Музыка стихла. Наступила пора безудержной потехи и вольности. Возгласы, топот, пение — все смешалось в круговорот безумного пиршества. До того, что стекало через край дозволенного и нарушало волшебную идиллию бала. Пальцы Розалинды прикоснулись к ручке двери и дернули: все, что, казалось, было за непробиваемой пеленой, вдруг стало затягивать в свой омут. Она оставила щель и принялась наблюдать: народ ворвался в широкий коридор, толпился, взвизгивал и негодовал — первозданные традиции светского общества. Мужчины, идущие позади женщин, морщились от объёмных, необъятных кудрей и спотыкались об подол длинных платьев. Дом сиял, смеялся, распускал слухи и песни, а вот лица гостей — глумливые и искривившиеся от ропота — выглядели черным, грязным пятном среди ярких стен. Розалинда после балкона была, как одурманенная. Она старалась представить себе, как теперь выбираться из блестящего потока и какой оборот примут дела. Одно ясно — тенью не проберешься. Взяв Филгена под руку, тихо сказала:
— Нужно быть осторожными. Посмотри на лица людей, — говорила Розалинда насколько тихо, что ему пришлось прислушиваться к невнятным словам. Коридорный шум заглушал своими мощными волнами ее голос. — Все пьяны. Надеюсь, мы не встретим особо опасных личностей.
— Это какие — особо опасные? — спросил Филген, уловив лишь последнюю фразу. — Сумасшедшие? Наркоманы? Тогда у меня не очень хорошая новость. Одно такого мы точно знаем, без сомнений. Но вины нашей нет — никто не виноват.
— Тише! Нельзя такое на людях говорить! — предупредила она, резко дернув его за руку. Побрели они вдоль стены, проскальзывая между высоких фигур и статуй. — Если кто услышит? Я не волнуюсь за себя. За тебя переживаю…
— За меня? — повторил он в удивлении и тут же оступился. — Почему это за меня?
— А что непонятного? — обернулась она к нему на мгновение с видом раздраженным и сосредоточенным. — Конечно за тебя, Филген. Твое будущее в этих кругах. Вся жизнь среди этих людей… — «Поэтому я и не хочу ничего портить. Да и разве имею право? Раз отказалась, то и влезать не смею,» — хотела было она сказать, но опасение третьего лица не позволяло.
Все эти соображения ходили в ее голове в то время, когда они спускались по парадной лестнице, и пока наконец не дошли до главных дверей. Так и кричали эти темные, огромные дверцы о свободе, бодрящем воздухе и тишине. Настойчивый стук девичьих каблуков отголосками раздавался в пустующем зале. Ладони потели, но разнимать их не хотелось. Филген думал остановиться, спросить весьма глупую вещь (эту бессмыслицу он осознал лишь по истечению времени), но сомнения грызли: «Розалинда даже и не узнает потом, если не рассказать. Но если узнает, станет еще хуже. Лучше бы Амери забылся и не вспоминал о нас. Хотя бы, чтоб был в состоянии, когда все прошедшее кажется несбывшимся, — прикусывая нижнюю губу, размышлял он. — Потом же я отхвачу». Но после удержался на мысли, что переживания излишни. В конце концов, должен ли его волновать мужчина, погрязший в алкогольной дыре. Смешно, но и грешно! Эти раздумья недостойны никакого момента. Тем более, это первый раз их уединения и полной свободы от мира всего… Разве не красота? Два стражника и взгляда не бросили на них. Стояли, точно вкопанные, да и говорить не смели. Вечное клеймо — вот, что их держало! Толкнув дверцу, Розалинда вышла на широкую каменную тропу. Позади нее вскоре оказался и Филген.
Сад пестрил красками: тусклыми и яркими. Лепестки неслышно качались в воздухе, ветер уносил поблеклый поток, кружил и разбивал оземь. Маленькие борта цветочных рядов сломались, точно природа обозлилась и нанесла сущий бунт — ураган. Деревья вдоль кирпичного забора поникли. Одинокие, раздетые догола, они чуть ли не примкнули к мертвой почве. Крик, еще один — сварливее и горячее — и сучья сламывались, неслись в пыльной воронке. Тропинки вились между кустарниками. Отворенные ворота так и взывали поскорее уйти, а если ошибиться в сущем пустяке — все потеряно! Темные волосы развивались на ветру, прилипали к мокрым губам. Розалинда провела пальцами по щекам, отбрасывая пряди за плечи и молча ступила скорым шагом к выходу. Из окон не доносилось ни звука. Странное дело, ведь до окончания еще оставалось два часа. Пустой проспект точно умер. По дороге не промчалась ни одна карета. Подняв взгляд, Филген увидел двух мраморных ангелов, играющих на трубах. Пышные, маленькие крылышки их отталкивали недоброжелателей. Пройдя по тротуару, кучеров они так и не нашли. На улице стояла страшная грязь, кирпич, известка — все это потрясало и расстраивало нервы. Чувство глубочайшего омерзения вдруг мелькнуло в чертах Розалинды. На другом конце дороге несло вонью распивочных, и пьяные, попадавшиеся поминутно, в час их особой боевитости, шатались, прислонялись к стенам, своими гнусными плевками и необъяснимыми возгласами довершали унылую картину Улэртона. «Эй ты, сапожник непутевый! — заорал во все горло низенький мужичок, указывая рукой куда-то вдаль, в темноту уличных тупиков. — Ты деньги мои возвращай! Заперся он… позор на твою голову! — вдохнув полную грудь, он разом выплеснул. — Всем расскажу, как людей честных смеешь обманывать!» Филген вдруг остановился и стал рыскать глазами: вон там, кажется, извозчик!
— Пойдем скорее отсюда, — бормотал он в смущении. — Доверия эти господа не внушают. Посмотри, так еще и двумя руками за нас схватятся. Вид у них несерьезный…
Он было взял ее ладонь в свою, но Розалинда отмахнулась. Потупившись, Филген посторонился, пораженный этаким внезапным отказом. Девчонка свернула за угол, и обернувшись, кивком указала на карету у другой стороны дороги:
— Интересно, а она не личная?
— Все может быть, — ответил парнишка. — Их не различишь. Остается только надеяться на удачу.
— Ух, как не люблю я эту удачу, — проговорила Розалинда, съёжившись от холода. — Лучше знать наверняка. Наверное, никого нет, потому что кучера приезжают к окончанию балла. А я думала, что у тебя собственный…
— Если бы. Но я ведь говорил, что я ехал с Амери. Пойдем.
С замиранием сердца и нервной дрожью подошла она с ним к премилому дому, выходившему одной стеной на улицу, а другою на площадь. Мелкие квартиры — вот, из чего состоял этот дом, набитый беженцами, портными и сапожниками. Хозяева раздобрились и впускали всякое живье, имеющее жалкий, потрепанный вид. Со двора выходили и девицы — кухарки, необыкновенно ладящие с ними, и служилые дворники. Выходящие и заходящие прошмыгивали из-за ворот, насквозь отворенных. Подойдя к кучеру — статному мужчине в черной фуражке и грязно-зеленом плаще, они откланялись, но он так и не заметил. Взгляда из-под фуражки не видать. Пышные бакенбарды его не колыхались на ветру. Мгновение спустя зазвенел колокол во дворе: все жители отвлеклись от работы и прошли в маленькую дверцу. Одни дворники орудовали метлами, кряхтя и выговаривая между собой шутейки, впрочем, преглупые и несмешные. Розалинда уже и позабыла эти колокола, звенящие во время обеда и ужина. И теперь этот особенный звон что-то напомнил… От воспоминаний пробрало все тело: вечерние прогулки с подругами, посиделки на скамьях и те ворчания кухарок. Все переменилось, но одно оставалось неизменным — тоненький, мелодичный звон, ласкающий слух. Амеан так и вздрогнула, слишком уж ослабели нервы, и хотелось скорее укрыться под огромным одеялом, в тепле и заботе. Тем временем парнишка уже обращался к кучеру, доброжелательно улыбаясь и сверкая обаятельным взглядом. Главнейшее его достоинство — разбрасываться по-детски невинной улыбкой. Хоть и неожиданно, но стреляет метко! Кучер оглядывал его с видимым недоверием, подбочинясь и понимающе кивая.
— Поймите, милостивый, — говорил Филген, — я и моя сестра совсем не знаем, что делать. Произошла непредвиденная ситуация, а монет у нас немного. Впервые поехали на светское мероприятие, а кончилось тем, что товарищ мой уехал без нас! Разве простительно, да разве это твердит о дружбе? Погода ненастная, скоро дождь польет. Сжальтесь, прошу. Недалеко ведь границу пересечь. И какая же это граница? Неохраняемая она. А значит, Вам не трудно, и денег не потребует никто. Так что?
— А что же, хозяева не могут предоставить? — отвечал мужчина, едва ли не оступившись на бордюре. — Или берут слишком много?
В фразе этой ощущалась усмешка, хотя с виду и не наделить ее чем-то плохим. Немного спустя приотворилась дверь на крошечную щелочку: показались любопытные глазки из темноты. Розалинда наблюдала, как, между тем, на площадь стал стекаться народ: значит, что скоро добраться до замка совсем не получится. Она молчала и не думала даже вмешиваться в разговор.
— Хозяев трудно найти. И редко, когда они высовываются в люди, к гостям своим. Неужели боитесь Вы до сих пор штрафа, когда его нет?
— Эх, ладно, садитесь, — кучер махнул рукой. — Бедная Вы знать. Довезу, но единственный раз. А то знаю я Вас, каждого — во время не остановишься, так на шею сядете.
— Спасибо большое Вам, — Филген склонился в поклоне.
Закурив папиросу, он отворил дверь и пригласительным жестом указал вовнутрь кареты. Взобравшись, Розалинда уселась у окна и тут же отвела взгляд на гигантские скопления человеческих ульев. Растрепанная, в помятом платье, девчонка сдерживала себя ото сна. Море оглушающих звуков — крики, детский плач, пение на площади — все это действовало весьма сомнительно. В голове все еще витал тот танец, мелодия — пугающая и ласковая, стук сердца и тепло Филгена укутывали воспоминания в хорошую, добрую обертку. Дверца захлопнулась. Парень сел рядом с ней, и дорога помчала их по кочкам и бесконечным развилкам. Карета медленно тронулась, звон хлыста оземь ударил по вискам.
— Ловко ты заговорил кучера, — сказала Розалинда, прерывая лошадиный рокот. — Хорошо, что удалось… Я и не думала, что ты способен. Вспоминая нашу первую встречу, и то, как трудно было тебя разболтать, невольно задумываешься: действительно ли это тот Филген, что сидит сейчас рядом со мной? — хихикнув, вновь взглянула в окно. — Что это, если не какая-нибудь особенная способность?
— Я часто выдумываю истории, чтобы добиться своего, — равнодушно процедил он. Все же, надеяться на звуконепроницаемость стен было бы решением чересчур опасным. — Давай потом это обсудим. Ты устала, отдохни пока.
— Как отдыхать? Видишь, какие дороги неровные, ямы везде. Карету трясет. Только боль в голову ударит. Я лучше в замке, спокойнее, — положив ладони на колени, тихо сказала девчонка. Головой Розалинда прислонилась к мягкой спинке, поворачиваясь к Филгену. Внезапно стали загораться фонари. Белые круги раскинулись по дороге, освещая задумчивое ее лицо. Лучи нежно прикасались к коже, щекотали носик, падали на искусанные губы. — А ты?
— Что я? — содрогнувшись от очередной ямы, спросил мальчишка.
