Павел Лемберский
Операция
"Бассейн с подогревом"
Home is where I want to be
But I guess I'm already there.
Talking Heads
1. ДОБРОЕ УТРО
Сердце забилось у мамы где-то зимой. Мама была совсем молодой еще, папа был жгучий брюнет. Из роддома везли на такси в конце лета. Трясло и воняло бензином. Испытывал дискомфорт, это чувство осталось. Выбило рубль - мы приехали.
Раннее детство:
Лицо, руки, бабушка, мыло. "Еще раз, с чувством, труби, горнист!" зычно командует бабушка. На поверхности воды в голубом эмалированном тазике с темным пятном на боку извиваются сопли автора этих строк. "Смотри, не цепляй их. Они нехорошие". На это тратились силы, это тревожило.
Бабушка! Вот ты давно уже сгнила, и нет тебя больше, а я все не пойму, червивая: ну, почему мы продували нос в начале утреннего туалета, а не под занавес? Под занавес намного логичнее было бы. И тогда не понимал, и сейчас не понимаю.
Опять детство: папа с "Крокодилом", мама с Малларме. Мама хороша, папа - тот просто красавец.
Бабушка копается в земле - собирает клубнику в саду. Неожиданно разгибается и говорит, обращаясь к кустам крыжовника: "Вы хотите моей смерти, я это нутром чувствую. Вы и Гагарина, гады, в свое время укокошили", - и замахивается на них сапкой.
Дедушка даже летом ходит в кальсонах и демисезонном пальто. Не спрашивайте, в чем он ходит зимой. Вы все равно не поверите.
Папа бьет крупного петуха топором. Обезглавленная птица скачет в винограднике, поднимая крыльями тучи пыли. Оттирая рукавом струйку крови с небритой щеки, папа возвещает: "Мужчина в жизни многое должен уметь, Виктор". Чья б корова мычала, папа. Ты ж сам себе чуть полпальца не оттяпал. Виктор - это, кстати, я.
2. В САДУ У ФОНТАНА
Уже в детстве занимала идея самодостаточности, впервые проскользнувшая в песенке, которую ребята постарше распевали во дворе:
Жил под горою старый дед
Он сам себе давал минет.
И у каждого куста
Сам себе давал в уста.
Песенку эту, неизвестно по какой причине, я прочно привязал к фигуре Давида Абрамовича Кондуктора - старинного дедушкиного приятеля и бессменного партнера по шахматам и преферансу. Старинного в полном смысле слова - рядом с ним дедушка Эмма в свои шестьдесят казался безусым юнцом. Внешность же Давида Абрамовича была какой-то гофманианской, ей-богу: кустистейшие брови, похожие более на усы, чем на брови, пышные усы, смахивающие скорее на хвост щенка эрдельтерьера, а не на усы, лиловатый о двух горбинках нечеловеческих размеров нос, и, как рисовалось мне в моем детском воображении, таких же размеров половой орган. Догадки относительно последнего возникали отнюдь не на пустом месте, но в силу следующих физиологических особенностей Давида Абрамовича: когда старика одолевали приступы чиханья, - а чихать он мог по 12-15 раз кряду, - член Кондуктора не оставался безучастным к происходящему, но, напротив, - реагировал на респираторные проблемы пенсионера самым наиживейшим образом, чему мы с ребятами не раз становились насмешливыми свидетелями. Затруднением этим он бывал весьма смущен и всячески старался прикрыть срамное место шахматной доской, если таковая оказывалась поблизости. Ежели доски поблизости не было или доска была, но на ней уже успел разрастись какой-нибудь миттельшпиль позаковыристей, то пунцовому Давиду Абрамовичу ничего не оставалось, как стыдливо довольствоваться свежей "Правдой". Благо с газетой он не расставался ни при каких обстоятельствах. Глядя на его трудности, детвора постарше начинала перешептываться, хихикать, а самые храбрые (я к их числу не принадлежал), пытались вырвать у него газету из рук. Давид Абрамович газету из рук, естественно, не выпускал, но хмурил свои брови-усы, покусывал усы-хвост и изо всех сил делал вид, что очень на нас сердится; на самом же деле он вовсе на нас не сердился, поскольку прекрасно знал, что детвора его любит. И любили мы его не только за домашнее печенье и булочки с маком, которыми он неизменно потчевал нас по меньшей мере два раза в неделю, и не только за разнообразные истории из жизни художников и просто из жизни, которыми он развлекал нас в саду у фонтана, но главным образом снискал он наши симпатии тем, что прослужив от звонка до звонка без малого шестнадцать лет сторожем в музее Западного и Восточного искусства и выйдя недавно на пенсию, Давид Абрамович с готовностью мастерил для нас, пацанов, бумажные кораблики из глянцевых репродукций полотен классиков соцреализма, и не только из них, но также из начавших появляться в еженедельных журналах работ импрессионистов и даже постимпрессионистов. Спуск кораблей на воду происходил в саду у фонтана в самой торжественной обстановке. Ребята под управлением концертмейстера Эммануила Цейтлина выстраивались в линейку и старательно изображали военный оркестр, издавая приличествующие моменту духовые звуки. Корабликам же давались имена по названиям репродукций, из которых они были сделаны, точнее, не просто по картинам художников, но по имени художника и названию полотна.
- "Звездная ночь Ван Гога" дала течь, - шумели ребята.
- Что-то "Ленин Бродского" отстает, - сокрушался толстый мальчик Харитончик. Его отец служил в авиации и очень любил стихи поэта Багрицкого, особенно про ржавые листья на ржавых дубах. Мне же Давид Абрамович подарил, как сейчас помню, миноносца из "Фомы Неверного" кисти мрачного Караваджо. Миноносец мой, однако, долго не протянул - на второй день своего существования, в самый разгар морского боя у фонтана он пошел ко дну, сбитый Харитоновым каштаном.
Обычно после спуска очередного кораблика на воду, Давид Абрамович и дедушка Эмма воровато оглядывались и, удостоверившись, что кроме детей поблизости никого не было, опрокидывали по рюмашке вишневой настойки - рюмки они на всякий случай всегда держали среди шахматных фигур, а заветная бутылочка извлекалась предусмотрительным Давидом Абрамовичем из кармана его необъятного пиджака. Пропустив по рюмашке, друзья занюхивали Бог весть чем, - иногда просто королевской пешкой, крякали на два голоса, потирали в предвкушении острых баталий руки и разыгрывали нечто вполне сицилианское.
Слухи о Давиде Абрамовиче, по дедушкиному глубокому убеждению распространяемые самим Кондуктором, ходили самые невероятные: поговаривали, что одно время он жил в городе Лионе, где сколотил приличное состояние, торгуя бархатом и цитрусовыми, а еще раньше - в Освенциме, откуда чудом бежал, а еще раньше - надышался ипритом в окопе, а до этого царя видел во время загородной прогулки последнего, и даже запустил в него чем-то, но промахнулся и угодил в тюрьму, тоже мне, террорист называется. Но я, кажется, немного отвлекся.
3. БАССЕЙНЫ С ПОДОГРЕВОМ
Все началось с того, как мой дедушка Эмма, через год после смети бабушки, неожиданно открыл Америку. Нет, разумеется, Америка существовала и до его открытия, но это была совсем другая Америка. Это была Америка страна контрастов, страна, населенная преимущественно массами безработных, а также бесправным пролетариатом, эксплуатируемым горсткой алчных миллиардеров, регулярно уничтожающих целые урожаи апельсин (и не только апельсин), чтобы искусственно взвинчивать на них (и не только на них) цены. С миллиардерами заодно был военно-промышленный комплекс, ни на секунду не прекращающий гонки вооружения, да еще деляги от искусства со своей фабрикой снов, и все они не только сами закрывали глаза на охватившие страну расовые беспорядки и студенческие волнения, но также всячески мешали другим взглянуть правде в лицо и уяснить раз навсегда, что система их прогнила насквозь, и трещит по всем швам, и жить ей осталось всего-ничего, и стоит только расшатать ее как следует, и дождаться ветра покрепче, и, вооружившись самой передовой теорией, бросить куда надо спичку, как тут такое начнется, что только держись. И не потушишь этот пожар ни за что.
Однако, когда дедушка Эмма возвратился из двухмесячной поездки по Соединенным Штатам, куда его пригласила сестра Лея, оказавшаяся там в начале 20-х годов, то выяснилось, что до упадка в Америке еще очень и очень далеко, и населена страна вовсе не бесправным пролетариатом и кровопийцами-толстосумами, а водопроводчиками, да-да, именно водопроводчиками, зарабатывающими, представьте, больше наших профессоров, а также электриками, зарабатывающими еще больше водопроводчиков, а как там живут зубные врачи - лучше вообще не знать, чтобы не расстраиваться понапрасну. А эти дома, а эти автомобили, а эти удобства, а эти возможности! Демократия не на бумаге, а на деле. Хочешь плюнуть в лицо президенту страны - плюй себе на здоровье. Захотелось бастовать? Бастуй пожалуйста. И главное, все интеллигентно: сообщи начальству, на когда ты планируешь забастовку, и чем ты конкретно недоволен, получи у полиции разрешение - и бастуй, сколько душе угодно. В магазинах все тебе улыбаются и просят зайти еще. Короче, не страна, а одно удовольствие. И у нас так будет, примерно, когда рак свиснет, не раньше.
