Так они судачили о ней - Дора Брайс, и Элис, и жены и матери тех, с кем работал Бен, - судачили не только между собой, но со всеми, кто бы ни появился в деревне. Они ждали, что когда-нибудь она свихнется совсем, станет бегать по округе голая и ее увезут. Или найдут мертвой.
Ничто не ускользало от их глаз. Они знали, сколько раз она, миновав четыре луга, спускалась по пологому склону через березовую рощу к Хелм-Боттом и как долго оставалась там, сжавшись в комочек возле того места, где упало дерево. Знали и о том, что она ходит - и не днем, а по ночам - на погост и как часто бывает там. Им было известно все. И хотя она накрепко затворяла дверь и запирала окна, и вязы стояли плотной стеной, а папоротники поднялись в человеческий рост, и до ближайшего дома было не меньше мили, а до деревни - и все три, она чувствовала, что они следят за каждым ее движением, слышат ее голос и ее плач.
Она сидела, шила, и в доме было тихо, как в гробу, и за стенами тоже царила тишина, и стволы берез стояли в лунном свете, словно алебастровые колонны.
На верхнем этаже дома в Фосс-Лейн Джо лежал в постели, но глаза его были открыты, и сквозь узкую щель между шторами он видел синюю полоску ночного неба и думал о Рут - как он всегда думал о ней - с любовью и страхом за нее. Джо знал, что все, в чем она нуждается, ей может дать только он; вся ответственность за нее, лежавшая на его брате, теперь легла на его плечи, а он не был уверен, что всегда сумеет быть на высоте, боялся, что его собственное горе, которое он таил в себе, может когда-нибудь помешать ему помочь ей, и у него не хватит сил преодолеть это. Она сказала: "Я справлюсь. Мне никто не нужен". И только он один знал, что это неправда.
Он чувствовал себя очень усталым. И все же в конце концов он всегда находил в себе что-то, какую-то крупицу энергии и надежды, за которую мог ухватиться, как за талисман, и почерпнуть в ней силу. И если он поддавался страху, то никогда не поддавался отчаянию. Он умел владеть собой.
До нее стали долетать какие-то звуки. Белка или ночная птица пробегала по железной крыше сарая в другой половине сада, а может быть, эти звуки рождались просто сами собой у нее в голове. Она сложила наволочку, убрала иголку, нитки и наперсток в простеганную изнутри рабочую корзинку. Потом поднялась наверх в спальню; ей казалось, что руки и ноги у нее налиты свинцом. Она знала, что должна лечь спать и сон ее, как всегда теперь, будет темен, душен и тяжел, словно на нее навалили комья земли и покрыли сверху дерном. Она не видела снов, лежала не шевелясь, и ей не хотелось пробуждаться, не хотелось встречать новый день.
Но сегодня она внезапно проснулась среди ночи, проспав всего час, и ощутила тишину дома и тишину за его стенами и вспомнила, что ей следует сделать. Со дня смерти Бена минуло полгода, и пришел срок: теперь она должна узнать все подробности о том, как это случилось, узнать то, что она старалась отодвинуть от себя, зажимала уши и взвизгивала, чтобы не слышать, что говорят. И им не удалось заставить ее услышать. И в конце концов они ушли. И она узнала только одно: в Хелм-Боттом упало дерево и убило Бена.
Поттер, человек, который был там с Беном, живет в миле отсюда за выгоном. Завтра она пойдет туда. Завтра.
Она уснула.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
2
Накануне того дня она была на ярмарке в Тефтоне и купила там Бену подарок - небольшой обломок розоватого кристаллического кварца; его продавал какой-то одноухий человек, торговавший с лотка ювелирными изделиями, китайскими украшениями и всевозможными безделушками, собранными в разных домах по всему графству. Это было что-то совсем новое для нее, невиданное, и ей нравилось стоять, смотреть и пытаться представить себе, как эти вещи попали сюда и каким людям принадлежали... только раньше ей не приходило в голову ничего покупать.
Обломок был серый и рябоватый снизу, как кусок лавы, но на срезе поблескивал на солнце, словно розовые льдинки. И когда она стояла там среди тачек с фруктами и початками кукурузы, ей неожиданно подумалось, что самое лучшее применение, которое можно дать дару крестной, - это потратить ее деньги каким-нибудь необычным, из ряда вон выходящим способом, как, к примеру, сделала та женщина, что вылила из сосуда драгоценные притирания. Она должна подарить что-нибудь Бену - не какой-то там дорогой предмет, а просто что-то такое, что можно хранить, держать в руках и любоваться. Однако по дороге домой ею овладело беспокойство, страх, что Бен высмеет ее, не найдет ничего хорошего в этом камне. Может, она купила его просто для себя, для собственного удовольствия? Она то и дело запускала руку в корзину, где он покоился на самом дне, завернутый в газету, и нащупывала острые углы, похожие на пики крошечного горного кряжа. Когда, уже ближе к вечеру, она, свернув с главной дороги, поднималась оставшиеся ей две мили по холму, погода внезапно изменилась, и стало похоже на раннюю весну, стало даже теплее. На пригорках акониты и чистотелы уже высовывали цветущие головки из своих зеленых трубчатых ножек. Слишком рано, сказал бы Бен. В марте и даже в апреле может снова выпасть снег. Леса и рощи стояли еще безлистные, в паутине оголенных веток или торчали к небу тонкими черными остриями на фоне блекло-голубого неба, и между редких стволов берез далеко видны были раскинувшиеся внизу поля.
И все же что-то ощущалось в воздухе, что-то новое, аромат зарождавшейся зелени, и с каждым шагом Рут все сильнее чувствовала, как в ней растет ощущение огромного счастья, и все вокруг представлялось прекрасным, каждая мелочь, каждая травинка, каждая жилка листка выступали чисто и остро, и ей казалось, что она словно родилась заново в новом мире. И свет тоже стал каким-то новым, и от этого резче обозначились и словно преобразились овражки и вымоины, видные ей в просветах изгороди, когда она поднималась вверх по тропинке к выгону, и все изменило свой цвет - папоротники стали нежно-зелеными, как мох, а земля отливала золотисто-табачным блеском. А вчера она была тусклой, как торф.
Ей захотелось петь. Потому что у нее было все, чего она могла себе пожелать; вся земля принадлежала ей, и, когда в конце тропинки впереди показался дом, она потрясла головой, прогоняя одурманенность счастьем. Она заставила себя вспомнить, что ничего же, в сущности, не произошло - разве нет? - все еще была зима, и над лесом - последнее тепло и свет закатного солнца.
Она медленно распаковывала корзину, но чувство головокружения не покидало ее, и даже здесь, в доме, все являлось ее взору словно увиденное впервые. К тому же теперь на деревянной столешнице лежал кусок розоватого кварца.
Бен не посмеялся над ней. Он долго, внимательно разглядывал кристалл, не прикасаясь к нему, потом достал из письменного стола лупу, подаренную ему когда-то его дедушкой, и, стоя рядышком у окна, они вместе любовались блестящими поверхностями и острыми гранями кристалла.
- Джо мог бы все про него рассказать. Где он добывается и почему у него такая форма. Да, Джо такие вещи знает.
Она сказала:
- Это стоило недорого, и я заплатила из своих денег. Мне захотелось купить это для тебя.
Но Бен, казалось, не слышал ее. Для него всегда было непросто отзываться на ласку или говорить о своих чувствах.
- Куда ты его положишь?
Он раздумывал. Потом покачал головой:
- Я еще не решил.
Итак, пока что кристалл остался лежать на столе, и она то и дело поглядывала на него, занимаясь стряпней.
В тот вечер у Бена не нашлось никакой работы ни по дому, ни в саду. Поужинав, он взялся за газету, которую она захватила из города, а потом стал читать книгу, которую одолжил ему аптекарь Томкин - о звонарном деле.
Года два назад, как раз перед самой его женитьбой на Рут, ему предложили испытать себя в звонарном деле - занять место старого звонаря Риддека; поначалу Бен усомнился, справится ли он с этим новым и совсем непривычным для него ремеслом. Но звонари, по-видимому, считали, что у него дело должно пойти на лад. Томкин сказал, что у Бена есть выдержка и он привык работать руками и к тому же он молод и силен и с пеленок привык к звону колоколов, который должен быть созвучен его душе. И так оно и было. Старики учились звонарному делу на практике, годами работали совместно единой группой и так сплотились, что у них выработалась общая манера и звон их был слаженным и гармоничным. Однако Томкин изучал звонарное дело по книге и считал, что Бен должен заняться тем же.
Бен читал эту книгу около часу, а Рут посматривала на него и от души радовалась этому необычному для него покою и неподвижности - они были чем-то сродни тому чувству счастья, которое она испытала, подымаясь на холм.
В комнате похолодало. Бен растопил очаг последними оставшимися у них каштановыми поленьями.
- Пока еще не весна на дворе. Помни это.
Но она не поверила ему.
Не верилось ей в это и утром, когда он, стоя, пил чай из кружки, а с полей и из сада вползал в окна рассвет - серовато-белый, словно привидение.
- Подмораживает, - сказал Бен, указывая на тускло поблескивавшие побеги. Пар от чая застилал его лицо.
Когда он собрался уходить, небо приобрело малиновый оттенок - вставало солнце.
- Весна, - сказала Рут, - вот увидишь.
Бен покачал головой, рассмеялся, и, когда он отворил дверь, ее окатило струей воздуха, холодной, как стекло. Она смотрела Бену вслед: он не спеша удалялся с перекинутой через левое плечо сумкой с едой, и снова ощущение счастья разлилось по ее жилам, словно хмель, и ей показалось, что она может все на свете.
Она отрезала ломоть черствого хлеба и кусок сала, затем насыпала зерна в ведерко и стала спускаться по тропинке с холма, чтобы покормить сначала синиц и черных дроздов, а потом кур. Был последний день февраля. Значит, завтра март. Весна, подумала она вслух.