— Ты что делать будешь? Поедешь домой? У царя найдется кучер. Я подозреваю, что гости сейчас к нему будут приходить мощным потоком. Особенные гости. И я подозреваю, что стражники не пустят. Но это несерьезно… Не верь этим моим шуткам. Я сама в них не верю. Так, для забавы говорю, а то слишком серо все вокруг. А может и нет… — губы ее искривились в подобии мимолетной улыбки.
— Найдется. А что ты думаешь о том, почему я так пожалел монет? У меня ведь еще есть, — он стал искать в карманах. Раздался звон монет. Он вынул их и принялся считать.
Розалинда молча наблюдала, не смея перебивать. Длинные, утонченные пальцы Филгена подрагивали. Бледную кожу разукрасили розовые пятна на костяшках. Синие нити вен вились, напрягаясь, и вновь пропадали из виду. Она глядела на эти движение, его нахмурившееся лицо с каким-то счастьем. Так приятно было смотреть, а тем более осознавать, что он рядом, вот здесь, в паре сантиметров он нее, пресерьезный весь, и внезапно ямочки появились на щеках его.
— Я не ошибся, — с облегчением сказал он. — Хватает. Иногда думаю, что непременно что-то потеряю.
— Понимаю. Это волнующе. А у твоего отца не возникнет подозрений?
— И что ему подозревать? Он считает меня взрослым человеком и доверяет мне мою же безопасность. Да и я думаю, что отец отделывается так от меня. Иногда тошно становится. Бывает, заговорит о своей смерти, а я-то знаю, к чему он ведет. Вот точно хочет услышать, что не проживу без него. Хоть он и родственен мне по крови, но души наши не близки. Смешно, но сомневаюсь и в родстве крови. И ребенком я у него не желанным был, а как вырос, так сразу полез за мои границы, — с подавленным возмущением выговаривал Филген. — Хочет меня на чувства вывести, а я и так уже настрадался. В конце концов, не нужно столько сентиментальностей, как Амери говорил.
— А ты уже перенимаешь его фразы? — заметила Розалинда, и тут же добавила. — Отвернешься, так вы уже друзьями заделаетесь. А урок хорош будет. Это даже уж не кошка с мышью…
— Нет, у него несвязные выражения. Ни с его натурой, ни с привычками. Говорит, что без сентиментальностей жить легче, а сам-то актером сделался. Я сомневаюсь, что мы станем друзьями. Это же какое терпение нужно иметь! Я иногда сам раздражаюсь. Так нервы треплет и раздирает… Впрочем, он человек интересный, а именно тем, что может навлечь интригу, — перебирая пальцами, парень еле-еле складывал мысли в полноценную речь. — Поэтому я его и выбрал. И мать у него хорошенькая, подруга госпожи Дарьи. Вот мы и встретились раз, там все и случилось.
— Где, где случилось? — с любопытством подтянулась она к нему. — Интересно узнать.
— Давно это было, и не вспомню, у кого в гостях были. То ли у родственника, то ли у приезжего товарища моего отца. В общем, свела судьба. Я к нему потянулся для известных тебе целей. Презабавная вышла история.
Он пристально посмотрел на девчонку и принял серьезный вид. Потом целую поездку не проговорили они ни слова… Поздним вечером стала она задумчива, а нынче к ночи еще задумчивее. Рассеянно слушала восхитительные речи Филгена о природе, а когда опускалась минутка тишины, неожиданно хохотала, что было очень некстати, спуская все это на вспомнившуюся шутку. Среди прекрасного пейзажа проглядывали черные пятна-недуги: поваленные деревья, сухая трава, хмурившиеся тучи. Парень уж подумал, что резкая смена погоды, должно быть, нехорошо подействовала на ее моральное состояние. В продолжении поездки Розалинда несколько раз нарочно старалась вмешаться в его монолог, срывая с мысли, и уверяла, что все как прежде, то есть — неизвестно. Довольно сухо она отвечала и на замечания: кивала головой, прикусывала щеку и, по обыкновению, долго отмалчивалась, пока назревшая мысль не взбредет. Лошади несли их через границу, сливающую две страны. И вот, серые вершины показались сквозь чернеющие облака. Значит, и до замка недалеко: совсем скоро Амеан вылезет из стягивающего ее платья и вдохнет полной грудью. «Хорошо было бы, — замечталась Розалинда, смотря на густевшую серость. — Хороший ли это день? Наверное, да, но это лишь доля. И почему же все чуждое, необычное дня меня — нехорошее? Неужели я настолько привыкла к такой скучной обыденности, что не представляю без нее жизнь?»
— Повезет, если прибудем раньше, чем начнется дождь, — прервал ее мысли Филген. — А то деньги сдерет, и наплевать: есть ли они у нас или нет. Скажет, чтоб заняли. Но нужно ли мне у царя монеты требовать? Я не опустился пока до таких унижений. Но Грифан сам бы не воспринял это, как непозволительное, но все равно, совесть на мне.
— Сжалится, — пробормотала она. — Другого не остается. Сам согласился. А знаешь, сколько мы уже в пути?
— Минут сорок, — округлил он, и, чтоб удостоверится лишний раз, полез в карман и достал золотые часы на подвеске. — Да, точно. Немного, знаешь ли. По сравнению с тем, как часто мне приходится выезжать, то сущие пустяки. Но, кажется, долго это не продлится, — с насмешливой улыбкой проронил Филген. — Отец начал подозревать меня.
— В том, что ты так часто выезжаешь? Ну, знаешь, необычно. И это понятно, то есть, его подозрения.
— Хоть бы они не довели до зла. А то и вовсе запретит из дома выходить, письма проверять будет. А как же нам тогда общаться? На всякий случай можно менять имя, например, на мужское. И отправлять конверты Амери. Но больно уж сомневаюсь, что он ответственен за такие дела.
