Бен был святым; иной раз в работе с ним было не так-то легко, он, случалось, замыкался в себе, словно обороняясь от чего-то, и никто не знал, о чем он думает, и все тогда держались от него в стороне. А бывало, он напрямик выкладывал, что у него на уме, - резал правду-матку, да еще как.
И не только обстоятельства этой беды - скрип и треск падающего дерева и наступившую затем тишину - не мог Поттер забыть. Он не мог забыть, что было с ним, когда, наклонясь над телом, он вдруг понял: Бен мертв. В это мгновение неведомая дотоле истина, огромная и чистая, открылась ему и произвела в нем перемену. Стоя на коленях на влажной земле возле затихшего тела, он был один на один со смертью и понял, что это хорошо. Если когда-нибудь он сомневался в бессмертии души, то теперь сомнений больше не было. Страх и благоговение обуяли его и словно бы приковали, стоящего на коленях, к земле, и весь лес полнился величием этой минуты - минуты прощания духа с телом. И когда он коснулся руки Бена Брайса, сжал его широкое запястье и ощутил волосики, покрывающие кожу, его словно током пронзило какое-то чувство, которого он не мог бы объяснить словами. И оно не проходило, он ощущал его и теперь.
И когда он стоял позади всех в маленькой церкви во время похорон, его снова посетило это чувство, хотя теперь он весь был во власти потрясения, вызванного смертью Бена, и упрямого нежелания поверить в нее, и печали жалости к себе, и к Рут, и ко всем... и чувства утраты.
Он покачал головой. Перед ним тогда отворилась дверь, и он ступил за порог и теперь старался осознать то, что ему открылось, и перемену в самом себе.
Он жил один, вот уже тридцать лет, и был доволен; он не привык много размышлять. А теперь он только и делал, что сидел и думал.
Собака обнюхала щель под дверью, потом, тихонько повизгивая, вернулась обратно к Поттеру, и тогда он встал, и они вдвоем вышли и окунулись в туманную сырость вечера. Березовой рощей они спустились вниз, прошли Лоу-Филд, поднялись на кряж и стали спускаться вниз. Все кругом было бесцветно, неподвижно, небо хмуро.
Поттеру казалось, что к прежнему уже не будет возврата - ни для него самого, ни для всей деревни; их мир пошатнулся, и им придется освоиться с этим, потому что пути назад нет.
Он пробыл в лесу дотемна и на обратном пути увидел огонек в окне у Рут Брайс и приостановился, тревожась за нее; но он знал, что не может пойти к ней, что она отшатнется от него, - на нем лежал отсвет последних предсмертных мгновений угасающего Бена. Поттер не знал, что будет с ней теперь. И ему стало страшно.