Открытие это ошеломило всю нашу семью, кроме мамы - человека по натуре скептического. За глаза мама прозвала дедушку Христофором Моисеевичем Колумбом, а в глаза говорила, что туристу может понравиться даже пустыня Сахара, особенно, если его там будут бесплатно кормить, поить, катать на двугорбом верблюде и вешать лапшу на уши, и вообще, что за два месяца без языка, без всего, пожилой человек может понять в Америке?
- А зачем мне язык? - парировал дедушка. - Можно подумать, у меня глаз нету! Я был там в гостях у одного дантиста, племянника Леи. Если б ты видела его дом, ты бы лишилась рассудка там же, на месте. Чуть ли не в каждой комнате - цветной телевизор, а бассейн - с подогревом. У нас так члены Политбюро не живут. И при чем тут верблюды, я так и не понял?
- А вы часто бываете в гостях у членов Политбюро? - гнула свою линию мама, пропуская вопрос о верблюдах мимо ушей.
В ответ дедушка только махал рукой, хватал со стола коробку "Сальве" и исчезал в туалете, откуда в течение десяти минут доносилось его бормотание, из которого можно было уловить лишь отдельные фразы, вроде: "Ну, с кем, с кем я тут разговариваю?" или: "У других невестки как невестки. У меня какой-то дух противоречия вместо невестки..."
- Что вы там говорите такое, Эммануил Моисеевич? - кричала мама из кухни. - Здесь ничего не слышно.
В конце концов взбудораженный старик с потухшей папиросой в руке вылетал из туалета и принимался бегать по кухне из угла в угол, свирепо натыкаясь на кастрюли и сковородки. Немного угомонившись, он присаживался к столу.
- Послушай меня, - говорил он маме. - Если на всю нашу семью мы поднатужимся и наскребем хотя бы пол-извилины чистого разума - на большее рассчитывать было бы просто нелепо, - то нам срочно нужно подняться с места и ехать в Америку. Это мое твердое убеждение. И чем скорее, тем лучше. Это если мы наскребем пол-извилины. Вот и все, что я хочу сказать. И больше к этой теме я возвращаться не буду.
- Что вдруг такая срочность, Эммануил Моисеевич? - спрашивала мама, для которой подняться с места и отправиться в продовольственный за баклажанами уже представлялось достаточно сложным путешествием.
- Я тебе скажу, что за срочность, - отвечал ей дедушка тоном, каким преподаватели начальных классов беседуют с отстающими учениками. Ин-фля-ци-я. Знаешь, что такое инфляция?
- Заболевание такое, кажется? - морщила лоб мама, прекрасно знающая, что такое инфляция.
- Почти что, - не терял терпения дедушка. - Заболевание, временно поражающее основные отрасли экономики. И поэтому там все сейчас дорожает. И поэтому, чем позже мы туда соберемся, тем все там будет дороже. Понятно я говорю, или повторить?
- А если мы туда вообще не соберемся, - не сдавалась мама, - тогда нам вообще не о чем будет волноваться. Я права?
- Мда-а, - дедушка начинал барабанить пальцами по столу. - Мне ясно одно: говорить мне здесь не с кем. На кого я трачу время? И сколько у меня его осталось, чтобы на кого-то его тратить? Что мне, больше других нужно? Куда-то ехать, искать приключения на свою голову? Вам же здесь все подходит! Сын работает фотографом пять месяцев в году, с июня по август - туристы, сентябрь-октябрь - свадьбы, зимой он впадает в спячку. Невестка музыкальный работник в школе для глухонемых, и спячка у нее круглый год. Вам не в Америку надо, я вас скажу, куда вам надо...
- Эммануил Моисеевич, еще одно слово - и мы с вами крупно поссоримся, перебивала его тираду мама.
Мама не любила дедушкиных шуток насчет своей профессии; она, действительно, преподавала музыку, но не глухонемым, а детям с дефектами речи, и ничего смешного в этом не находила.
- Одна надежда - ты, - тут дедушка апеллировал ко мне, сидящему с книжкой в углу на табурете и допивающему холодный компот в серебряном подстаканнике.
- А я тут при чем? - делал я удивленное лицо. - Мне и тут хорошо.
- Ему и тут хорошо! Дурень. Ты пойми простую вещь, - дед хватался за меня, как утопающий за соломинку. - Рыба ищет, где глубже, а человек - где лучше. Природа у них такая. И если у тебя есть хоть пол-извилины чистого разума, а по идее у тебя должны быть все полторы, то ты не можешь не сделать простой расчет. Водопроводчик в Америке получает больше нашего профессора, так? Электрик там получает больше водопроводчика, ты следишь за ходом моей мысли? Сколько же там, по-твоему, должен получать профессор? Грубо?
- Да уж не меньше нашего водопроводчика, - отвечал я.
- Вот я и говорю: дурень! - обижался дедушка.