- Совершенно верно! - обрадовался Леонид вступлению Ивана Алексеевича в беседу. - Великий Клаузевиц так и говорит о стратегии: полководец! прежде выясни, чего ты хочешь достичь в ходе войны и с ее помощью? Но сколько я ни слушаю этих немцев, четкого ответа не нахожу.
- Им нельзя отступать - вот и вся стратегия.
- Позвольте заметить, Иван Алексеевич, совет ваш тривиален. Разумеется, им нельзя отступать. Однако ж не только отступают, бегут! Ведь только бегом за два с половиной месяца можно очутиться под Лугой!
- Да немцам нельзя отступать! - рявкнул Иван Алексеевич. - Если они отступят, то второй раз туда, где нынче, уже не попадут.
Леонид остолбенел:
- Вы полагаете, они могут отступить? Хотя чем черт не шутит... Иван Алексеевич, вы это всерьез? - Леонид перешел на шепот, вообразил, видно, что находится на секретном совещании. - Думаете, есть надежда? Только не мистифицируйте нас, Бога ради. Вы же знаете, как мы верим вашему провидческому дару. - Шумно встрепенулся: - А ведь действительно! Если поднять народы не только Европы, но и всего прогрессивного мира... То есть именно все прогрессивные народы без исключения. И если данные прогрессивные народы...
- Тьфу ты! - Иван Алексеевич встал из-за стола. - Это что ж за штука такая - прогрессивные народы? Где вычитали? В любом народе - все есть! Вон у советских два Михаила - Шолохов и Зощенко - про народ пишут. И у каждого свой и ничего схожего! Под этой крышей все из России. И все разные. Кого в совет рабочих депутатов можно, если грядки копает, а кто только для совета дворянских и дотягивает!.. Нашему народу и книжки несли, и волю, и всеобщие тайные выборы. А ему все по ... - Он покосился на Веру Николаевну. - А ему все едино: что тайные, что явные. Каждый себе на уме. Каждый - сам. Мне один мужичок говорил: "Я хорош, я добер, пока воли не дать. А дай волю, я первым разбойником, первым грабителем, первым пьяницей окажусь". - В дверях Иван Алексеевич остановился и с остервенением живописал оцепеневшему собранию: Шинель внакидку, картуз на затылке, широкий, коротконогий. Телячьи ресницы, и не останавливаясь жует подсолнухи. И от нажеванных семечек на молодых, животно-первобытных губах молоко... Эти типы, господа, были и будут. Из любого вашего прогрессивного народа любых набрать можно. Из нас, как из дерева, все можно вытесать - и икону, и дубину!
У себя в кабинете он достал фляжку и разом выпил полстакана коньяка.
Русские разбиты вдребезги. А может, это и хорошо? Благоприятствует желанному освобождению... Два месяца назад, объявляя, что вновь настали окаянные дни, предвидел - придут и более окаянные. Такое и наступило: все окаянней и окаянней становятся и дни, и ночи.
Слабо теплилась, однако, надежда ошибиться насчет судьбы России. А питалась та надежда тем, что дарованная природой сила предвидения иссякла. Иван Алексеевич догадывался об этом, однако с окружающими знанием этим не делился - пусть по-прежнему цепенеют, когда он начинал вещать...
Та знаменитая сила всего лишь в том, что воображение живее, нежели у других. И по чертам лица, и по облику он действительно угадывал главное в характере. А потом добавлялись особенности выговора, походка, и как встает человек, и как садится, и как знакомится, - и вот уже полное описание, приводящее поклонников Ивана Алексеевича в изумление. Но и живописец пишет портрет, выявляя во внешних чертах характер и даже судьбу, и никого это не изумляет.
Кончилось, все кончилось. Чего только не наговорил, не накаркал - и ничего не сбылось. Насчет прихода сатанистов, но в людском обличии, вещал: на краткое время, вот-вот схлынет наваждение. От Луначарского когда-то оторопел. Тот, когда у него помер ребенок, над детским гробиком вместо священника читал стихи Бальмонта. А встреча с ним у Горького на Капри! Луначарский ходил по диагонали комнаты и бесконечно говорил и говорил. Словечко можно было вставить лишь когда он опускался на ручку кресла, где сидела его жена, пышная, некрасивая блондинка, и принимался взасос целовать ее. А нацеловавшись, снова шагал по диагонали и говорил, и снова говорил. А властители, так сказать, дум - Горький и Иван Алексеевич - уже тогда были приговорены помалкивать. Да еще и созерцать засосы... Вещал в свое время Иван Алексеевич и каркал: нельзя этого человека к великой культуре России подпускать, порушит остатки! Однако ж не угадал: пианисты и скрипачи все первые места перед войной завоевали, балет вновь затанцевал...
О Колчаке совсем недавно писал: настанет время, когда золотыми письменами на вечную славу и память будет начертано его имя в летописи русской земли... Не настало и теперь уже не настанет никогда.
Насмешкой показалось донесшееся недавно из Берлина: "Германия победит, ибо иначе история потеряет свой смысл!" Да точно такое же и сам Иван Алексеевич уже четверть века вещает: "Непременно большевики падут, ибо смысла в их существовании нет. И быть иначе не может!" Новая жизнь, однако, несет что-то темное, иррациональное, не поддающееся ни объяснениям, ни предвидению. По всему, грядет новое средневековье. И большевики в России, и фашисты в Германии - это начало...
В середине 30-х, наслушавшись охальника Лешку Толстого и Горького, ужом влезшего высоко в горы и там пригревшегося, всех этих Уэллсов и Ролланов, посетивших Россию и запевших аллилуйю виденному, Иван Алексеевич как бы отделил моральную и эстетическую стороны большевизма от материальной. И, начисто отвергая первые, допускал способность большевиков наладить хозяйство, пустить транспорт в огромной стране, создать армию. И вот - нате! Опять не угадал!.. Его шалости с угадыванием победила данная Создателем аксиома: моральная, нравственная сторона, только она есть крепость государства, только она может сохранить его в исторически долгих сроках... Усмехнулся своей пьяной тарабарщине. Вспомнил похожую мужицкую околесицу: "Господ нельзя оставить без последствий, надо и их принять к сведению..."
Иван Алексеевич вновь налил в стакан и выпил. Закрыв глаза, сидел в кресле, ожидая, когда станет полегче. Шальная мысль пришла в голову - дать телеграмму Сталину: "Немцы разленились и разучились рыть окопы. Если хоть раз склоните их к этому занятию, тут и начнется сказка со счастливым концом!" Заставить их рыть окопы, пахнущие сырой глиной...
Одной рукой Иван Алексеевич держал стакан с коньяком, другой крутил ручку радиоприемника. Прежде никак не мог одолеть пристрастие к газетам, хоть и пытался. Нынче за отсутствием газет - то же самое с радио... Недавно появилась станция с позывными "Яблочка". "Эх, яблочко, да куды котишься?.." Словно гимн России эта роковая песня. Какая в ней тоска безнадежности и гибельности!.. Отзвенели позывные, и неожиданно зазвучали романсы сгинувшей жизни. "Средь шумного бала - случайно - в тревоге мирской суеты - тебя я увидел, но тайна..." Вспомнил далекий рождественский бал - первый или второй год их близости. Приревновала его - чуть не шестидесятилетнего! - и в бальных туфельках под мокрым снегом, по лужам убежала к себе в гостиницу. "Только в мире и есть, что тенистый дремлющих кленов шатер. Только в мире и есть, что душистый милой головки убор..."
Когда-то вино возвращало смелость, муть сладкую сна жизни, чувственность. Даже запахи сада после вина ощущал острее. Есть в вине какая-то глубинная суть земного существования. Не так все и просто... Но и это прошло. Ныне минуты покоя, а потом наступает расплата: усталость, боли, кровь. А поделать с собой ничего не мог. Должно быть, четверть века это тянется. Клятвы устные и в дневнике записывал, чтобы, пугаясь будущих читателей, слабости своей устыдиться, а все напрасно. Жизнь протекла между столами письменным и возлиянным: в московских да петербургских ресторанах, в кафе парижских, греческих, итальянских. Журфиксы - среды, четверги, пятницы. Чествования, премьеры, банкеты, юбилеи журналов, артистов, писателей. Речи и тосты. Ни дня без застолья. Одним словом, не виноват, среда заела... Хорошо ремесло, да хмелем заросло.
Сладостные минуты покоя заканчивались. Иван Алексеевич выключил радио. Вновь гневаясь, он вспомнил застольный разговор - народ, народ, да еще прогрессивный! Начиная с десятого года, после "Деревни", записавшей его в какое-то там "направление", на Ивана Алексеевича не раз накидывалась эта самая прогрессивная общественность. А ведь всего-то и сказал всякому разумному видное: нет в деревне такого зверя "народ", там каждый особенный, а уж дьявол может вылепить из них, чего захочет! О, как же накинулись на него передовые люди из прогрессивной общественности! С тех пор Иван Алексеевич передовых людей не то что пугается, но всячески их остерегается, времени на споры с оголтелыми не тратя. Ибо передовые люди с каждым поколением становятся все более оголтелыми...