— Глупость какая-то, — тут же сказала Розалинда. — Наши письма слишком красноречивы. И странно будет, если двое мужчин будут отправлять такую писанину друг другу. Это более, чем неодобрительно.
— Это всего лишь моя фантазия, Розалинда, — ответил Филген. В глазах его блеснул обворожительный огонек. Было понятно, что это всего на всего шутки: преглупые и никогда они не сбудутся. Но она все же подверглась сомнениям. Впрочем, смена имен — тот еще гвоздь, и наступят они на него сами. «Странная у тебя фантазия! — хотела Розалинда сказать, но воздержалась. — Точно сказочная, но с плохим концом!» Дорога оставалась недлинная. Только завернуть пару раз и замок на ладони, а там уже, как судьба вынесет.
По приезду кучер получил монеты, и как-то сморщился недовольно. Видимо, весь путь думал, что не нужно морочить себя знатью, бедняков — вот, кого катать надо! Они робки, и слова лишнего сказать не смеют, а если духа нет, то и соврать иль возразить — все равно, что попасть под суд. Розалинда выпрыгнула из кареты, и ноги будто подкосились. «Это все от сидячей поездки. Ничего, дойду до комнаты, а там уже и ложиться надо. Только, когда еще это сбудется…» Выполнена только добрая половина.
— Ну, нечего делать!.. В другой раз мы повеселимся! — сказала она, засмеявшись, и удалилась следом за Филгеном. — Мне и так сполна хватило вальса. Замечательное время.
Она была вознаграждена чудесным, глубоким взглядом: «Непременно,» — подумал Филген.
Между тем луна уже оделась тучами, и над замком поднялся туман. Едва ли сквозь него виднелся свет фонарей в окнах: с берегов надвигались жуткие ветры, холодные волны разбивались об мелкие камни. С трудом они взобрались на гору, и вот видят: четыре стражника разговаривают, постукивают копьями, и вдруг один из них отступил, пошел низом направо. Ступени высокие, да и крутизна огромная. Приподняв подол платья, Розалинда глядела сквозь спутанные волосы за мужчиной, спускавшимся к бурлящим водам. Вскоре фигура его, маленькая, в шлеме, выступила у самых вод, грозивших схватить и унести его, утаить в паутине водорослей. Но ступал он уверенно, с расчетом: с камня на камень, избегая ям. Долго наблюдать за его движениями не удалось, вскоре дошли они до ворот. Как помнит она: ясный, холодный день и легкие упреки стражников; а тот забавный старичок, тут ли он еще? Не помер, не охрип ли в конце концов? Вот она — единственная забава среди назревающего шторма! И пусть ветер не утащит этот писклявый голосок, режущий уши! Пыль и песок летели в лицо: с трудом девчонка разглядела Филгена, подававшего ей руку. Ухватившись, она молилась, чтоб яростная гроза не прогремела над ними, чтоб не пронзила сплетенные ладони, а иначе — пропасть. На счастье, этого не случилось. И вот, взобрались, наконец, на гору; их встретили сомнительные взгляды стражников. По временам порывы ветра доносили их разговор:
— Вон, опять — здорово! — громко сказал мужчина. — И сколько таких Батюшка изволит пускать? Что-то давненько у нас жаренного мяса не было.
— Кто Его Величество знает, — пожал плечами стражник чуть ниже ростом, хихикнув. — А на вид и не скажешь, верно, кучер не хотел взбираться. А гора то крутая, а лошади то… слабенькие! Ну да ладно их! — махнул он рукой, мотая круг. — Скоро зайдем!
— У меня ужин сегодня! Что я — не человек, что ли? А ты смеешься, болван. Слюной своей собачьей не подавись! Я тебя!..
Подняв копье, мужик насупился и возвел его к спине товарища. Верно ведь — товарищ! Так, верно, проглядишь, и грызть кость одну будут. Но от удара его отвлек голос:
— Уважаемые! — кричал Филген, ведя под руку Розалинду. — Царя позовите, да и скажите, что не прохожие, а госпожа гостья вернулась.
Голос его дрожал, резвился в круговороте и едва ли не улетучивался вовсе в другую сторону. Плюнув, стражник чинно подбоченился, расправил грудь и сквозь зубы выговорил:
— Кто такие? Что за гостья?
— Госпожа Розалинда Амеан, — сказал Филген, подгоняемый недалекой бурей. — Да побыстрее, Царь знает нас, и не оставит ни за что.
— А! — воскликнул звонкий голос позади. — Та самая, что ль? Ну, проходите, Розалинда. Верно, любовника ухватила, — сдавленный смех. Тонкие губы расплылись в улыбке. — Знаю тебя, гостья уважаемая! — вновь процедил он, точно не верил. — Пропустит вас Батюшка. Заходите. На милость, конечно. Этак не говорите, что они рожи хмурые строят! У меня дочь больная, пощадите!
И поплелся он, сгорбленный и подавленный собственной мыслью о больной дочери, отворять ворота. Стражник встал у входа, и когда они проходили, тихо прошептал на ухо Филгену, дергая его за рукав: «Посмейте только, на вашей совести мое состояние!» и слегка ударил по плечу. За стеной вновь послышались оживленные разговоры: «Пойде-е-ем!» — протянул громкий, низкий голос. Не успели они пройти, как мужчины попрятались под навес во дворе, и все глядели на них скользким, подозрительным взглядом. Холодные капли текли по векам и щекам. Опустив голову, девчонка увидела маленькие, точно бусины, точки на тропинке: «Скорее нужно идти, — подумала, следуя за Филгеном, не теряя его из виду. Тот будто бежал, не оборачивался. Лишь отворив дверь, оглянулся и скорее подозвал ее.
Месяц светил в окна, и лучи его угасали по полу зала. Вдруг на последней яркой полосе промелькнула тень. Филген осторожно выглянул в окно: стражник пробежал мимо и скрылся за поворотом. В каждом углу догорала свеча. Ни звука. Тяжелое дыхание сбивало тишину, разливаясь по всему замку. Ни служанок, ни камердинера, вечно бегающего по лестницам, не было. Одно желание — поскорее запереться — звучало и оглушало. Розалинда ступила на лестницу: за ней послышались догоняющие шаги. Спрашивать ничего не хотелось, но мрак разбавить — то еще удовольствие! Шагая по коридору, он поравнялся с ней и сказал, подстрекаемый сильной нуждой:
— Что же ты, уже расстаешься со мной, да?
— Нет, не расстаюсь, — был ответ.
— Значит, может быть, сходишь вместе со мною к Царю? Кабинет в нескольких шагах, — взглядом он указал на дверь. — А я так и не поблагодарил. Все не удавалось, неудобно. Но неожиданно, да, получилось? Пригласил Амери, а провела вечер со мной. Мне до боли приятно…
— Да что ты? — отрывисто проговорила она. Доброта проскальзывала в этих словах. — Я ожидала такой исход. Так и думала, что у него будут люди поважнее; он, наверное, и пришел из-за них. И не понимаю, к чему меня подхватил.
Она остановилась и посмотрела на ппарня: в глазах играла затяжная ночная песня, переливаясь из шквала ненастья к тихой, усыпляющей колыбельной. Веки ее дрожали, брови неподвижны. Губы раскрылись в немом: «Спасибо». Милая, божественная девушка! Он и не мог представить, что один удар, и свежий цветок склонит голову!.. Но ведь, разве не оскорбление? Разве не наделение ее сильной, терпеливой натуры чем-то жалким, истлевшим? И не знать никому, что сможет погубить ее по-настоящему. Между тем, Филген стоял неподвижно, любопытно смотря на Амеан, словно на опыт какой-то: краски переливаются в черных девичьих глазах, смешиваются и, вскипая, гаснут.
— Неужели ты обижаешься из-за этого? Из-за поступка Амери, — пояснил он.
— Нет, я же говорю: ничего другого не ожидала. Да и не хотела я с ним уединятся, тем более танцевать. Сомнительный тип. Иди пока, я здесь постою, подожду. Недолго только.
Он кивнул и направился к двери кабинета. Розалинда шагала по коридору и все мечтала о прогулке по виноградным аллеям, по скалам в жаркую летнюю погоду. В эту минуту Филген стучал, но ответа так и не последовало. Вздернуть ручку ему помешал осипший голос:
— Царь сейчас отдыхает, уважаемый, — обратился старик в строгом костюме к нему, выходя из правого крыла. — У Вас какая-то просьба?
Несмотря на старость, он был осанистым и ступал размеренной походкой. Линзы круглых очков закрывали сощуренные глаза; морщины вросли в высохшее лицо. Розалинда глядела на него и не могла узнать: каково его место? Раннее и фигуры такой не видела в замке. На камердинера не похож, на советника уж тем более — неужели гость? Но тогда, почему Царь не сопровождает его?
— Да, — сказал Филген, — просьба. Отдыхает, значит? Мне какая-нибудь повозка, чтобы добраться до Улэртона. Царь совсем не может принять?
— К сожалению. — отвечал старик, приосанившись. — Никому не дозволено тревожить его покой. А Вам я скажу, уважаемый, что кучер не поедет ни за какие деньги в такую погоду. Лучше уж переждите, иначе ненастье настигнет Вас, — тут его тон понизился. — А Вы, собственно, по какому делу заехали? Извольте узнать…
— Я приезжал к гостье. Грифан знает меня. Если и так, то обделите меня комнатой.
— Конечно, проходите за мной.
Обернувшись, он пошел вдоль коридора. Розалинда не поняла совершенно взгляда Филгена: выражение прощания или скорой встречи, а может, и вовсе ничего. Обычное снисхождение, чтоб обиды не было. «Не морочь себе голову, — твердила она. — Все разъяснится утром. Не мудрено, что Грифан в коим-то веке выбрался из кабинета. И вторгаться — вверх наглости». С этими мыслями девчонка покинула коридор.
***
Яростные удары дождя едва ли не разбивали стекла. Чудовищный ветер срывал краску, черепицу, разрывая ее в суматохе природного круговорота. Свечи не горели в домах, убогие не ошивались по дворам, выпрашивая милостыню, жалобно сложив руки. Все живое дрожало, как перед смертью, пред приговором. Улэртон растирал колени, жмурясь и вздрагивая от раската молнии. Снова и снова взвизгивали дети, прижатые к груди матери. Те, кого не уносило бесконечными потоками пыли, бежали, заглатывая комы грязи. Огонь потух, дым так и не настиг. Люди, что смогли уйти раньше, прятались в каретах, слезами умоляя всему безумству прекратиться, исчезнуть прочь. Кровь страшно текла по жилам, зрачки дрожали — все, все богатство испарилось! Мощная волна энергии до сих пор щекотала, заставляя сглатывать слезы. «Что всему виной? — ревели женщины, утирая платками свои румяные, измазанные лица. — Кто сотворил? Злодеи! Истребили чистых людей высокой чести! Зря! Ни за что!» Вдоль заборов неслись люди — жертвы паники; кто-то хромал, точно подстреленный. Мусор витал в воздухе, цеплялся за кресты, и раздирался на мелкие частички. Что за наказание, недостойное жизни мирных? Легко вообразить, с каким нетерпением каждый выживший ожидал конца этой мучительной сцены! Сильно бились их сердца, стесненные непонятным предчувствием. Вон, в заросшем саду проглянули вздымающиеся юбки на ветру: девушки продирались между кустарниками, поминутно зацепляясь ногами за хворост, удерживали дыхание и крики, скользя по поникшей траве. Все неслись будто не в себе, не смотря по сторонам, и, конечно, понятия не имели, куда прятаться. Да впустят ли их в дом? Позабыта уже дорога.
— Мы погибли! — молвила женщина, подняв взгляд к чернеющему небу. — Никто не спасет, никто не сохранит. Господи, Господи!
Она упала на колени: слезы рекой полились из ее голубых глаз. Ожидание о небесном хоре, что унесет их на нежных, мягких крыльях, и несомненно приласкает, разлетелись, словно неполученные письма по небу. И что же это за мечты? Только в кровоточащее сердце ранят! Сквозь слезы заметила она мужчину в плаще, да как застучала по окну кареты, что, в испуге, и рыженькая голова его оборотилась. Искра геройства разгорелась в ней, доселе тлевшая в душе, и сама ли она едва ли верила, что свершает такое дело. Дверца отворилась. В карету ввалилась волна бешеного ветра.
— Что стоишь, глупец? — кричала она, рвала глотку. — Полезай! Полезай!
Амери ухватился за ее руку; она тянула его, что есть мочи, и когда тот ввалился вовнутрь, встряхнула за плечи. Заплаканные глаза ее жалобно уставились на него, точно он — любимый человек, чуть ли не погибший. Сильный удар. Металлическое ведро врезалось в закрытую дверь. Каждая жилка в ее теле напряглась.
— Что творится-то! Когда такой кошмар вообще был? — восклицала она, крепко обняв его.
И так оставались они долго. Капли осыпались с неба, пробивая крышу. Ее руки были холодны, как лед, а голова горела. И тут начались перешептывания, до того впечатлительные, что Амери совсем затерялся в чувствах.
— Скажи мне, Амери, — наконец прошептала она, — позабыл ты обо мне, да? Оставил меня с ребенком, так подло. Низко! А теперь, где этот ребенок, а? — злость в глазах потушили слезы. — Ты и не знаешь, не знает отец! Весело тебе меня мучить? Я тебя ненавидеть должна. Ничего кроме страданий не принес!.. Не зря мать твердила, что ты грязный человек. А я, дурочка, не послушала…
Молчание. Они сидели на полу, растрепанные, дрожащие, слова сказать не могли. Она расхлебывала презрение, утираясь широким воротничком, изредка выглядывая в окно. Людей не было. Неужели всех унесла буря? Амери и головой не поник, непонимающе смотря на свою перегоревшую любовь. Кричать и отрицать не хотелось, да и имело ли это смысл? В груди не щемило: никакой тоски об утерянном времени, никакого смущения. Лишь легкость, поддерживаемая грызущей ложью.
— Отмахивался все. Не нужен тебе никто! Собой лишь дорожишь, любимым, — она выдернула свою руку из его, и щеки ее запылали. — Не совестно? Сколько прошло?.. Четыре года? А ты сына своего не видел! Лишь бы побаловаться и бросить… Да какая тебе семья, ты сам еще человек не созревший.
— Мы это обсуждали, — сказал Амери. — Или все уняться не можешь?
— Да что обсуждали? Ты уехал, и говорить не хотел. Эх ты… Бесполезно с тобой разговаривать. Каждый раз будешь стоять на своем, самом верном! Себя бы не обманывал.
— Спасибо за то, что не дала мне умереть, — взгляд его светлел. — И что же, опять используешь эту уловку против меня? Как обычно это бывает: сделаешь услугу, так и еще потом сдерешь с меня куда больше. И как тебе верить, такой невинной и чистой? Клеветаешь на меня, а сама поди, по мужикам ходишь! Ха, не сомневаюсь! Это не пустое место — мои убеждения, еще как полное. И ни монетки ты не получишь, но взаимностью на обман я тебе ответить не могу, — поднявшись, он сел на сидение. — Только и можешь в ногах путаться. Что-то вроде предназначения… Да, несомненно! — голос его налился азартным удовольствием. Каждая нотка колола ее душу, нарочно, несерьезно, пока иглы не напитались ядом. — До сих пор, неблагородная, таскаешься по домам, постилаешься под каждого, кто купюру покажет.
— Нет! — возразила она невольно. — Ничего такого! Какие мне дома, матери? У меня трое сыновей…
— И каждого из них нагуляла. Не надоела эта беготня, или тебе в удовольствие? Я знаю, что ты творила, пока меня не было. И подцепила ты меня из-за состояния. Денежки всем нужны, конечно! Тем более нищенке! Любовников я твоих знаю, и списала их труд на меня, якобы, спал с тобой, — продолжал он. Внутренняя улыбка медленно перетекала в настоящую: «И вправду, дамочке милой под шляпкой есть, что скрывать! Точнее, под юбкой». — И говорить больше я не хочу об этом. Смешно, да? На улице смерть бродит, а ты мне опять врать вздумала. Фларна, прекращай эту глупую шутку.
Она побледнела, руки опустились. В лице, в позе, в сжатых, сухих губах виднелось сладостное унижение. Теперь не позволит совесть подняться ей и быть наравне! И сил не хватит, чтобы вытолкнуть парня из кареты; напротив, саму ее унесет легкий порыв злости. Весело. Да и Амери уже прошел период жизни, когда, сломя голову, искал счастья; когда сердце билось чувственнее и сильнее, трепетав от необходимости любить страстно и сильно. Теперь только и быть обожаемым — жалкая привычка! Пройдет время, и она утечет. Фларна больна, ужасна больна, и своим хриплым, немым голосом пытается кричать об этом. «Ну, а мне-то какое дело? — думал Амери. — Пусть болеет. Верно, она от своих заразилась и разносит».
Ночи не было конца. Свистел ветер сквозь щели, издалека разносились всхлипы и крики. Казалось иногда, что все бешенство стихало, пока карета вновь не двинулась, качаясь, грозясь перевернутся. Разговор на этом закончился, и Амери был глубоко благодарен ее униженной натуре за молчание. Иногда, вспоминается, разносила такой скандал, что места нетронутого не оставалось — все шло под руку. Фларна порывисто качала головой, плакала, и глаза эти блистали мрачным пламенем. Неосторожное движение, и накинется, язва, за глотку схватится. Из маленького окошка под утро показался старик. Дочь, видимо, выпрыгнула за ним из порога и вцепилась в рубашку. В бешенстве острые зубки ее впечатались в жесткую руку. Скандал принимал обороты. Амери придвинулся к окну, наблюдая за скорой расправой, но их растащили. Девушка вскрикнула и повалилась на леденеющий бетон. И помнит же он это мертвое, холодное и сырое, как земля, лицо! Впрочем, много сумасшедших сцен протекали мимо. И из-за чего? Что такое нашло на улэртонцев? «Видать, трагедия повлияла. А ведь минутой позже, и я бы сам сгорел…» — эти мысли совсем покой отгоняли. — «Их уезд спас меня… А Филген то и не надеялся, наверное. А хотя, откуда ему знать? Он что, пророк какой-то? За это я Розалиндочке моей благодарным быть должен».
Утро не наступало. Серость летала между молчавшими домами, не давая просвету солнцу. Часы выдались страшные, и каждый чувствовал, что случается нечто серьезно, то, что способно несчастно воткнуть нож в горло, снять кожу, и разделать ее на маленькие, летающие обрывки. Здесь не замешаны обычные горожане, как и темное правительство, а напротив, чудовищно потустороннее. «Демоны на нас нападают!» — твердили беженцы. «И как же они правы! — подумывал Амери. — Кто же еще способен натворить такой дичайший смерч? Только маги, их воля настала!» Привычный смех вызывала попытка отомстить. Он и не верил, что чернокнижники в силах после чудовищного падения. И отчего же? Потому, наверное, что никто об этом в светских кругах не говорил. Недостойная тема — значит, молчать о ней. А он, хоть и хотел наблюдать издалека, но все же рвался познать, внести свое имя! Наплевательский народ свое добро никогда не спасет. Известно, что все они упадут на колени, да и прицепятся друг к дружке.
— Это уж я точно знаю… — губы его немо трепетали.
***
— Да мир с вами, Батюшка! А какое будущее, какое прошедшее? Все скоро сырым, мертвым станет, и не доглядим. Я бы не стал, Царь, надеется на слепую веру. Все ясно: чернокнижники вдруг посчитали, что имеют право заявить о себе. И я уверен, что такое ненастье настигло наших краев только косвенно. Все отыгралось на Улэртоне, — советник говорил спокойно, но все же нотки волнения слышались в голосе. — Это перешло уже все границы. Их поведение неприемлемо и наносит удар источнику.
— Черная магия? — не веря спросил камердинер. — А вы поглядели бы, что у них в писаниях написано. А написано то, что не позволено никакому представителю идти вперед своего стада. А стадо у них тихое, еле передвигается. Этак, значит, зря мы на них наговариваем. Тут есть более сильное и способное…
— Просчитались Вы, — сказал Царь. — В тех же писаниях они заявляют, что вольны и следовать ничему не должны. Отсюда и вытекает их глупость. И напрасно Вы говорите, что дело коснулось нас косвенно, — обвиняющий взгляд. — Напротив, правительство Улэртона теперь будут винить нас. И все понятно. Сколько они лет терпели нас и сколько раз порывались напасть? Прежде всего, достанется по щам нам.
Камердинер стоял, оперевшись левой рукой об спинку дивана. Советник, сидящий напротив Грифана, вцепился сильной хваткой в край рубашки, и все сдерживался, чтоб не выплеснуть все мысли свои. Царь это хорошо видел и нарочно не давал ему высказаться, нервируя его до крайности: «Нам нужно молчать! И тогда только не привлечем лишних бед. Если вступим хоть немного на чужие дела, то нас посчитают виновниками,» — эти слова бесконечно крутились в голове. — И кто мы такие, чтоб знать, что писали десятки лет назад и давно забыто? Снова он эту тему поднимает!» Жадный взгляд кинулся на камердинера. Снова он заладил про запрет, но слушать более его было невозможно. Советник ждал своей минуты, ибо его суждения верны и приведут к благополучию. Позиция эта не взята из воздуха, а основана на многолетнем их умиротворении. Лучше не подавать о себе и признаков жизни, а то врагом обзовут. Царь становился угрюмее: еще немного и папироса бы пеплом полетела на пол. Советник все сидел перед ним в сильном волнении, создавая неприятные импульсы тревоги. Но борьба совести и самолюбия была продолжительна и губительна. Не вытерпев, мужчина вскочил и с жаром выплеснул свою тираду:
— Все бессмысленно! Как Вы не поймете? Сейчас у нас никакой политики, мы мертвы, и стоит только хвост показать, как и совсем конец. Если дано жить в стенах, так и живите, милостивый! Не понимаю Вас совсем. Погубить, верно, хотите нас? И вот, даже сейчас Вы ведете себя, как предатель. Поджимаете к неверным решениям, и ждете, пока они нас придавят. Царь, да разве я зла Вам желаю? — он повернулся к Грифану. — Только добра и мира. И я до сих пор благодарен, что Вы меня избрали. Очень признателен. Но посмотрите на наше положение: боевой готовности никакой. Нас снесут, и мы не заметим, — глубоко вздохнув, выдавил более тихо. — Почему меня слушать не хотите? Терпеть такое не позволю. И на что я Вам тогда? Чтоб время скоротать? Извините, но я и так натерпелся быть бесполезным.
— Я услышал тебя, — коротко ответил царь. — И услышал его, — папироской указал он на раскрасневшегося камердинера. — Да, ты прав. Мы не имеем никаких сведений о том, что творится за границами. Я и так держался позиции не влазить в дела, меня не касающиеся. И не касающиеся наших земель… Что происходило ночью? — отвечал он холодным тоном, требовательно смотря на советника.
— То, о чем было сказано. В ночь прибыла гостья со своим господином. Это все, что, по крайней мере, касалось нас.
— Кто доложил?
— Прибывший к Вам гость. Он отвел господина Филгена в гостевую комнату. Как мне известно, на втором этаже в левом крыле. Прибыли на карете, кучер остановился у горы, — отчитался советник. — Им сказали, что Вы отдыхаете. И тревожить Вас никто не стал.
— Позовите его в час обеда.
***
Мало-помалу стало рассветать. Нервы успокоились. Всего лишь четыре часа легкого сна, и тысячи пробуждений. Розалинда посмотрелась в зеркало: мучительная бессонница оставила следы тусклой бледности. Глаза, окруженные тенью, блистали неумолимо, жаждая примкнуть к кровати. Гудящий ветер бил по крыше яростно; в страшном ознобе она выглядывала в окно — ужасная картина. «Хорошо, что мы успели, — думала, зевая. — Так бы ни за что не добрались. И извозчик бы нас вышвырнул». Холодно и скучно! Ветер до сих пор свистит и колеблет ставни. Прошедшая ночь ярко и резко отлилась в памяти, к несчастью. Хотелось забыть. Стереть и никогда не вспоминать. Она помнит, что по возращению на носках ходила по комнатке и не спала ни минуты. Даже не пыталась. И взяла в руки роман, лежащий у нее на тумбе. Читала сначала с усилием, хотела бросить, но после увлеклась замыслом. «Только началось что-то интересное, но оказалось, что волшебства нет. Нуднейшая книга из всех нуднейших!».
После завтрака, на котором, впрочем, Филген не появился, девчонка пошла к нему. Из-за стола вышла она бодрой и полной сил, хоть танцуй! Вспоминая комнату, она бродила по коридору, смотря на совершенно неотличимые двери: и в какой он? «Но ведь гостевые комнаты и на первом этаже. Может, когда я уходила, его отвели туда?» Положив руку на ручку, она посмотрела вниз: свечи не зажжены, шторы открыты, вот только, света никакого. Все скучно, все грязно, все уныло. Боль разлилась в голове от такой обыденности. И вот, раздался скрип. Служанка выходила из комнаты, с пустыми руками: личико блестит, улыбается, точно заменили ее. Розалинда задумалась на минуту, и потом сказала, приняв грустный вид:
— Не знаете, где комната господина Филгена?
Служанка встретила ее взгляд: в нем бегала просьба, твердая, и чуть ли не приказная. Пальцем она указала на комнату, из которой только что вышла, и обвела ее трепетно-подозрительным взглядом:
— Прошу, милая госпожа… — ответила она с вынужденной улыбкой, и стремительно быстро ступила по лестнице. Видимо, не терпелось рассказать о визите гостей и позволить себе пообсуждать зарождающийся роман.
Розалинда кивнула, и, стоя у двери, легонько постучала. И тут в дверной щели показались ее любопытные глазки. Филген сидел, повернутый спиной, чуть сгорбившись, и, услышав стук, нервно обернулся. Он посмотрел на нее пристально, качнул головой и впал в задумчивость, улыбаясь: ясно было, что у него есть, что сказать, но начать — настоящая беда.
— Доброе утро, — проговорила Розалинда, затворяя за собой дверь. — А ты… только проснулся?
Он сидел, скинув ноги с кровати. Сонливость бродила на этом лице: на правой, покрасневшей щеке пропечатались линии. Волосы лезли на глаза, воздушные и не расчёсанные. «Вот, кому удалось поспать!» — завидовала она. Но, правда, вид у него был не бодрый, напротив, изнеженный и вяловатый. Уголки губ дрогнули, и, сжав плечи, он тихо сказал:
— Здравствуй, Розалинда. Да, от стука, — схватившись пальцами за покрывало, он потянулся. — Как-то… необычно. Я сначала рассердился, но потом стало неудобно. А ты, садись, если хочешь, — он слегка похлопал по кровати. — Ты беспокоилась?
Волнение сорвалось с губ. Подойдя, Розалинда неуверенно остановилась, оглядываясь: все, как и в ее спальне. Одно отличие — книг не было. В зеркале на стене она увидела свое отражение, и отвернула голову к парню. С замиранием сердца он взял ее ладони в свои и слегка притянул. Его непринужденная улыбка стала светом, и теперь тоска спала с души. Розалинда села на край кровати, заправляя прядь волос за ухо:
— Еще как. Ты сам слышал, что случилось. Или видел… Страшное время. Неужели когда-то бывали такие дожди и ветры?
— Может, и бывали. И мы застали такой редкий случай, удивительно. А ведь твоя сонливость спасла нас. Так бы точно не выбрались из дома. И, кто знает, возможно, нас бы и выгнали хозяева. Кто знает их, этих Ларцерин. Предчувствие странное. Все эти погодные перепадки — хотение природы, но, живя здесь, не встречал таких сильных ветров. А этот был чудовищным. Странно…
— Что странного-то? — Розалинда разжала ладони. — Все случается. Это еще тихий ветерок, по сравнению с тем, что может быть еще… В будущем.
— А ты откуда знаешь? — Филген нежно улыбнулся, ложа руки на колени.
— А что знать? Это каждому должно быть известно.
— Да. Но, знаешь, мне совсем не известна ты, — лицо его вмиг преобразилось. — Ты что-то скрываешь от меня, да? Все так просто невозможно.
Долго она разглядывала парнишку, застывшая в неловком ожидании. Он узнал что-то запретное? Но как? Никому Розалинда не рассказывала о таких подробностях своей личности, значит — наблюдения. Невольное сожаление к себе сгрызало плоть. Как вдруг едва заметная улыбка вновь пробежала по тонким его губам, и произвела она на девчонку неприятное ощущение. В голове родилось подозрение, что Филген не так востер, как кажется: все гораздо глубже.
— Почему ты молчишь, Розалинда? — услышала Амеан его голос, будто подавляемый чем-то.
— И что же ты знаешь?..