За изгородью негромко прокричал осел, а на ветках яблонь и над стеной из боярышника было полным-полно птиц, и они все пели, пели.
Ближе к полудню снова потеплело, изморозь на траве, растаяв, превратилась в мелкие, как булавочные головки, капельки воды, поблескивавшие на солнце.
Рут возилась на кухне, распахнув наружу дверь, - стирала, месила тесто, а потом, сделав передышку, смотрела на длиннохвостых синичек, покачивавшихся и перевертывавшихся вверх брюшком на ветках, словно акробаты на трапеции. Обычный день. Спокойный, как всегда и как все здесь.
Картер пришел за помоями раньше обычного и рассказал, что жена священника принесла ему еще одну дочку. Картер нравился Рут: он всегда сообщал какие-нибудь новости, но не переносил сплетен, не любил перемывать косточки. Рассказывал, кто родился, кто умер, у кого пала скотина, какая погода по ту сторону гряды. Но никогда не лез в чужую жизнь, не домысливал, не присочинял. И народ доверял Картеру.
Небо было ясно, и солнце поднималось к зениту.
Было почти четыре часа, когда она взяла корзину с бельем, прищепки и спустилась по дорожке туда, где между двух яблонь была натянута веревка для белья. И вот тогда это произошло. Она взяла рубашку, встряхнула ее и вдруг почувствовала, что ее словно кто-то ударил по лицу. Но боли не было - только страх, который рос, окатывал ее с головы до пят, и небо потемнело у нее в глазах. Она почувствовала, что слабеет под этим ударом, руки у нее затряслись, она уронила мокрую рубашку на траву и замерла, ощущая гулкие удары сердца. Никогда в жизни не испытывала она такого страха, такого острого предчувствия чего-то: она стояла, ожидая, чтобы это прошло, и ей подумалось: не напала ли на нее какая хворь. Она же не увидела и не услышала ничего, что могло бы нагнать на нее этот страх. И все-таки что-то случилось, случилось что-то ужасное, и ей стало трудно дышать, грудь стеснило, и она с усилием глотала воздух широко открытым ртом, совсем как сынишка Риддека во время приступа астмы. Что же это такое? Вскинув руки, она уцепилась за ствол яблони и замерла, боясь пошевелиться; ей казалось, что при малейшем движении она сама - а быть может, и весь мир вокруг распадется, превратится в ничто. Все тело у нее заледенело, ее трясло, и кровь все медленнее и медленнее струилась по жилам и скапливалась под черепом, и голова ее, казалось, превращалась в бочаг с тяжелой, стоячей водой. Что же произошло?
Она не знала, как долго простояла там и как в конце концов заставила себя оторваться от ствола яблони, в который она вцепилась, и медленно двинуться к дому, оставив корзину с бельем и лежавшую на траве белую рубашку. Ей хотелось пить, но руки у нее так тряслись, что она выронила чашку и снова застыла, охваченная ужасом, глядя на разлетевшиеся по красному кафельному полу осколки. Ей хотелось убежать, освободиться от себя самой, от этого страха, но она не могла двинуться с места. Ей хотелось спрятаться за спинку кресла, забиться в гардероб, куда пряталась она ребенком от грозы, - укрыться от того неведомого, что надвигалось на нее. Сад наводил на нее теперь ужас, хотя оставался все тем же по-прежнему полным солнечного света, и трав, и деревьев, и птиц, и осел был там, и клюющие, разгребающие зерна куры. Господи, да что же случилось?
Стеснение в груди проходило, ей стало легче дышать, но все же она едва добралась до стула в другой комнате и присела на самый краешек, чувствуя, как все мышцы и нервы у нее свиты в тугой клубок. Она прижала пальцем запястье и нащупала пульс: он бился неровно, как испорченные, обезумевшие часы. И казалось, что даже самый воздух вокруг пропитан переполнявшим ее страхом.
Солнечный свет тускнел, небо за окном утратило свое сияние.
Она знала, что должна сделать что-то, взять себя в руки, встать, пойти на кухню, приготовить поесть Бену и себе. Но при одной мысли о том, чтобы сдвинуться с места, на нее снова - словно приступ тошноты - надвинулся панический ужас перед тем, что творится с ее мозгом и с ее телом, и всплыло воспоминание о том, как все это внезапно с такой яростью обрушилось на нее. Конечно, она больна, но что это за болезнь, откуда эта боль, что с ней творится? Да и боли не было; она испытывала только потрясение и страх. И еще эту уверенность, что что-то произошло.
Это был Колт - он пришел первым. Дэвид Колт, самый молодой из лесорубов, работавших на Райдала. Он бежал бегом вверх по холму от самого Хелм-Боттом и, когда добежал до ворот, прислонился к столбу, чтобы отдышаться и собраться с духом. Юный Колт, невысокий, худой, светловолосый и казавшийся слишком хрупким с виду для работы, которую он выполнял.
Рут увидела его. Увидела его лицо. Поняла.