А на крыше заброшенно мокло большое, просторное аистиное гнездо из крепких сучьев, почерневших от времени, холодных ливней и туманов, наплывавших с Балтийского моря. В этом гнезде сиротливо стоял на одной ноге одинокий нахохлившийся аист.
Мне показалось странным, что у аиста - при таком-то гнезде! - нет подруги, и вообще весь его облик мне показался не по-птичьему грустным. И я спросил об этом хозяина, у которого снимал комнату. Тот неожиданно разволновался, побагровел, словно после хорошей бани с паром или стопки водки, начал размахивать руками и поведал мне нижеследующую историю.
Должен вам сказать, что хозяин мой, человек уже пожилой, заметно за шестьдесят годков, считал себя украинцем. И действительно, он имел для этого некоторые основания: он переселился сюда, на этот хутор, сразу после войны от своего разоренного дотла хозяйства из-под Львова. Седой и грузный, с висячими усами, говорил он на чудовищной смеси украинского, польского, русского, еврейского, немецкого и бог весть каких еще языков, повторяя каждую фразу по тричетыре раза и трудно обкатывая каждое слово в волнах этого пестрого разноязычья, словно прибрежную морскую гальку...
Поэтому, даже не пытаясь рискнуть донести его речь в ее первобытных формах, я передаю, словно в весьма приблизительном переводе, только голую суть его колоритного рассказа.
...Аисты прилетели сюда на третий год после войны и, обжив новое гнездо, уже не покидали его, выводили птенцов, улетали с ними и снова возвращались на привычную гостеприимную крышу.
Точно так же и в позапрошлом году, в конце марта или в самом начале апреля в своем родовом сучковатом доме вылупился на свет аистенок.
Родительские хлопоты, стрекотание над младенцем раскрытыми, словно трещотки, клювами - все было как обычно. Скоро над гнездом начала тянуться тонкая шейка с любопытствующим клювиком, и рейсы родителей за продовольствием - лягушками, ящерицами и прочей мелкой живностью - стали все более частыми.
Аистенок рос, но только когда голенастый птенец вылез на край гнезда, неуверенно качнулся на карандашных ножках и впервые взмахнул еще неокрепшими крылышками, только тогда хозяин увидел, что аистенок совершенно белый...
Надо заметить, что обычно у аистов весьма эффектно чернеют самые концы больших маховых перьев на крыльях. Рождение альбиносов в животном мире, так рационально устроенном, событие весьма и весьма редкое и всегда связано у людей с какими-нибудь суевериями или тайным, необъяснимым страхом: вспомните белого кита, белого слона, белого тигра, наконец - белую ворону...
Но тут-то, казалось бы, какая разница?! Подумаешь-кончики крыльев побелели! Однако родители забеспокоились...
Аист-отец куда-то улетел, а аистиха, словно бы что-то предчувствуя, редко и печально потрескивала клювом, закидывая, как бы в отчаянии, голову и покачивая ею из стороны в сторону.
Аист вернулся не один - его сопровождали два других аиста, видимо, старейшины здешней стаи. Мудрые советники засуетились возле аистенка. Они внимательно осматривали его, изредка похлопывая крыльями, словно люди, в недоумении разводящие руками. В белом своем, стерильном оперении они казались сосредоточенными профессорами в свежих, скрипучих от крахмала халатах на консилиуме возле пациента, пораженного загадочной болезнью...
На краю гнезда, недавно еще такого уютного и счастливого, произошло какое-то решительное совещание. О чем говорили старейшины на своем птичьем языке?!
После недолгого разговора, где голос аистихи звучал все тише и тише, три аиста - и вместе с ними отец - закинули клювы и протрещали что-то тревожное, воинственное и угрожающее. Бедная мать склоняла голову ниже и ниже, как любая деревенская женщина, придавленная неожиданным горем...
Старейшины улетели. После некоторого раздумья снялся с гнезда и аист. И тогда аистиха тоже взмыла вверх. С печальным криком она набирала высоту, а потом, замерев на мгновение, сложила крылья и, словно беспомощный маленький самолетик с отказавшим мотором, рухнула вниз. Она разбилась насмерть совсем рядом с домом...
Осиротевший аистенок не погиб. Он кое-как скатился с крыши и попал во двор. Хозяин, потрясенный виденным, отгонял от него гусей и сердитых индюков - ну, совсем как в сказке Андерсена о гадком утенке! Ел аистенок что придется, потому что, сами понимаете, лягушек ему теперь никто приносить не мог...
Он вырос, окреп и ходил за хозяином, как собачонка, подпрыгивая на своих смешных ходульках. А осенью, когда местные аисты собирались в стаю для отлета в теплые африканские края, выросший аистенок несколько раз пытался пристать к ним, взлетал и кружил над торчащей стерней сжатых полей, над посеревшими стогами, - но стая его не приняла.
И, пролетая над двором, они, наверное, прокричали на прощанье что-то обидное, злое и горькое, отчего недавний аистенок, несчастный белый аист, словно бы сгорбился и забился под навес вместе с сухопутными курами и глупыми самодовольными индюками...
Он перезимовал в курятнике: большого белого аиста, с длинным и острым, как шило, клювом, уже никто не посмел обидеть. А весною он занял по праву принадлежащее ему родительское гнездо: ведь аист-отец так и не вернулся...
- Так это он? Белый? - удивился я, показав на крышу, где в гнезде в своей извечной задумчивой позе мудреца стоял одноногий аист.
- Йа, це так... - ответил хозяин. - Фрау, подругу себе так и не завел, остался дёр хусен... Холостой...
Я еще раз с удивлением и любопытством вгляделся в одинокого печального аиста. В ярком свете полдневного солнца он весь, казалось, отливал прохладным снежным блеском, и так же, как снег на одинокой вершине, велели кончики его крыльев...
- Подумаешь, аист! И зачем он нужен? - спросил толстощекий мальчишка, когда я пересказал как-то вечером местным ребятам эту историю... Из кармана у него торчал кончик пионерского галстука.
- Красивые они... - вздохнула девочка с тонкой, почти аистиной шейкой. И хлюпнула носом, потому что вдобавок страдала насморком.
- А польза какая? - не унимался толстощекий, непрерывно жуя апельсиновую резинку, и от него пахло, как от кастрюли со свежесваренным компотом. - Какая от него польза? Что лягушек ест? Так их и некоторые люди вон едят!
- А знаете ли вы, сколько в вашей округе аистиных гнезд? - спросил я, оглядывая ребят.
- Не знаем...- чуть ли не пожимая плечами, ответили они. - Нам и в голову не приходило считать. И зачем?!
- Эх вы! - говорю. - А еще местные жители! И наверное, юннаты среди вас есть? Аисты - лучшие предсказатели погоды. Прямо-таки долгосрочные метеорологические прогнозы делают... По ним местные крестьяне в прежние времена севообороты планировали...
- Как так? - недоверчиво спрашивают ребята, а толстощекий даже жевать свою жвачку перестал, и у него на губах пузырь выдулся, а потом лопнул.
- А вот как... - отвечаю. - Аисты выводят птенцов довольно рано, в конце марта - начале апреля. И если в гнезде вообще нет птенцов или, скажем, всего один аистенок - значит, лето будет засушливое, жаркое, водоемы и мелкие болотца пересохнут. Ну а если аисты выведут трехчетырех...
- Значит, лето будет дождливое, и будет много лягушек, и аисты смогут легко прокормить свое семейство! - побледнев от волнения, тонким голоском выкрикнула девочка с аистиной шейкой и насморком.
- Правильно догадалась... - похвалил я ее, и она порозовела от удовольствия.
- Здорово! - зашумели ребята. - Вот это уж польза так польза! Слышь ты, жвачное животное?
- Такого аиста можно по телевизору показывать! - засмеялся кто-то. - В прогнозе погоды по программе "Время".
...Над нами раздался шелест крыльев. Мы все затихли и подняли головы: торжественно и неторопливо проплывал в лиловеющем небе белый аист.
Видимо, летел он по самому житейскому прозаическому делу: на вечернюю кормежку к ближайшему болотцу. Но в свете закатного солнца большие крылья его отливали розовым, словно у сказочного заморского фламинго...
БЕГЕМОТИЙ ДОКТОР
...Крупный южный приморский город был взят яростным и коротким танковым ударом. Скрежетнув гусеницами по булыжнику между трамвайных путей и круто развернувшись, водитель "тридцатьчетверки" тормознул. Сквозь пятнистую, словно маскхалат, колеблющуюся зелень парка ему почудились в глубине какие-то подозрительные бетонные сооружения.
Смахнув, словно паутину, ажурные металлические ворота, танк, поводя орудийным стволом, въехал на широкую аллею. На латинскую надпись над воротами, среди которой выделялись крупные буквы: "ZOO", никто, разумеется, не обратил внимания...
Было тихо.
- Отбой! - крикнул командир танка и, блаженно потягиваясь, вылез из люка. - Фашисты, видать, так драпанули - до границы не остановишь! Перекур, пехота! Пятеро солдат и шестой - сержант посыпались с брони вниз. Солдаты, достав из карманов кисеты с махрой, растянулись на траве, но сержант, еще весь в горячке прорыва и недавнего боя, никак не мог успокоиться. Он только привалился спиной к нагретому боку машины и почти незаметно, не поворачивая головы, перебегал глазами из стороны в сторону. Потом решительно шагнул на газон, кивком приказав одному из солдат, смуглому и черноволосому крепышу, следовать за ним.
Навалившись плечом, сержант откатил дверь большого застекленного сарая, напоминающего самолетный ангар. За его спиной, с ручным пулеметом наизготовку, немного пригнувшись, невозмутимо посапывал рядовой Уразбаев. Покрутив шеей и несколько раз втянув ноздрями воздух, опытный Уразбаев сверкнул белками:
- Пустой...
Но Федотов - так была фамилия сержанта - на всякий случай, для острастки и своеобразного салюта, дал короткую очередь. Со звоном посыпались стекла.
- Дядень-ка-а! - раздался такой отчаянный детский крик, что Федотов чуть не выронил автомат, а Уразбаев шлепнулся животом на землю, выбрасывая ручник перед собой. - Дя-день-ка, не стреляйте! Я свой...
И из неприметной кучи сена в углу одного из отсеков сарая к опешившему Федотову метнулся щупленький белобрысый мальчишка лет десяти-одиннадцати. Цепляясь пальцами за потное сукно гимнастерки, припав всем своим горячим тельцем к сержанту, он, судорожно всхлипывая, бормотал, словно в забытьи:
- Я свой... Свой я... Свой...
Сержант Федотов запустил заскорузлую пятерню в его спутанные, в сенной трухе волосы и нежно и осторожно гладил по хрупкому мальчишескому затылку.
- Все, сынок... Все... Порядок в танковых частях... - беспомощно и нелепо бормотал сержант, откинув автомат за спину и ощущая на своей груди, прямо под орденом Красной Звезды, как гимнастерка его тепло намокает от обильных слез. Ему самому вдруг захотелось плакать.