Этих передовых людей обнаруживал и в присылаемых оттуда книжечках так называемого социалистического реализма. И было их столь обильно, что заподозрил: разумные там все-таки остались, но они притворяются неразумными. И пишущие притворяются, и те, о ком пишут, - тоже. Ну, не может деревня всерьез заниматься такими делами, как об этом социалистические реалисты излагают! Да и те, кто излагает, тоже притворяются: они могут писать лучше - многие страницы то доказывают, - но пишут плохо с умыслом. Ибо морем разлилось, хоть и мелким, не открытое сопротивление, на которое сил уже нет, устали и запуганы люди, а тихое отвергающее несогласие. Язык работает, а душа в потемках: я не левый, я не правый, я хитрый, оттого что разумный!
Иван Алексеевич допил коньяк и опять стал ждать душевного облегчения.
Живость воображения, принимаемая легковерами за силу предвидения, немало питается путешествиями и встречами с новыми людьми, - да с тем же хотя бы Луначарским. Эва как он растревожил Ивана Алексеевича когда-то, да и нынче тоже!.. Но уже десятилетиями все тот же маршрут Париж - Ницца и обратно и все те же люди вокруг.
Вихрь семнадцатого года поднял их, кормившихся писаниями, закружил и в конце концов перенес во Францию. И тут сжимает их в круге все уменьшающегося радиуса. Иван Алексеевич знает энциклопедиста Мережковского. А тот знает Ивана Алексеевича. Их обоих знает Георгий Иванов. И знает другой поэт и эрудит Ходасевич. Знает и кандидат в Нобели и соперник Ивана Алексеевича в этом предприятии Шмелев. Он же знает и Иванова, и Ходасевича. И так далее по кругу... Они все друг друга знают и, похоже, пишут друг для друга. Чтобы, прочитав, неприятием поморщиться, а затем покалякать о чужих провалах, умалчивая или отвергая свои.
И крутится эта карусель, сжимается круг уменьшением радиуса, ибо смерть уносит очередного, а жизнь взамен никого не доставляет.
Он толчется среди все тех же проклятых вопросов и среди все тех же людей.
Иван Алексеевич потянулся было к полке за томиком Чехова, за его ранними рассказами - поправить настроение, но остановился, хватило и воспоминания. Кто-то из пишущих молодых спросил: "Антон Павлович, что мне делать? Меня рефлексия заела, не могу работать!" - "А вы, батенька, поменьше водки пейте, рефлексия и отступит".
Иван Алексеевич не мог работать не только из-за подступившего конца света, но и по причине одной особенности своего характера. Если что в голове засело будь это хоть блажь несусветная! - то перейти к иному, стоящему, не мог, пока от той блажи не освободится. Так что не стоило и времени терять на сопротивление...
На этот раз блажь явилась такая - откликнуться и отобразить. Откликнуться на происшедшее в семнадцатом и отобразить свой, так сказать, художественный ответ на проклятые вопросы, что донимали все последние месяцы... Такие вот мерзкие слова - "откликнуться" и "отобразить" - раздольно гуляют там в компании со словом "Днепродзержинск". Пишущие в той стране откликаются на призывы, постановления, решения и отображают.
Все те же старые вопросы: откуда эти большевики в России взялись? как их проглядели? какой силой они держались четверть века?.. В наказание Божье он не верил. Бог дал человечеству жизнь, а там уж за каждый чих Он не в ответе. К тому же страдала Россия столь часто и долго, что уж тысячу раз наказана, если и было за что. Разговорам о еврейском заговоре тоже не верил. Евреи за Христом не пошли, но и за Марксом не двинулись. Евреев среди этих негодяев было немало, - в Одессе в восемнадцатом нагляделся и свидетельствует. Однако евреи там были самые отпетые, столетиями униженные, наголодавшиеся. В целом-то евреи - люди энергичные, и если бы нормальные евреи принялись строить этот самый коммунизм, они бы его построили. Но в безнадежное предприятие, что противу природы человеческой и замысла Божьего, - не человеческое это дело рай на земле строить, - нормальные евреи по разумности своей никогда не втянутся. Так кем же эта зараза в Россию занесена была? И отчего нигде не удалось, а тут нате, приходите и пробуйте?..
В комнату вошла Вера Николаевна. Она улыбалась и несла на блюдечке бутерброд с ветчиной. Иван Алексеевич столь изумился ветчине, что даже не успел спрятать коньяк.
- Откуда?
Его удивление было оттого искренним, что еще вчера вечером, вернувшись с прогулки, он бутерброд этот - разумеется, не этот, но точно такой же - не удержавшись, съел.
- Тайна! - Вера Николаевна засмеялась.
Тайна состояла в том, что Вера Николаевна после покупки лакомства, - Иван Алексеевич обожал ветчину со времен достатка, когда доктор именно ее авторитетно порекомендовал для укрепления здоровья, - отрезбла ломтик и надежно его прятала. Иван Алексеевич находил ветчину, лежащую на видном месте, и в точном соответствии с планом Веры Николаевны дальнейшими поисками не затруднялся, был доверчив.
- Ты прямо революционерка, - заметил Иван Алексеевич, бережно беря бутерброд. - Я всегда говорил, что революционеры появляются не от тягот жизни низов, а от слабости власти. Хочешь? - Он показал на коньяк.
- Что ты! Я уже выпила вина за обедом.
Иван Алексеевич налил коньяк в два стакана, разрезал бутерброд надвое. Не уговаривая жену, выпил свое.
Вера Николаевна присела на стул.
- Ян, ты натурально полагаешь, что это конец?
Иван Алексеевич чертыхнулся про себя - опять лезут с дурацкими просьбами предсказать! - но все же ответил:
- Война будет длиться всю зиму, а то и весну. Прогнозисты, и американские, и английские, уже ясно, обкакались. А что касается нашего с тобой конца, то он ясен. Этой зимой мы подохнем с голоду. - Иван Алексеевич неспешно жевал ветчину, продлевая удовольствие.
Вера Николаевна молчала, нервно сминая платочек, которым время от времени утирала глаза. Сказала без всякой связи, - а Иван Алексеевич даже посчитал, что и в противоречии, - с прежним своим вопросом о конце света:
- Это Бог меня наказал, что не хотела иметь детей. Много уродливых чувств было в нашем поколении. Очень уж жадны до жизни были. В молодости не понимали, что есть главное. Никого после себя не оставляем.
- Серьезный денек у нас нынче, - хмыкнул Иван Алексеевич. - Кто способен на большее, занимается большим. Кто не способен, тот рожает детей. - Понял, что пошутил плохо, помрачнел. - Я знаю, что такое смерть своего ребенка. Ничего в моей жизни не было страшней. В пять лет, - столько ему было суждено прожить, - он говорил стихами. Удивительно красивый мальчик был - в красавицу-мать. А я и отцом себя почувствовать не успел. Мне не давали свиданий с ним, его от меня прятали... - Иван Алексеевич замолчал, принявшись собирать крошки на блюдце и скатывать из них шарик. - Говоришь, никого после себя не оставляем? А зачем оставлять? Что за судьба у него была бы? И что увидел бы он в жизни? Ни дня не было в этом веке без смертей самых ужасных. Ни он, которого мы бы оставили, ни его дети не были бы в состоянии представить ту Россию, в которой мы жили и которую не ценили. Всю ее сложность, богатство, мощь. Не оправдаться бы нам...
Они долго молчали. Продолжать говорить об утерянной России было больно, они всегда здесь замолкали.
- А теперь, выходит, и тому, что осталось, конец, - прервала молчание Вера Николаевна. - А я вот не могу в это поверить. Неужели так глупа? Ох, глупа! И очень многие так считают. - Вера Николаевна совсем расстроилась. - А ведь и Флобера переводила, и Мопассана. А помнишь, как ты меня за статью об Андрееве хвалил? Четыре языка знаю... - Вера Николаевна загибала пальцы и на Флобере, и на Мопассане, и на языках. - Да и за русский ты меня никогда не ругал. Не иначе, как затюкали. Или сглазили...
Вера Николаевна принялась утирать платочком и нос, и глаза. Бросила на мужа быстрый взгляд, оценивая, стоит ли сейчас говорить снова о Галине. Наконец решилась.
- Ян, я долго размышляла о том нашем разговоре и вот что надумала. Пусть Галина живет у нас. Сам подумай, ну куда ей деваться? Тут хоть не бомбят. Не объедят они нас, поделимся. Жизнь прожили вместе, чего ж перед концом ссориться?.. И я, честное слово, понимаю все именно так, как ты мне в тот раз растолковывал. Ты творческий человек, и тебе требуются особые условия жизни. Ты пишешь о любви, ну как тебе без молодых, красивых женщин рядом! А с Галиной мы, считай, даже подружились. Да и Марга приятная дама. Ты не сердишься, что я опять глупости говорю: и конец всему признаю, и твои писания о любви тоже?
Иван Алексеевич усмехнулся: