На террасе потухший, сонно ворчавший самовар ждал ее на столе. Горшочек с простоквашей, прикрытый блюдечком, стоял около сахарницы. На полочке у печки горел мамин голубой ночник. Постель была узкая и скрипучая, настоящая дачная, и простыни сыроватые. И когда она легла, ей стали видны неяркие в светлом небе звезды над темной крышей сарая. Где-то вдалеке собака лаяла, на минуту замолкала и снова принималась лаять, и Вере стало казаться, что кругом пустыня, нет ни живой души, только она и эта тоскливо кого-то зовущая, бесцельно лающая собака, которой никто не откликается, и она заплакала от одиночества и знакомого страха перед этой пустыней, представившейся ей.
На другое утро она, выйдя из калитки, прошла весело освещенным косыми прожекторами солнца редким леском до железнодорожной насыпи, перешла через рельсы. Вдалеке, за огородами, на лугах трава серебрилась, седая от утренней росы. По извилистой, пересеченной узловатыми корнями тропинке, протоптанной в зарослях брусничных кустиков, она вышла на широкую аллею, в конце которой во всем своем щелястом, дощатом убожестве, похожий на гигантский сарай для слонов, возвышался театр.
Крупными танцующими буквами, украшенными гигантскими восклицательными знаками, сообщалось публике, что будут представлены пьесы "Флирт", "И ночь, и луна, и любовь", "Под душистою веткой сирени".
В списке актеров во второй строке она прочла свою фамилию. Ей уже готовы тут роли влюбленных гимназисток с куплетцами. Эти роли так и пристали к ней сразу, уже с Новочеркасска.
До начала репетиции было еще больше получаса. Она простояла в смутной тревоге у порога театра, прежде чем войти. Вот, значит, как она начинает свой путь к звездам, к вершинам искусства! В щелястом сарае, набитом дачниками, под душистой веткой сирени она осуществит свои мечты, будет звать людей к подвигам правды, справедливости и красоты?..
Она толкнула дверь, на нее пахнуло вареным клеем и сыростью непросохшего сарая, и, ослепнув после солнечного света, шагнула через порог в полутьму коридора...
После нескольких торопливых репетиций театр был открыт; одна за другой, быстро сменяясь, прошли премьеры недолговечных пьесок. И так все лето: Вера играла, репетировала, разучивала новые роли и часто за час до начала спектакля, наспех наметав последний шов кое-как перешитого к вечеру платья, откусив последнюю нитку, бежала по знакомой тропинке, напрямик через лесок в театр.
Кажется, она имела так называемый "успех". Ей тепло аплодировали, выкрикивали ее фамилию, когда она вместе с другими актерами выходила кланяться перед занавесом, бросали из зала букеты дешевых летних цветов.
В вечной спешке, суете и сутолоке мелькнуло, прошумело лето, так что некогда было остановиться и подумать. И только иногда по вечерам, когда она оставалась одна в своей крошечной уборной, оклеенной старыми афишами, усталая до изнеможения, а уставала всегда как-то чрезмерно, не так, как другие, медленно смывая вазелином ставший ненужным грим с усталой кожи лица, она вдруг роняла руки и надолго задумывалась. Сквозь щели дули маленькие злые сквознячки. Гулко отдавались в пустом театре шаги пожарного, обходившего на ночь пустынный зрительный зал, а за стенкой, в парке, смеялись веселые голоса: там гуляла праздная публика, по дорожкам прохаживались дамы в больших шляпах и офицеры с усиками, в белых летних кителях, воровски покуривали долговязые гимназисты, провожая смешливых барышень. На озере сновали лодки, вдалеке играла музыка и стучала посуда на открытых верандах, где усаживались ужинать с гостями.
Это и была "публика", для которой она играла, смеялась и плакала настоящими слезами на сцене. Сыграла - и теперь никому не нужна. "Зачем же все это было?" - спрашивала она себя. Ужасное волнение, напряжение всех сил, поиски, ошибки, удача - и вот усталость, изнеможение. Кто она сама? Одно из развлечений дачной жизни? Зачем тогда все?
Лето кончалось бесповоротно, а обещанный Вере бенефис все откладывался. Публики с каждым днем становилось все меньше, шли дожди, и началось уже повальное бегство измокших и продрогших дачников обратно в город.
Во время спектаклей в рано наступавшей темноте, в паузах на сцене часто явственно слышался тревожный шум леса и унылый шелест дождя. И каждое утро оказывались опустевшими и заколоченными все новые дачи в поселке. И каждый день можно было видеть, как еще из одних ворот шагом выезжают подводы с мебелью, с пожитками, с мужиками-извозчиками, которые, сгорбившись под рогожным кулем, накинутым капюшоном на голову, выезжали из ворот и сворачивали под моросящим дождем на шоссе к Петербургу.
И каждый вечер все меньше окон зажигалось в дачных переулках с наступлением темноты, и давно уже замолчал и был увезен на возу рояль из веселой большой дачи с остроконечной башенкой. И среди размытых клумб за почерневшими заборами дачных садиков с осенними поздними цветами откуда-то появились одичалые желтоглазые собаки, шарахающиеся от людей.
В плохую погоду жутковато стало возвращаться вечерами домой по скользким дорожкам, на которых разъезжались ноги, и перед тем как подняться на ступеньки террасы, нужно было осторожно отводить в сторону разросшиеся ветки мокрого сиреневого куста. Все лето она собиралась попросить их подрезать и все забывала, а теперь уже не стоило и просить: скоро надо было съезжать с дачи.
Утра были еще прозрачны и чисты, но, когда начинало темнеть, она с тоской прислушивалась к бодрому стуку поездов, убегавших от мокрого перрона в Петербург, где в это время зажигались на людных улицах цепочки фонарей, где в квартирах сухо и не дует из окон и уже готовятся к открытию театры.
Наконец однажды антрепренерша после долгого созерцания сквозь дырочку занавеса полупустого зрительного зала, под однообразное шлепанье капель объявила, что назначает Вере бенефис.
В день бенефиса перед подъездом театра стояла большая лужа. Две афиши с подтекшими от дождя буквами казались позабытыми, прошлогодними. Среди мокрого осеннего леса они выглядели как-то удивительно нелепо; сосны потихоньку шумели, роняя капли, в небе бежали серые тучи, открывая и снова затягивая голубые просветы, и пузырилась мокрая бумага афиш. Бенефис в лесу, в сарае, в луже, под дождем! Лето прошло безвозвратно, и вот этим мокрым деревьям, кустам и траве, готовившимся к наступающей зиме, мокрая бумага торжественно объявляла о бенефисе. О ее великом бенефисе, на который мама возлагала столько надежд. Каждый рубль возможного, воображаемого, мечтаемого сбора был распределен, расписан, разложен на кучки специального назначения: долги, квартира, туфли, на дорогу... если сбор будет "хороший". Но ведь сбор мог быть "очень хороший"! Тогда список удлинялся, появлялось повое пальто для мамы... Но ведь сбор мог быть изумительный, волшебный: "аншлаг", когда все места до единого проданы, "аншлаг", что снится в райских снах антрепренерам и бенефициантам, получающим "со сбора"!.. Об этом вслух нельзя было говорить, чтоб не сглазить.
Все еще надеялись на то, что распогодится, но с утра опять заморосил дождь. Под его шелестение, как под похоронный марш, вялые актеры с поднятыми воротниками кое-как проговаривали полузабытые роли на последней репетиции.
Администратор метался из угла в угол, не находя себе места, точно от зубной боли, бессмысленно выскакивал каждые пять минут на крыльцо посмотреть, не перестал ли дождь. Выглянув в двадцатый раз, он погрозил кулаком в небо.
- Сволочь, - свистящим шепотом прошипел он сквозь зубы и с таким ожесточением закинул длинное кашне, что оно, обернувшись вокруг шеи, снова повисло, точно полотенце, свешиваясь двумя концами с плеч.
- А Поплавский, когда держал "Аркадию", - сказал сморщенный, маленький актер, - все перед образом Николая-угодника молился. Трогательно, даже со слезами, бывало!.. А как пойдет дождь, он образ со стены стащит в в бочку с дождевой водой его! Кунает и приговаривает: "Хорошо тебе там? Ага, вот и мне так же!.."
- Слыхали, тыщу раз слыхали... Давайте скорей репетировать, господа, надо же хоть пообедать успеть, - страдальчески морщился герой-любовник, порывисто листая тетрадочку с невыученной ролью.
Администратор, опять не находя себе места, поплелся к выходу, заглянул в каморку с окошечком, где толстая кассирша мирно читала пухлый роман.
- Сколько билетов продали?
Она заметила ногтем строку и подняла глаза:
- Семь.
- Проклятое число. Все семь?.. Тьфу!..
К вечеру дождь прекратился. Вера вышла из дому слишком рано: все равно где томиться в ожидании. В парке бонны и няньки прогуливали детей в матросских курточках, старательно обходя лужи на дорожках. Кудрявый, светловолосый мальчик катил ей навстречу деревянный обруч, хохоча и разбрызгивая воду. У входа в театр афиши высыхали пятнами. Внутри было еще пустынно, только двое-трое подвыпивших актеров, видимо так и не уходивших с утра, кашляли и разговаривали где-то за дощатой перегородкой.
Она прошла к себе и тихонько притворила дверь, чтоб никого не видеть.
- Виталик, да ты никак гримироваться собираешься?
- Ну и что?
- А отменят?
- Ну и пусть. Ты погляди в окошко. Вон, видишь, идет?
- Ну, на пуделя похож.
- Он сейчас к кассе подходил, билет взял, я видел.
- Ай да пудель!.. Ну, бенефицык!.. Жаль Верочку.
- А что такое Верочка?
- Оставь, пожалуйста. Мне жаль. Мила.
- Мила. Но ведь не Савина.
- Не Савина. А все равно жаль...
Она еле слушала привычную актерскую болтовню, потом глубоко задумалась и совсем перестала слышать.
Очень долго она сидела, выпрямившись, давным-давно одетая и затянутая в костюме первого действия, загримированная, одна в своей дощатой клетушке. И оттого, что она давно уже, не отрывая глаз, смотрела прямо перед собой в зеркало, точно во время крещенского гадания, начинало казаться, что в темной глубине отражения мерцает и открывается какой-то неясный простор, точно взглядом проникаешь куда-то далеко за стенку, за дачный лес, за петербургские улицы и площади, в бескрайние поля, которых она никогда не видела, а только сердцем чувствовала всю их необъятность, когда поезд долгими днями и ночами бежит, а кругом все те же поля, перелески и степь, такая же сегодня, как была тысячу и три тысячи лет назад...
Россия с ее тысячелетней судьбой, ее великий народ. И она сама, такая слабая, недолговечная, пугливая и неуверенная, она могла мечтать чем-то послужить, отдать свое сердце, голос и талант, которого, может быть, и нет вовсе, отдать этому необъятному народу и заслужить минуты его любви. И вот вместо этого она ждет дачников, которые не желают покупать билеты на ее спектакль!
Бедная ты, ничтожная инженю! Мечтала о судьбе художника, который отдает свою жизнь, чтоб спасти свое творение, ее всегда преследовала эта мечта: отдать жизнь за лучшее свое творение; мечтала о зажженных факелах, о красоте и взлете, а ждет тебя то же, что тысячу других. Они ведь так же мечтают, говорят и надеются, играют нежных Клотильд, и пламенных Агнесс, и очаровательных гимназисток, а после рады до смерти, когда удается рассмешить публику, прихлебывая погромче чай из блюдечка в роли старой приживалки. И вот так же точно ты будешь через двадцать лет сидеть перед зеркалом, глядя на свое состарившееся лицо, ожидая выхода в роли Сидоровны, и выйдешь, и все увидят толстую, старую приживалку, и будут смеяться и хлопать, когда ты сиплым голосом будешь вспоминать, как ты была молода и хороша. И никому в голову не придет, что ты и вправду была молода, и голос твой волновал и пел так, что люди влюблялись в его звук, что когда-то в театр ты бросилась, как на подвиг, и что-то в тебе рвалось, горело, перегорело и безвозвратно угасло прежде, чем ты завязала чепчик двумя смешными ушками на затылке и села, хлюпая губами, хлебать с блюдечка чай.
А за тонкой перегородкой актеры, сидя на подоконнике, курили, зевали, лениво перебрасываясь словами от скуки.
- Виталик! Опять пудришься? Ты после каждой рюмки?
- Ну и что?
- К выходу будешь весь белый. Как Пьеро. Или как мельник.
Донесся смех, перешедший в зевок, потом в тяжелый вздох: