– - Какой приговор? -- подвигаясь к Машистому, вдруг спросил Пряников.
– - О чем еще приговор? -- крикнул недовольным голосом Восьмаков.
– - А об том приговор, что Андрей Егоров был отделом от отца прежде, чем они покупали землю, что покупал землю Иван Егоров с сыном, и записали ее на отца потому, что этого банк требовал. И подпишемся к нему все, ведь вы все это знаете?..
Опять поднялся трескучий крик нескольких десятков мужицких голосов. Одни кричали: "так и надо", другие -- другое. Из всех кричавших выделялся голос Пряникова. У него вдруг сузились глаза и стали шире ноздри. Он кричал внушительно, с уверенностью, что его слова имеют больше значения, чем кого-нибудь другого.
– - На этом покорно вас благодарим, только такого приговора мы давать не желаем. Как мы его дадим, когда мы ничего не знаем? Как покупали землю и кто покупал? За Андреем Егоровым утвердил землю суд, а что ж, братцы, суд то нешто что-нибудь? Там ведь не пьяные мужики сидит да незнамо что решают, а все делается на основании закона, по статьям. И коли там решили, значит, они знают, почему решили, и наш приговор туда не примут.
– - Правильно! Какой еще там приговор, -- кричал весь красный, с злыми, бегающими глазами, Восьмаков. -- Тут дело семейное, пусть сами, как хотят, и разбираются, а мир мешать сюда нечего, у мира другие дела есть.
На Восьмакова и Пряникова сочувствующе глядели тихий Васин и буйный Костин. Остальные стояли растерявшись, очевидно не зная, какой оборот примет дело и чем все кончится.
– - Если это дело не мирское, то какое же мирское будет? В стадо волк забрался, хочет овцу схватить, неужели нам в кусты прятаться?
– - Неизвестно еще, кто волк-то?
– - Нет, известно: кто за бока хватает да клоки рвет.
– - А може, он свое отбирает?
– - Чужая шкура к другому не прирастет…
– - Еще как прирастет-то. Другой весь век в чужих овчинах греется.
– - Чужая-то теплее!..
– - Го-го-го!
– - Господа! -- чувствуя себя совсем спокойно, твердо и громко заговорил Мельников. -- Я не просил Харитона Петрова нам о приговоре хлопотать. Он это по своему соображению завел, но должен сказать, что такой приговор нам большую бы пользу принес. Теперь я от себя спрашиваю вас: можете ли вы дать нам такой приговор или нет?
– - Не желаем! -- поспешил выкрикнуть Восьмаков и, сложив руки под мышками, отодвинулся немного в сторону и поднял голову.
– - Тебя не одного спрашивают, а всех, ты за всех отвечать не можешь, -- крикнул на него Машистый.
– - И другие не желают, что ж ты думаешь, -- задорно накинулся на него старшина.
– - Вам, известно, нежелательно, потому что вам до правды нет дела, вы по-другому живете, а може, есть кому и правда дорога… Кто еще скажет?
Все молчали.
– - Говорите, ребята, -- обратился к сходу староста, -- так будем и знать. Даем мы приговор или нет?
– - Какой же приговор, когда Степан Иваныч говорит, что приговору не надо, -- поглядывая на старшину, вымолвил Васин. -- Что ж нам соваться?
– - Известно, не надо…
– - Не надо, не надо! -- послышалось уже несколько голосов.
– - Ну, вот тебе мирская правда, Константин Иваныч, благодари обчество за нее, -- обратился к Мельникову Машистый.
– - Нас благодарить нечего, это тебя пусть благодарит, ишь ты как распинаешься, -- съязвил Восьмаков.
– - Я за правду распинаюсь, а не за благодарность, смоленая душа!
– - Небось за какого-нибудь голыша так глотку не драл бы, а то знаешь, где раки зимуют.
– - А ты не знаешь, за Андрея Егорова-то стоишь?!
– - Андрей Егоров человек, как и все.
– - И ты человек, только жалко, что у вас долог век, -- криводушники вы!..
– - То-то ты такой и длинный-то, что у тебя прямая душа, -- опять съязвил Восьмаков.
– - Людей осуждаешь, а на себя не взглянешь, -- презрительно косясь на него, вымолвил старшина.
– - Я какой ни есть, а живу от своих трудов, тем и кормлюсь, за то и бога благодарю, а вы только и знаете, что чужие куски хватаете. Глотайте, пока не подавитесь.
– - Подавимся -- тебя проколачивать не позовем.
– - Плохо вышло бы, если бы позвали. Я бы вам так просадил, чтобы вы не дыхнули. Чужеспинники!.. Весь мир изгадили. Отчего народ такой становится? Вы его сбиваете! У вас у самих ни на грош совести нет, вы и у других ее выкуриваете!..
– - Ну, довольно! -- вспылил вдруг старшина. -- Староста, заставь его замолчать.
– - Замолчи, Харитон Петров, будет…
– - Ты сперва им рот замажь, чтобы они честной народ не мутили!..
Восьмаков подошел к Пряникову; к ним присоединился Андрей Егоров, Васин и Костин. Около же Машистого стояли Мельников и Протасов. Машистый, казалось, весь горел, в голосе его чувствовались сдавленные слезы, и он дрожал от распиравшего его негодования. Заступники Андрея Егорова, как будто не замечая этого, заводили между собой новый разговор.
– - Ну, так, Андрей Егоров, -- сказал вдруг староста, -- я объявил о твоем деле на сходе, а там уж делай, что сам сделаешь.
– - Ладно, сделаю, найду концы, -- уверенно проговорил Андрей Егоров.
– - Ну, так больше и говорить нечего, пойдемте, коли, в чайную, вдовьи деньги пропивать.
Мир оживился, смешался в одну толпу, и все направились в чайную.
Машистый пил чай большими глотками. Внутри у него горело, и он спешил утолить мучившую его жажду. От него не отставал и Протасов. Мельников же пил чай неохотно. Он все не мог отделаться от чувства, охватившего его на сходе, где так ясно выразилась наглость одних и бессилие других. Он еле понимал, что говорил Машистый.
А Машистый, отирая пот с лица, рубил:
– - Вот оно что стало: сила-то стала не в силе, а в одном прутике; попадется в пук желамустовый прут, сам не гнется и других не пускает.
Через стол от них расположились Восьмаков с Андреем Егоровым и Костин. Перед ними стоял чайник, а вместо чайных стаканов был один маленький да тарелка с обваренными в кипятке снетками. У дяди Мельникова были веселые глаза, но он скрывал свое чувство. Он часто поглядывал на Восьмакова, а тот с сознанием своей силы и только что одержанной победы положил руки на стол и, презрительно поглядывая в сторону Мельникова, говорил: