Я сижу на табурете, горло обвязано чем-то, и пишу в блокнот: "Вот сидю я на табурете, горло обвязано чем-то, и на бумажку выплескиваю свои измышления куцые".
Обрубок первый: шоколадный торт, на нем желтым кремом на всех языках мира: "С приездом, Витечка!!"
Чуть погодя, Витечка за столом во фраке, а где-то рядом мелькает тело женщины с грудью, усыпанной алмазами! алмазами! Зовут ее Дора Мироновна, и она почему-то гинеколог.
Обрубок второй (а обрубками я окрестил их за незаконченность ихнюю, таким снам в общественном транспорте места уступать положено; они словно беременные-дети-инвалиды: незрелые, на костылях, неповоротливые до смешного, но глядишь - и разрешатся двойней, и соски их молоком нальются, глядишь - и подрастут незаметно, и пойдут в первый класс, глядишь - и приосанятся они, и подбоченятся, а то и нахохлятся, костыли свои ненавистные на пол побросают, и весело переругиваясь и толкаясь, двинут к выходу - скоро их остановка, не пропустить бы!): "С днем рождения!!" заорали все, как один. Я на табурете (и опять этот липкий, недавно крашеный дедушкой табурет), читаю "Белеет парус" наизусть, без запинки. Заканчиваю громким шепотом: "Как будто в буре есть покой", и подтягиваю некогда белый гольф. Все дружно аплодируют. Дора же Мироновна опять весьма нарядна. Она мне вроде недавно умершей бабушки, но не совсем. Иногда без видимой причины она называет меня "извергом". Я четко не знаю, что это, но судя по выражению ее лица и трясущемуся подбородку, "изверг" - слово ругательное. Ругательное, как что? Как недавно усвоенная мною "пизда"? Нет, пожалуй, не такое ругательное, меньше.
Обрубок третий: обрубок-предощущение: Когда мне будет лет сорок или около того я засяду за повесть о себе. Ибо сказано было: мы еще споем песню о тех людях, что ее написали. Значит, писали о себе. Исполняли о других (ну и немножко о себе), но писали - точно о себе. А слова в песне были вот какие: и-эх, уподобиться бы мяте, и хорошо пахнуть, когда тебя разотрут.
Пиши мне письма, голубчик.
Твой Виктор.
13. ПРИЕХАЛИ!
Значит так. Покупаю журналы: Playboy, Penthouse, Oui, Forum. Долларов десять на всю эту музыку трачу, если не больше. Потом сижу с дедом на кухне поздно вечером и, стараясь не шуметь, внимательно изучаю рекламы разнообразных препаратов и средств для восстановления потенции, просматриваю брошюры, обещающие достижение неземных наслаждений, длящихся бесконечно долго и так далее. Иногда дедушка Эмма останавливает меня, чтобы обменяться впечатлениями о той или иной фотомодели. Я прошу его не отвлекаться. Но дедушка отвлекается. И меня это начинает доставать.
- Судя по твоей реакции, - говорю, - тебе никакое средство не нужно.
- Нужно, внучек, - тихо вздыхает дедушка. - Еще как нужно.
Говорит старик шепотом, чтобы не разбудить родителей и Дору Мироновну.
Живем мы все вместе. Папа сказал, что так будет лучше для всех, пока он не найдет приличной работы. Все деньги идут в общий котел: эмигрантское пособие, пенсия деда и Доры Мироновны, мамины заработки - она дает уроки музыки детям преуспевающих эмигрантов. Чтобы легче было найти работу, папа даже выкрасил остатки волос в цвет вороного крыла и купил два неплохих костюма на блошином рынке, но пока все это не очень помогает.
Родители не спят.
- Синтаксис хромает, - оправдывается папа в кровати в соседней комнате, - вот и не взяли меня лифтером.
- На фига в лифте синтаксис? - размышляет мама вслух. - Ап ор даун? Ну так ошибешься, скажешь: "Даун ор ап?". Все равно поймут.
- Нечего нас было сюда тянуть, - сыпет она папе соль на раны. Она это умеет.
- Кто кого, интересно, тянул? - спрашивает папа. - Кому вдруг остро понадобился "мерседес" с бассейном с подогревом?
- Что?! Нет, ну это просто наглость, - возмущается мама. - Ты что, забыл, кто тогда воздержался? Это твоему папочке вдруг срочно стал необходим подогрев. А я там была всем довольна. У нас была квартира. У нас была дача. Ну так у нас не было машины...
- Ты что, хочешь сказать, что во всем виноват я?
- Ты и твой папочка.
- Он - может быть, а я тут при чем?
- Если б ты сказал: "я никуда не еду", или хотя бы воздержался, как я и твой сын, никто бы никуда не ехал. Через год старик загнется, а нам здесь мучиться.
- Не волнуйся за него, он еще не так скоро загнется. Еще не известно, кто раньше загнется: он или я.
- Скорей всего - я, - говорит мама. - Работаю из всей семьи пока я одна.
- Каторжный труд: три ученика в неделю, из них двое живут напротив. Там ты не очень перерабатывалась, поработаешь немножко здесь.
- Нет, ну вы видели такое? А ты, интересно? Там ты не перерабатывался, здесь вообще не работаешь. Если бы не твой папочка...
А мы с дедушкой на кухне всё изучаем журналы.
- Вот, по-моему, совсем неплохое средство, - говорю я. - Смотри: таблетки. Восстанавливают потенцию, обостряют ощущения, делают вас вновь желанным для партнера...
- А наоборот? - перебивает дедушка.
- И наоборот тоже.
- Заказывай, - решительно говорит он.
- Двадцать девять долларов и девяносто девять центов, - морщусь я. Может, еще полистаем?
- Ладно, - говорит старик. - Но, сперва заложи страницу. Чтоб потом не искать.
Я закладываю страницу и мы продолжаем.
- Постой-ка, - вдруг говорит дед и тычет пальцем в фотографию голой женщины, распластанной на ковре у камина. - Как тебе это нравится? Это же надо: я когда-то с барышней гулял, ну просто копия этой. И буфера у той, я тебе скажу, не хуже были. Она мне еще говорила: "Не мучь, Эммочка, целуй, не мучь...". Да-а, было дело под Полтавой... У "Фанкони", фокстроты, крем-брюле... А тебе какие нравятся, Витя? Брюнетки или блондинки? Или может, рыженькие?
- Ах, чтоб тебе пусто было, старый дурак! Что ж это за наказание такое? Маразм это у тебя или что это у тебя?! Старэ як малэ, кому-то сказать - не поверят! - но это уже не я, я с дедушкой таким тоном никогда бы не позволил себе разговоривать, это Дора Мироновна, разбуженная нашей с дедом возней на кухне, стоит на пороге в несвежей ночной рубашке и просто не может прийти в себя от изумления. Грудь ее вздымается, подбородок прыгает.
- Хорошенькое занятие для семидесятидвухлетнего деда, ничего не скажешь, - негодует она, а я тем временем, втянув голову в плечи, поспешно убираю журналы с кухонного стола. - Увлечься на старости лет порнографией! Совсем старик тронулся. И еще внука совращает. Вот тебе и Америка. Приехали.
- Дора, только не шуми, я сейчас все объясню, Дора. И не делай из мухи слона, ты разбудишь детей. Не кричи так, я тебя прошу. Не надо кричать. Иди лучше спать, Дора. Я сказал: объясню - значит, объясню. Иди ляг в кровать. И не разгуливай в неглиже - ты себе всё простудишь и потом будешь кашлять, как я не знаю что.
Письмо четвертое
Дражайший Витя!
Извини за задержку с ответом на сон о мальчонке, котенке и мошонке. Аналогичное сновидение приключилось и у меня не далее как на днях.
Итак, сон о мальчугане Носочкине Израиле Аристарховиче (кто он на самом деле: я? ты? - не знаю, да и спросить, боюсь, не у кого). Мальчуган Носочкин И.А., такой кругленький себе мальчуган, ничего еще не подозревающий ни о чем таком. Ни о сисечках противоположного пола, ни о походке Дуськи, от которой у вашего корреспондента тепло разливается повсеместно, ни о том, откуда на свет берутся детки. (Подсказка: из утроб и пробирок).
И вот, бредет себе Носочкин на урок труда. Сегодня они рубанок со стамеской проходят. А у преподавателя труда привычка была вредная: трогать малышей, где не надо. Уволить бы педофила со службы за эти гадости, и всё тут. И уволили. Сейчас он без работы дома сидит, ногти грызет, "Гиперболоид инженера Гарина" в шестой раз перечитывает. Вот педофил! Вот паскуда!
А Носочкин И.А. попал под машину. И вот как это вышло: Куда, на красный! А-а-а! Вжизижиг-г!! К-к,к! Плюх. Всё. Раздавило мальчика транспортом. И кишечки третьеклассника серебрятся на асфальте. И солнце их пригревает. А мухи - те уже тут как тут.
А в это время Дуська дорогу переходила, трупик Носочкина заприметила. "Мамочки!" - только и успела воскликнуть девушка на выданье. Вот тебе и мамочки. Я Дуську хочу, Виктор. С ней хочу быть. Детей от нее обоего пола иметь. Дууусь! Ну Дууусь! Я каждый день тобой во сне ебусь! Клянусь. Ушла. И вот в этом самом месте я взял и проснулся.
Твой друг Сева.
14. ОШИБОЧКА ВЫШЛА?
- Ах, ты ж Пенис Ясный Сокол, весь загривок себе об гвоздь на подоконнике разодрал, аж по спине волосатой тонкой струйкой кровь молодая текет, и дюже больно, дюже-дюже больно, ой! - напевал я заковыристую песенку собственного сочинения, собираясь на занятия в колледж и утрамбовывая рюкзак с многочисленными конспектами и учебниками. Конспектов и учебников у меня было много, поскольку предметов в свой первый семестр я набрал тоже предостаточно. И уже начинал в этом слегка раскаиваться. Особенно уроки иврита в восемь утра шли с большим скрипом. Севке в этом смысле было гораздо легче. Когда не знаешь, чего тебе надо в жизни, но над тобой висит армия, не долго думая, идешь в инженеры. Это в России. В Америке, когда не знаешь, чего хочешь (а выбирать: не умеешь? не любишь? не привык? боишься? нужное подчеркнуть), и над тобой ничего не висит такого, то набираешь в колледже всё подряд, тем более, что всё интересно тебе, всё хочешь попробовать.