Вдруг Амери взял ее за руку и, опустив голову, пошел навстречу. Между тем мужчина поклонился, оказав честь господину и Розалинде, и, пройдя внутрь беседки, развел руки будто бы в глубоком сожалении. Как выяснилось позже, звали его Хилайном; в жестах прослеживалась четкая готовность к услуге, галантные поклоны, собранная речь и безупречная харизма — все это выдавало его существенную роль дворецкого. Служил своей должности верно, но не хозяевам. По уходу Авианы Хендерсон — нынешней хозяйки дома (и то, покончить с наследством и распределением семейных ценностей не могли, и, кажется, странное это дело покатится к обрыву и разобьется, что полетит одна пыль сожаления) — из его уст и вздоха печального не вырвалось, Хилайн принял побег хозяйки как действительность, которая когда-то непременно должна совершиться, и часом ранее или позднее — неважно. Теперь же на его крепких плечах и непоколебимых нервах восседал Амери, почитаемый наследником и уже ставший господином. Причина его прихода Розалинде не ясна; она смутно понимала, кто он таков и по какому делу. Поначалу разговор их плыл по верхним волнам, а темной воронки не ожидалось. Сложив руки, она стояла, поднимаясь на ступень у беседки: красоты местная разруха никакой не держала. Закралась мысль, вполне предвиденная: «Не уж-то обманул? Где же то, что он обещал? И этой разрушенной беседке мне нужно удивляться? Это уже за пределами наглости…» Серость витала в воздухе, проникала, словно щупальцами, в доски, запачкала их едкой копотью, и все повалилось: кое-где, на верхушке крыши, мелькала светло-розовая краска, и та стерта и суха. Всем существом вдавалась девушка в их разговор, подпитанная подавляемой злостью. Огорчение, смешанное с раздражением — непобедимый союз, застававший ее врасплох.
— Вы малость задержались, — проговорил дворецкий, мрачный, как туча. — Но позвольте выйти на честность: кучер всему виной. Если он так подводит, то стоило бы лишить его месячной платы и отослать. Таких «мастеров» бескрайнее море, хоть в сито народ пропускай, и они, острые камни, всплывут на виду.
— Нет, конечно, что же ты так на несостоявшегося батьку гоните! — с шутливым упреком сказал Амери. — Не в нем дело, а скот упрямый. Не лошади, а быки. Не стоит. Мы не могли бы приехать вовремя, это природное явление виновато, — особый акцент он сделал на природном явлении, намекая на свое мнение и принципы. — Но задерживаться не станем. Веди, коль не шутишь. Прошу, Розалинда.
Она была уверена, что не будь ее давешних требований, то обращение его звучало бы так: «Милая Розалинда». В этом деле Амери оказался серьезным и позволил своей невидимой тросточке оступиться. Впрочем, вещь эта примечательная — трость. По раздражению пинает, по счастью из рук валится, а по злости убивает. Частенько в ее фантазии витал его образ с этим предметом, и то, как прекрасно дополняла Амери трость, нагоняло нехилые мысли: «Идеальный дуэт. С ней и вид презентабельный, и не стыдно выйти в свет. Однозначно то, чего ему не хватает». Он протянул девушке ладонь, облаченную в черную перчатку, и прижав ее за локоток, шепнул на ухо: «Не отчаивайтесь так. Скоро, несомненно, скоро…» Мочку обдало теплом. Недоконченная фраза застыла в воздухе вопросом: «Что скоро? — думала она, чуть отстранившись. — Скоро я огорчусь еще больше? Видимо, то и следует». Дворецкий вырвался вперед, ведя их к подножью склона. Она рассматривала его и тогда, но теперь взглядов не стыдилась: мужчина этот лет пятидесяти, одного с ней роста, но, несмотря на эту маленькую не состыковку с характером, вид он внушал сдержанного, приторно-чопорного человека. Полное тело во фраке, круглые очки, спадающие с носа, выбритая борода и седые, приглаженные волосы — собственно, вся его непримечательная наружность. Глаза тяжелые, метавшие безразличные, ничуть не любопытные взгляды. Тяжелы тем, что темны, а морщины делают эти две пуговки глубокими. Отойдя от пары в шагов десять, он оставил их за личным разговором. Амери, конечно, такое внимание к мелочам было любезно, а Розалинда, не понимая совершенно, куда направляется, и голову не подняла.
— Когда я смогу узнать, Амери? — спросила она настойчивее. — И, я так понимаю, мы только встретились у беседки. Хорошо, что это не оказалось местом, как Вы говорите, свидания.
Само слово это восторга не вызывало. Прежде всего, она поехала на встречу, заинтригованная обещаниями и манящими рассказами, а получила в конце лишь молчание, да дворецкого под боком, подозрительного дядьку. Хоть он всем видом своим и не показывал желания слоняться вокруг них, но беспокойство пробрало Амеан, и предчувствие какой-то внезапной остроты выскользнуло наружу.
— Не переживайте. Вскоре мы останемся наедине. Тогда я Вам все расскажу, все про все. Но не бегите раньше времени, доро… извините, Розалинда, — он неловко улыбнулся, и, остановившись, потянул ее налево. — Осторожно, здесь крутой спуск. Берегите себя, не стоит забываться. А Вы, к слову, пускались в море?
— Нет, еще не пыталась, — она оглянулась на склон и повела плечами: если б и упала, не сломала бы ноги. — Я бы предпочла другие способы покончить… Боюсь я этой глубины.
— Что же вы, Розалинда! — досадливо воскликнул он, заглядывая в ее личико. — Я не об этом. Но, кажется, и узнал многое. Вы еще молоды, и так красивы. За что же? — Амери замолчал, но, вздохнув, продолжил. — Я не понимаю, правда. Никогда не катались на корабле, на лодке? Вот, что я хотел узнать, но спасибо за такую откровенность. Я и не думал, что Вы доверите мне свои тайны… Довольно неприятные.
— На то они и тайны, — как бы не понимая его реакции, ответила она. — А так нет, никогда не плавала. Воды боюсь до ужаса. Надеюсь, Вы не используете этот мой страх против меня, да? Иначе я вынуждена отказаться.
— Так уж и быть, я понимаю ваш страх. И не думайте, что я способен на такое зло.
— А на что же Вы тогда способны? — Розалинда хихикнула, зажмурившись от лучей солнца. Эта фраза несерьезна, объясняет это и тон, и ее короткая ухмылка, но Амери тот еще комедиант: изобразил удивление, и, откашлявшись от сухости в горле, подправил воротник.
— Шутка скверная, — выплюнул он хрипким голосом. — Пусть я и не принц в Ваших глазах, но уж точно не злодей. Печально, что Вы так думаете…
— А как же иначе думать? Разъясните, и, может, я Вам поверю, — Розалинда все говорила с легкой издевкой, которую Амери сразу прочуял, но повел себя по ее правилам: роль жертвы — выигрышная позиция, заодно, он мог узнать о ее способности чувствовать, ярко или блекло. — Вы часто говорите о своем прошлом, а что насчет настоящего?
— Что же о нем рассказать можно? Оно не завершено, и лучше дождаться, когда плавно уйдет в прошлое, чтоб все по делу, и, как говорится, ясно. Конец неизвестен, потому я и не отвечаю на вопросы о будущих намерениях, судьбе, и всем таком сомнительном. Это вполне объяснимо. Или отвечаю незнанием. Тоже проверенная штука, — рассеянно утекла его последняя фраза.
Спустившись со склона, они завернули за холм. Дворецкий и не оглядывался, лишь скрепил руки за спиной и шел, чуть сгорбившись. Слух его явно не подводил. Выходившее солнце бросало на его сухие ладони свет, то вновь пряталось за тучи, резвясь на небосклоне. Дорога, проложенная прибрежным песком, вилась вдоль холмов и пушистых деревьев, покачивающихся, точно в люльке, на ветру, пока, наконец, не привела к высоким воротам. Кирпичный забор уходил далеко, скрываясь за деревьями, деревянные ворота с закруглённой вершиной так и взывали вовнутрь. Домик стоял, будто недавно построенный, и наружность имел приятную: выложенный из коричневого кирпича, усеянный пожелтевшей листвой и опавшими ветвями, с широкими окнами, а шторы — вязанные! Беленькие, точно вылезшие из рук мастерицы, они укрывали нежные лепестки цветов на подоконнике. Запахом теплого кофе, домашнего печенья, старыми книгами — вот, чем веяло из этого чудного домика, словно пряничного убежища. Розалинда вглядывалась в окна, стараясь уловить какой-нибудь силуэт, но безуспешно. Достав ключи из кармана брюк, Хилайн провозился с замком, и, наконец, отворив ворота, со вздохом встал в стороне, пропуская госпожу и хозяина.
Туча навлеклась на пустынный двор, грозная и рычащая. Амери задержался у ворот, и, перекинувшись несколькими словами с дворецким, ступил вперед. Раздался хлопок — ворота захлопнулись. Розалинда оглянулась, как Хилайн вдруг пропал. Внимание на такой скорый уход она не обратила, ведь все, что занимало ее — дом. Кроткий шаг к двери, и еще один. Внезапно ткань платья стянулась, тело отозвалось мурашками на поясе: сильные пальцы искривились, будто бы впиваясь в нее. Она повертела головой, едва ли не взвизгивая истерически, обернулась и, о, какая картина! — на ее подрагивающем плече, словно посапывая, Амери улыбался; сквозь пелену непонимания, одолевающую ее мозг, тихо проговорил:
— Нам вон туда, — лениво кивнул он за угол, и, мотнув головой, вдохнул ее парфюм. — Лаванда. Я ведь не ошибся?
Привалившись на девушку, он вынудил ее шагать туда, ко входной двери. Розалинда дергалась порывисто, вздыхала так жалобно: глотку душили «случайные» прикосновения. Представила она совершенно ясно, что скрывается за столь страстными объятьями. Подкатил мгновенный испуг. Реснички ее хлопали, задерживая слезы, а ноги, подкашиваясь, шли по своей воле. На вопросы отвечать не хотелось, из горла лишь выскальзывали просьбы прекратить и отпустить непременно.
— Чего Вы так кричите, Розалинда? — непонимающе спросил он и прильнул ближе. Мерзкие ожоги, оставленные дыханием, искрились на коже, насытившись ядом. — Вот уж не узнаю Вас. Вот мы и пришли. Посидим в домике, поговорим… Знаете, я давно мечтал с Вами, наедине. Прекрасное мгновение, прекрасное место, не так ли?
Он отпустил ее, и тут же схватил за руку. Мокрые, темные глазки вгляделись в мужчину, утопая в страхе, а тело порывалось бежать. Только куда? Куда она, ослабевшая и потерявшая бдительность, унесется? Вдали от города, разрушенного, покинутого, чувствовалась лишь опасность, вред. Сопротивления быстро утолялись рывками и задабриваниями. Миг пронесся бесследно. И вот она на крыльце, трясется, как кипятком ошпаренная, стоит, на грани истерики, и приступы припадка стекались в кулаки, надежные и крепкие. Давно она поникла в воспоминания: те самые, из приюта. Как ее, истерзанную собственными нестриженными ногтями, волокли на мороз; босые ножки касались белоснежного снега, а дальше — резкий хлопок. Тело пробивало ознобом, пятки горели, будто на иглах, грязная челка лезла на опухшие глазки, и темнота, поглощающая и не сокрушаемая. После ее, выдохшуюся из сил, находили у флигеля; себя она помнила, словно сквозь сон, а ощущения действительные. Боль не выдуманная, настоящая, и покрывала ее в панике, какую контролировать не в силах. Только к четырнадцати годам ближайшее общество заставило ее сдерживаться, неважно как: сквозь слезы, режущую боль, кровь — все равно. Главное, что крик прекратился. Но внутренний визг усиливался и заострялся, и однажды так резанул по сердцу, что кричала девчонка в бешенстве, в дичайшем приступе после большой обиды, или ссоры с подругами.
— Проходите, — снова его заигрывающий голос. В руке сверкали ключи на подвеске. Дверь тихо скрипнула, порог озарился теплым светом. — Нечего на пороге без дела стоять. А Вам, собственно, чаю, может? Неважно выглядите. Это Вы, Розалинда, прекращайте, не сегодня!
— Что вы хотите?.. — звучала она тихо, сбивчиво, давясь поступавшей слюной. — Что это было? И Вы позволяете себе такие мерзости? Теперь я, наконец, увидела, что терпели Ваши девушки! Какую низость! А я-то… я-то думала, что правда, — она всхлипнула, не в силах сдержать слезы, — правда Вы покажете что-то удивительное… а оказалось! Конечно, удивило, но на порог не ступлю! Выпустите меня!
— Распереживались так попусту, — сочувственно мужчина погладил ее по плечу. Розалинда отдернулась, резко вскочив на землю. — Ну, не суетитесь, милая. Это простое объятье, пусть и преисполненное некими чувствами. Навредить я Вам никак не хочу, и не думайте о таком! Глядите на меня, будто на маньяка. А зря!
— Какими это некими чувствами? — вскрикнула она, едва ли не оступившись о бордюр. — Какие чувства? Я Вас не знаю толком! А Вы уже о чувствах каких-то заикаетесь! Перестаньте, сейчас же, не потерплю… Не буду ничего пить. Отвезите меня в замок. Я не хочу!..
— Успокойтесь и мы поговорим. Вы слишком возбуждены плохими эмоциями, и все воспримете искаженно. Я объяснюсь, обязательно.
Сцена представлялась таким образом: Розалинда, сконфуженная окончательно, мрачно поглядела на дверь, круто повернулась и стала лицом к цветам, да скамейке напротив. Со страшно нахмуренным лицом, девушка опустилась на нее, то и дело мяла край широкого воротника, отрешенно прижавшись к спинке. Щеки ее вспыхнули алым заревом, не впалые больше, поправившиеся, последняя слеза навернулась и ударилась об сжатую ладонь. Амери глаз не отрывал с жалкого зрелища: кто так прежде ревел перед ним? «А у этой-то где гордость? — спрашивал он себя, надменно сложив руки на груди. — Не созрела еще, а столько бед накрутила себе девчуля. И не подпускает». Он, как только осознал серьезность своего сделанного дельца, тотчас же уселся на скамейку и искоса поглядывал на Амеан в ожидании разрешения, чтоб изложить все как есть. Ясное понимание того рокового касания опечаталось в душе, впилось черными нитями, точно заштопало темную дыру. Всхлипы и девичье вздохи… но все равно одиноко. Совесть не кольнула его, напротив, отказ воспринялся, как должное, и, видимо, готовился к нему, как к одной из развилок последствий.
— Вам плохо? — спросил он со всем участием. — Я помогу, только скажите. Меня пугает Ваше молчание.
Голос его звучал тихо, звон исчез, гонимый напряженными нервами. Розалинда взглянула на Амери ненароком и уловила печаль, смешанную с требованием, выражавшимся в просьбе. «Хочет помочь? — промелькнуло к ней как молния. — Излечить от своих же пороков? А ведь Филген говорил, что он непостоянный… Что, если прямо сейчас он разозлится и накинется? Как чудовище». Теперь уж Филген предстал перед ней сущим ангелочком, над головой которого кружит невидимый нимб, и белые, точно махровым снегом покрытые, крылья укрывают ее, совсем девочку, уносят за небосвод… Далеко ли? Вдруг дьявол проникнет, и что тогда? Вся зря? Развитию мысли помешал вновь тот же голос, покалывающий страхом.
— Мы не задержимся надолго. Кучер прибудет к восьми часам. Но, честно, мне хотелось бы провести с Вами куда больше времени… Но я понимаю, как Вы страдаете сейчас, и, возможно, проклинаете меня. У меня не было недобрых намерений, и не могли бы Вы разъясниться?..
— Разъясниться? — пробурчала Розалинда. В потухшем взгляде мелькала обида, вся злость улеглась, но в любое мгновение готова вырываться ярким взрывом. — Держали бы Вы свои руки при себе. Это неуважительно и непозволительно! Вы укрепили мое мнение о Вас, поздравляю. Я бы хотела уехать раньше.
— Раньше никак не получится, Розалинда. Это объятье, непозволительное и черствое, вызвано чувствами. Светлыми! Никакого порока, никакого сладострастия. Уж поверьте мне! Отчего же не обнять хорошенького человека, ну, позвольте ж… — Амери замешкался. Она смотрела на него неотрывно, но так пусто, что ему становилась тесно, хотелось вернуть все в недалекое прошлое и успокоить свои порывы… Эх, если бы! — Помилуйте, знали бы Вы, как интересуете меня! Любопытно слушать и смотреть, и, я признаюсь, что Вы согласились на встречу и изволили сесть со мной в одну карету. Это правда многого стоит, — голос его кидался к волнам: то тихий шелест, то громкий, грозный вихрь. Розалинда была из тех, с кем хотелось церемониться, и чью натуру можно было обозревать со всех точек. Конечно, не всегда тон соблюдался, был на гране разоблачения. — Я Вами давно интересовался… давно! Чтоб Вы знали, милая моя Розалинда! Даже Филя тогда не знал о Вас и не хотел, напуган он был ужасно свадебкой предстоящей. Пусть Вы и знаете обо мне много плохих вещей, но часть из… даже половина — пустота. Да, именно, — кивнул своим словам, глядя на ее немое удивление. — И теперь не верите? Это очень печалит, а так хотелось примкнуть к Вам ближе, не только телом, но и душой. Вы прекрасны, и я посвятил бы Вам стихи, да никогда не писал. Может когда-нибудь… Когда-нибудь, как говорится. Верите ли в подвиг Имберда? В ту любовь… верите? Только одно слово, и я знаю, чем ответить, не медлите!
— В-верю, — ответила Розалинда, смущенная его болтливостью после затишья. — И зачем Вам все это?
— Ну вот! — радостно воскликнул Амери, придвигаясь к ней. — И, значит, в мои чувства верите. Что же это за действо такое, которое подвигом прозвали? Безграничная любовь к близкому, живому… Я не так выражаюсь, если еще раз так произойдет, то не ищите второго смысла, пожалуйста. А вот и Вы стали спокойны… хех, посветлели будто. И почему же в такие жертвы верите? Что же, значит, любили кого так же сильно, да?
— Да… Любила, — она помедлила, едва ли не сказав: «Люблю». Но привлекать лишние расспросы не хотелось. Розалинда знала, что прежде нужно было выдумать историю, и что ее многолетняя привязанность совсем осмеется, Афелиса подвергнется риску. «Если люблю, то хочу, чтоб она счастливой была. А если так не будет, то и я неспокойна буду. Но разве могу я узнать как она живет, и живет ли вообще?»
Легенда эта будто бы не имела истока. Безызвестно, откуда взялся Имберд со своим подвигом, и кем была та девушка — зачинщица его жертв, оставшаяся безымянной. Но детали эти настолько мелочны, и народ поверил, что земля, на которой родился человек, какой бы рыхлой, бесплодной не была бы, не вживается в натуру человеческую, а значит, и никаких последствий не приносит. Следовало остановиться именно на внутренних качествах. А подвиг этот ставили в образец искренней любви, осторожной и правильной. Чем же заслужил Имберд такую память? Некоторые скептики твердили, что глупо мстить, и что вовсе не любовью горел он, а желанием: самым пошлым и осмеянным. Другие, что девушка из дворян сама вызвала воина на такой грех, побудила предать войско ради себя: бесчестной, грязной любовницы. Розалинда же верила в ту искру, которая блестит иногда в середине пути, которую так сложно уловить и осознать — влюбленность… Прекрасна ли?
— Тогда я могу говорить откровенно, раз Вы так страстно любили. Говорю именно о чистом чувстве, а не о привязи. Но, кажется, и та любовь Имберда не погибла, а продолжала жить в ее сердце. Он же погиб на том поле… Ладно, опустим это. У Вас не должно быть упреков, Вам незачем злиться или ругаться. Все попусту будет. Я говорил, что интересовался Вами, да… И тогда я пытался раздобыть о Вас как можно больше знаний. Но нет, не подумайте! Следить я уж точно не собирался. Так, между делами. Вы известна в светских разговорах, и по сей день остаетесь. Разгорелся скандал, связанный с Дарьей. А я думал, она поступит умнее и станет молчать.
— С кем скандал? — с опаской спросила Розалинда: «Неужели по городу уже разнесла? Себя же погубит!» — Со мной, да?
— Во многом задевает Вас, — он кивнул, и, облокотившись о колени, примкнул подбородок к костяшкам. — Жалости выпрашивает. Уже и бедняжку того опросила, и меня, а Филя молчит, плечами пожимает, точно немой. Ничего не знает. Вот, как мы верны Вам, Розалинда, — он улыбнулся, и тут же поправился. — Ну-у-у, о нем ничего сказать не могу. Не залезу в его голову. Но зайчик-то ушки на востро держит, лапки поджал, да поскакал мне царапать… бумажки всякие. Отец на него вообще не смотрит. Как по Филеному велению, по Филеному хотению. Ух, сказки!
— И как она жалость выпрашивает?
— Как обычно, — ответил он, шаркая ногами по листве. — Кидается ко всем, кто только состояние имеет. Чтоб пожалеть. А кому она нужна? У меня всегда были сомнения насчет нее… И сынишки, они же пропадут с такой женщиной! Себя воспитать не может, на что их заделала? Разве подобающе? И Вас на свои плечи взяла. А сейчас ходит и выплескивает на всех слезы. Хотя… это работает. Все стали относиться к ней милосердно, ибо «у бедненькой опекунши дочка сбежала», как дальше жить? Вам в Улэртоне лучше вообще не появляться. А хотите, в Блоквел уедем? Вас держит что-то? Батька у меня пока не собирается помирать, так что, как далеко не гляди… А все равно наследство не увижу! Только скажите, и я порешаю все вопросы.
— Как это, прямо сейчас? Не сдурели ли?
Розалинда молча подняла почти грустное лицо и с оскалом ненависти ответила. И ничуть не странной показалось Амери вся та нескрываемая язвительность, медленно выступающая во взгляде. «Зачем зубки скалишь не заточенные? — усмехался он, глядя на высохшие слезы. — Потом же вновь заплачешь, и еще хуже…»
— Вы же знаете, что творится, — добавила она, отвернувшись. — И в какой Блоквел? Там опаснее. Лучше забыться куда-нибудь и заснуть вечным сном.
— Не вся земля там отравлена. А, знаете, куда не поезжай, где не оставайся, а повсюду война! Я не знаю, где спокойнее, наверно, в Гроунстене каком-нибудь.
— Как это в Гроунстене? — в недоумении спросила Розалинда, оставив воротник в покое. — Это же ядро всего, что сейчас творится. Как там может быть спокойнее? Не глупите. На острове должно быть опаснее всего, чем в других государствах.
— Все зло оттуда исчезло. Ну, так говорят, — Амери пожал плечами. Откинулся на спинку и, поддавшись лучам солнца, прикрыл глаза.
— И кто говорит? Неужели охотников больше нет? Если так, то в Гроунстен — самое то.
— Эх, да сам-то я не знаю! — выдавил он с раздражением, почесывая виски. — Голова уже болит от этих разборок. Давайте хоть сейчас отвлечемся. Могут возникнуть моменты, из-за которых Вы вновь погрустнеете… Разве оно надо Вам, мне, всем?.. И вправду Вам чая, может? — мужчина выпрямился, обхватив край скамейки двумя руками, и вгляделся в нее. — Это скрасит ранний вечер. Домик славный, а закат… Каков закат! — проговорил он с нотками восхищения и поднялся. — Дорожу каждым моментом, проведенным с Вами. И неприятно будет вспоминать, если…
— Хорошо, — прервала его Розалинда. Понятно, что говорить об этом ей не хотелось, как и тогда. — Идите. Я скоро приду, только позовите.
— Давайте вместе пройдем, м? — он склонил голову и с улыбкой подал руку. — Осмотритесь хоть. Поглядите, как свободные люди живут.
Амеан поднялась с его помощью, разгладила подол платья и кивнула, понимая, что спорить бессмысленно. Всякий вздор с таким человеком не вызовет в нем даже укора, что уж говорить об обиде. Все для него — шутка, выдавшийся момент, чтоб вдоволь посмеяться. И вскоре незаметно он приобретен власть и с ухмылкой будет, как полагается, править над ней. И для чего же такой стыд на девичью голову? Лучше промолчать и не поддаваться незаметным уловкам, выудившим ее, в конце концов, на крючок. Они вновь поднялись на крыльцо: Амери пропустил Розалинду и, закрыв дверь, двинулся к широкой арке.
Нервная дрожь, разражавшаяся ранее, точно гром, перешла в какую-то болезненную: она ощущала даже озноб. С усилием Розалинда стала всматриваться во все встречающиеся предметы, рыскать глазами по тумбам, как бы в поиске развлечения, но все сводилось к задумчивости. Плохо удавалось рассмотреть быт редко посещаемого дома. Замок не брякнул — значит, безопасно. Опять же, поминутно вздрагивая, девушка пыталась осмотреться, что забывала, о чем думала и что происходит. Мысли бегали в замкнутом круге, нескладные и выбившиеся из ряда. Коридорчик пустовал. По левую сторону — вешалка, посередине — лестница на второй этаж, а направо — кухонька. Все виделось миниатюрным после замков и приемных комнат, что нагоняло уют, но понимая, при каком обстоятельстве и с каким человеком она здесь, словно заточенная — страх не давал разрядки. Или лучше бежать, пока он занят, пока не слышит? Или только к ней и прислушивается? Розалинда положила ладонь на дверную ручку, заглянув за арку: Амери, повернутый спиной, стоял у стола, и лишь локти его двигались, назад и вперед. «Может, искоса поглядывает, а я не вижу? — допустила она эту мысль. — Вроде что-то наливает. А если отрава, если я усну… а дальше что? Зачем ему усыплять меня? Опыты на мне делать, или что похуже?» «Что похуже» представлялось ей смутно. Она вспомнила о россказнях девчонки, о том, как ее били, пытали и заставляли… Об этом и подумать страшно. Ноги ее отяжелели, Розалинда почувствовала резкий порыв ко сну. Будто сбылось!
Снова шаги: тяжелые теперь, не уверенные. На минуту ей показалось, что в доме еще кто-то есть, запертый, голодный, и ходит кругами от безысходности. Но нет, это был Амери. Он, держа в руках чистую тряпку, натирал чашки, и смотрел на нее без подозрения, точно не замечал ее, трясущуюся, как лист на ветре. Какая-то рассеянность и задумчивость стала понемногу овладевать ей: минутами Розалинда словно забывалась, прицеплялась к мелочам. Вот, у него прядка не так сидит, этак лучше ее переместить к затылку, а вот, ветка за окном дернулась: птичка бурила в ней дыру, точно дятел. И, кажется, чашка скоро лопнет от такого напряжения. Губы его сомкнулись критично, требующее. Сейчас, что-то произойдет непременно, предчувствие сулило ей, то ли трагедию, то ли спасение.
— Чего Вы застыли? — спросил он, расплавляясь в доброй улыбке. — Скоро все будет готово. Или Вы так осматриваетесь?
— Да, — кивнула она, но тотчас же прошипела про себя. — скоро. Извините.
Амери ничего не ответил и смылся с ее глаз так же быстро, как она смогла опомниться. Отвращение особенно поднималось и росло в ней с каждым шагом. Ни за что бы девушка не вернулась сюда, к хозяину дома, пусть бы это стоило поистине ценного… Но ради кого? Ради Афелисы? И что ей даст это кушанье? Возвратит ее, как подарочек небесный? Во всяком случае, изменений не наклевывалось. Шагнула вперед: кухонька показалась, светлая от свечек на столе, скромная, но уютная. Только черт царил в ней, размахивая локтями. «Что это я и вправду, как дурочка? — осудила она себя, прислонившись к арке. — А вдруг его забавит мой страх? Как же его не чувствовать, когда я совсем близко? Вот, разливает кипяток. Чашки пусты, вроде бы. Значит, отравы пока не подложил. Нужно наблюдать, а не носом кивать». Подозрений его действия не вызывали, но страх никуда не уходил, а предусмотрительность все ослабевала.
— Вам сколько сахара? — он обернулся, держа в правой руке темную сахарницу. — Или, может, вообще без него? Как Вы скажете, так все и будет.
— Две ложки, пожалуйста, — ответила она, шагнул вперед. — А это Ваш дом, да? Но Вы же в Улэртоне живете, там места не хватает?
— Хватает, еще как! Почему же нет? А домик этот мне от матери достался; батька, кажется, и не знал про него. Странно как-то, да, понимаю…
— И как так получилось, что отец не знал?
— Забавно — вот, как получилось! Он не нежен был, не одаривал ее ванилью всякой. Она вот и сбегала от него сюда. Здесь раньше ее родители жили и отдали в наследство ей, единственной, — он поморщился от пара, разливая кипяток. — Как-то так. Я тоже часто ухожу сюда. И повезло, что он в таком отдалении от города. А если подумать о ситуации, то просто сказка!
— И Вы последовали его примеру? — сказала она с отвращением. — Ваш отец. Нашли же, под кого строиться. К чему все эти издевательства?
— Было пару раз, — сказал он с тяжелым вздохом, выдавая, что говорить об этом не стоит. Поставив чайник, Амери взял чашки, и аккуратно понес к столу. — Но эта женщина совсем из себя вышла. Вы не знаете, как она себя вела в доме. Ластится, все, нежится, а потом как даст пощёчину, что зубы чуть не выбьет.
— Отчего она так? Наверняка были причины.
— Причины! — воскликнул он с выделанной трагичностью. — Бедную запугали. Ага, еще чуть ли не убили. Но нет, Розалинда. Единственный мотив — хотение. Просто захотелось, отчего же не выместить на сына всю свою гниль? Потом ходит по домам, терзается. А я не железный, и человек по природе. Не выдержал. И раз ей задал, чтоб ночью не шаркалась на улице, и кто ее такую, растрепанную, точно призрак какой-нибудь, или женщина, которой чести лишили, возьмет в охапку и по головке погладит? Посмеются только в лицо, узнают, ишь, разглядят, что та самая госпожа Хендерсон, позор ей на голову, — чашки со звоном стукнулись об край. Амери выругался тихо, про себя, поставил их, и обернулся к девушке, прислонившись к столу. — А я ей говорю, что, дескать, батя велел не высовываться и на меня не гнать. Что права не имеет. Один он только и заботится о моем блестящем будущем, — говорил с сомнением, так, шутя и не понимая искренности тех давних слов отца. — Блестящее… аж тошно. Какое мне будущее? Мне только в прошлом и жить! И понимаю, почему так происходит. Ох, если б бутылка с крепким винцом была рядом, то все Вам рассказал, все про все! И про отца, и про мое будущее, и про… Эх, что Вам, — он махнул рукой и зашагал к окну. — Не для того сюда приехали. Вы садитесь, не стесняйтесь. Как… как дома, вот!
Обжигающие клубы пара распространялись по скудной кухоньке, прижимаясь к потолку. Тучи нависли над домом, угрожающе пряча солнце: все померкло. В углу, у единственного широкого окна, стояли догоравшие свечи. Желтый свет парил лишь у стены, остальная часть поникла в странное уныние. Все было убрано, точно и вправду приезжали сюда раз в год, чтоб только совесть не грызла о том, что где-то чахнет домик, ненужный и вроде бы свой. Амери застыл у окна, спиной в ней: плечи вздымались, подрагивали, грудь колыхалась, будто сдерживала обозленную печаль за тоненькими прутьями. Теперь мелочи не волновали, и говорить не хотелось, силы иссякли. Она уселась на стул и взглянула в чашку: пар впился в щеки, покрасневшие и ставшие теплыми. Разжав припухшие губки, проронила:
— Рассказывайте, коли хотите.
Не хотелось говорить, напротив, лишь слушать, да кивать, показывая свое участие. Тоска заморит его сердце, разъест, и черт не знает, что тогда наступит: злобный порыв? Крики? Что угодно, только не хорошее. И случались ли прекрасные мгновения, когда улыбка лезла без удержки, когда смех вырывался, искренний, неподдельный, когда чувство опасности утекало, сменяясь на теплое ощущение в груди? Нет, и вряд ли наступит. Не тот человек для приятностей.
— Действительно ли Вам интересно будет, Розалиндочка? Мне-то так… не определюсь сам. То хочется что-то высказать, но сторонюсь, если вдруг, воспримут это неправильно, и случится что-то. Всякое бывает. Вам-то знакомо это чувство, я и не сомневаюсь. Но Вам все хочется выдать таким, какое оно есть. Верны ли Вы секретам? Меня часто обрезонивали, но, честно, ничего не понимал. Не мог сдерживаться. Знаете, какой противный я человечек, а тут мне еще про добро, про честь что-то говорят. И здоровье примешивают. Ну и что с того, если от алкоголизма умру? От своего сладострастия. Значит, так было положено. От старости мне стыдно. Да и вот, вижу, как говорят: «Вон старик Хендерсон — пьяница погорелый, бодрячком, того поди, завтра на рассвете перемкнет». И перемкну. Сбудется все. Я, признаться, только это вижу, а промежуточный отрывок — нет, — он вздохнул, набравшись сил на тираду. — Ну, знаете, что-то подозреваю, что гулякой и останусь. У меня воля слабая. И невесты не найти. Хорошо будет, если родители оставят меня, и, как говорится, прямиком в одиночество. Мать-то ладно, она шибко не бьется, так, пищит иногда, но кто ее услышит. Сейчас вообще, безумная, убежала, дом свободен. Однажды закроюсь и не пущу ее! — Амери усмехнулся, взял чашку и обволок горло горячим чаем, чуть было не поперхнулся. — Хм, да! Тогда все хорошо, я счастлив. Живу, не смыслю ничего, и как-нибудь докачусь до тех последствий.
— И кто Вам такое говорит? — Розалинда склонила голову, остужая кипяток. — Родственники?
— Да кто попало! Кому языком почесать хочется. И какое им дело? Пусть эти старики спокойно помрут, и на новое поколение не бренчат. А разве среди них не было таких же, как я? Всегда такие были, неспособные. Я знаю, как буду жить, но когда-то же деньги кончатся. Когда-то статус мой рухнет, и девки перестанут ходить… И нужны ли они мне тогда будут? Мне бы тогда на корочку хлеба накопить, стащить у служанок, и те уйдут. У меня, кстати, экономка — женщина света! Вот так! И не хочется, чтоб она старела, но прихворала. Крылышки сломала.
— А что случилось? — задавала между тем Амеан вопросы, хлебнув из чашки.
— Что черт нашептал. Она еще подружка Авианы, что иногда злит. Всегда на ее стороне, и поощряет беднягу. Ну, давайте закончим. Экономка еще хотела на балл пойти, но я уговорил остаться. Печально было бы, если ее унесло куда-нибудь ветром, а она худющая, как собака дворовая. Растерзало бы ее… Мне самому повезло. Только жаль, что с Вами не ушел. Компания была бы получше, — вспомнил он в тот момент женщину, его спасшую, и мерзкие ее просьбы. «Какой мне ребенок? Я сам только что с пеленок выскочил! — думал мужчина, исключая страх ответственности. — Попросту я не семьянин. И наследство все быстро отберут. А есть такие демоны, что готовы глотку родителям перерезать за золото».
— Я с Филгеном еле карету нашли, еще бы немного и не спаслись бы. Везение, кажется, начинаю в него верить.
— Я и не сомневался никогда, что Филя строит глазки лучше любой женщины! Я бы повелся на него, не будь он мальчишкой. Пусть и скромный, но как выпросит, то все к его ногам. А время-то… уже шестой час. Немного нам осталось, я сказал дворецкому, чтоб кучер не задерживался. Не спешите же Вы?
— Нет, — мотнула она головой. — А куда мне?..
— Вы так всю свою молодость на одном месте просидите, — шутливым тоном выговорил Амери. — И что увидите? Я и не сомневаюсь, если однажды Вам в замке места не будет. У Царя знакомый в каждом углу, все к нему прибудут. Ну, оно сейчас и лучше! Именно сейчас. Пусть мы посидим, а потом поедем. Я, наверное, сразу в Блоквел отчалюсь. Как прояснится там ситуация. Дома все продам, денег наживу и уеду в свет. От Улэртона ничего не останется, я уверен и даже вижу наперед.
— Почему так уверены? Да, повсюду разруха, но всегда можно восстановить и построить краше и лучше. Пусть даже через много лет, но земля пустовать не будет.
— Да, да, конечно! Всем же так нужно выгребать мусор, очищать землю, чтоб потом что-то построить. Все состояние государства уходит на военную силу, а не на домишки. Эта земля зарастет деревьями, чем угодно, но цивилизации тут не будет. Уже светские люди едут за границу, хоть куда-нибудь, подальше от места трагедии. И наше время настанет…
Разговор этот продолжался еще два часа, и свелся в пошлейшие темы, от которых Розалинда нос воротила и отвечала брюзгливо. Все же, здешние красоты не воспламенили в ней небывалого восторга. Может, Амери хотел что-то да показать, только передумал, как бывает, в последнюю минуту. Ведь порывался же он, чуть ли за руку ее не дергал, вел куда-то… А ее опасение щекотит, предупреждая об опасности. Вскоре пришло время прекращать болтовню и выходить на крыльцо. На счастье, давешних выходок не повторилось, и Розалинде показалось, что он сдерживал себя, все стремился прикоснуться, как тогда, со всем жаром и страстью. Подбадривал ее, как старый друг, однако вспоминался ей тот конфуз, что такие мысли тут же отпускало. Усевшись, наконец, в карету, девушка облегченно выдохнула и подумала: «Какой друг? Я даже не знаю, кто он мне. И не приятель, знакомый тогда? На встречу с которым я вряд ли соглашусь». Встретил их тот же кучер: мужчина с завитыми усами, хлюпающий носом, и смотрящий с вызовом. Дерзостью он был наполнен так же, как и желанием получить рекомендацию от Амери. Взобравшись на козлы, взмахнул кнутом и лошади, прежние упрямые быки, поскакали по склону. Позже, когда спуск миновали, Амери сказал, что дворецкий прибудет в домик и закроет его, он недалеко гуляет и труда не составит провернуть ключ в замочной скважине.
***
Листья кружились в безумном круговороте: коричневые, совсем потухшие, зеленые и желтые — смертники, уносящиеся вдаль. Тучи разгоняли облака, громыхали и проливали слезы… Печаль свою об ушедших теплых деньках. Солнце перестало светить, гордое, оно закатилось за беспроглядными серыми сгустками. Вновь замерцало вдалеке. Карета покачнулась; из нее вышел Амери, расплатившись с кучером, махнул ему и направился по дороге, заметанной пылью и расплескавшимися лужами. Нужно спешить, непременно, иначе и он закружится в черном вальсе! Кудри его развевало, спутывало и превращало в копну. С ресниц стекались дождевые капли, разбиваясь о нос. До здания оставалось немного. Кругом все тихо, так тихо, что, кажется, скоро затворит предвестник чего-то ужасающего. Глубокое ущелье чернело направо: за ними рисовались темные вершины гор на помутневшем небосклоне. Сквозь серые массы мелькали звезды: далекие и неприступные. По обеим сторонам тропы выстроились тонкие нагие стволы, острые камни торчали, выглядывали кустарники, отпускающие свои кроны в странствование. Вдалеке громыхнула молния, тучи озарились мгновенным светом. На холме хмурилось облако, что казалось на засверкавшем небе грязным пятном.
Уж теперь он мог различить дом своего подручника, окруженный высокими кровлями пристроек, в окнах мелькали приветливые огоньки. Его легкие обволок сырой, холодный запах: мужчина, поднимаясь по лестнице, прижал ладонь ко лбу, да глаза сощурил от летящей пыли. Ощупью он наткнулся на огромный булыжник, оперся на него бессильно, и вдруг разглядел светлую полосу. Из двери вышел хозяин, покуривавший тонкую папиросу. Он был лет сорока: смуглое, приплюснутое лицо, поседевшие усы и бодрый, несоответствующий взгляд всему ему старческому виду. Одет был в черный сюртук, а под ним галстук. Разглядеть всего одеяния не мог, ибо рисковал глазами. В ту же минуту подручник подбежал к нему, схватил чуть выше локтя и поволок к двери. Измотанный дорогой, Амери глядел на него с благоговением, искренней благодарностью и, кашляя от распространявшегося дыма из папиросы, шагал вслед. Вскоре и она потухла. Снова отступ, сильная хватка тянула вперед, попутно бушующему ветру.
— Ведь этакий народ! — кричал он, посмеиваясь. Морщины его погрубели, исказились. — Чего лезет на смерть? Вы нам нужны еще, не подумывайте сдыхать, как скот бродящий.
Ответа не последовало. Голос его охрипший, еле-еле срывавшийся на крик, понесся по воздушным волнам совсем напротив. Когда добрели до низенького дома, подручник толкнул его вовнутрь, словно собаку, и захлопнул дверь так, что ветхие стены затряслись. Едва ли опомнившись от того природного сумасшествия, Амери припал к стене, постучал по полу, избавляясь от прилипшей грязи на подошве, и, встряхнув мокрыми волосами, приложил ладони к лицу: всего его облило, как из ведра. Послышались возгласы, но он их не различал-то шибко:
— А, вот он! Соизволил прийти, — мужчина похлопал Амери по плечу, стискивая его ослабевшую ладонь в рукопожатии. — А мы откланяемся! Не стыдно ли прятаться, как школьник какой-то? Опомнись уже. Сегодня не уйдешь, здесь ночевать все будем.
— Он того и гляди, подцепил кого-то. Все кучера нанимает. Ну, потом расскажешь все ваши подробности… Сейчас дела до этого нет. Промок ведь, хоть раздевайся и весь сушись, — сказал другой мужик и, приобняв за плечи, повел Амери к скамейке. — Запоздал ты, уже думали, что опять не придешь. Ну, дождались! Встречайте, ветреного нашего! Это его нам свыше послали, медом обмазанного.
В одно мгновение мужики окружили его с шумом и усмешками: смотрели друг на друга, побежденные решительным видом одного вошедшего, который воспроизвел фурор на все их сборище. Амери усадили на скамью, и он, бессильный, глядел исподлобья на зачинщика, да скрипел зубами, не выдавливая из себя ругательств. Вдруг толпа расхлынулась, как волны в море, кто-куда: некоторые припали к стене, и, угрюмые, как змеей отравленные, косились на других, пережевываю что-то за разбитой щекой, кто-то ласкался к командирам, обдирал с них приказы, и, верные, клялись в исполнении. Когда один из толпы подручников — Эстер (имени его в обиходе никто не использовал, полагавшись на чин, и, должно быть, думали, что так положено — обращаться со всем почтением) — увидал его, одинокого на скамье, расправил подол плаща и поклонился, как старому знакомому, но Амери, не заметив, дернул рубашку и отстегнул верхнюю пуговицу. Веки его синеватые прикрыты, но вдруг вздрогнули: подле него кто-то сел.
— Здравствуй, Хендерсон, — сказал Эстер отрывисто в кулак. — Давно не собирались, я вижу, изрядно тебя служба помотала, — насупившись, он продолжил, и тихо, точно в этом была тайна. — И как, скажи, оно?
— Уж ты молодец, — Амери поднял голову: яркий свет резал глаза. Сгорбившись, облокотился на колени. — Мудрено ты поступил. Но я благодарен. Что «оно»?
— Твоя служба. Я устроил тебя здесь, не забывай. Не принизили. А так… сомневаюсь, все же ты не из скудного гнезда вылез. Выкладывай, дружище. Все равно все вскроется и никому несдобровать.
— Кому достанется? Не-е-ет, это лишь самую малость возможно. Сколько лет уже держится наша организация? Не один десяток. И старики есть, и новые люди — их дети. Все верны. На колени пока не опускались пред «верховным» правительством. А я-то… я не часто заходил. Сегодня свободный день, нечего делать, а как узнал, что вы все сюда посплываете, то примчался. А ты, видно, тоже давно не встречался с ними, — взглядом он обвел утихшую толпу. — У нас много что случилось, и все идет в нужном русле. Новости распространяются, а правительство и не смотрит.
Издав нервный смешок, он запустил руку в мокрые свои кудри и встряхнул. Эстер, повернутый в полуобороте, смотрел на него неотрывно, искал в нем то, что потерпело изменений. Не нашел. «Такой же разгильдяй, но ответственный же, чертенок, — раздумывал тот, почесывая легкую щетину на подбородке. — Пока под его командованием журналистика, он руководит и народом изнутри. Почитать бы, что они начеркали…»
— А правда ли, что велено было тобой про войну печатать? — Эстер говорил с выделанным подозрением, ведь четкой информации об этом ему не последовало. — В Улэртоне. Откуда ты взял то, во что можно поверить? Людям нужна опора, а иначе все быстро прознается.
— Говоришь так, будто я все выдумал! Если бы и моя воля была, то ничего не устроил бы. Вспоминаю сейчас твою мать… такая же недоверчивая даже начальству. Все что-то выискивает, не верит. Яблоко от яблони не далеко падает, так ведь говорится? — он повел на него косой взгляд, а тот лишь отчаянно вздохнул. — Не думай, что война взялась из моей головы. Вовсе не из моей. Такое и вправду наклевывается, и каждый военный шаг расписан. Нужно припугнуть народ, чтоб не расслаблялся шибко. Видел, что творится? Знать в это время говорит просто, но с такой наигранной бравадой, что мерзко. Никому такое не к лицу.
— Тебе бы еще судить, что к какому лицу идет, — Эстер почесал затылок, и окликнул мальчишку, стоящего рядом. — Неси чего! Хоть иди и из лужи хлебай…
Он похлопал ресницами, поежился и кивнул, робко спрашивая: «Чего желаете?» Белесая голова его вновь опустилась, губы сжались, прикусываемые зубами изнутри. Тут же и понесся он среди мужиков, перепрыгивая через отступы с видимым энтузиазмом. Амери улыбнулся и дернул приятеля на плечо:
— Где такого мальца раздобыл подопытного? Таков же он? Что-то не верится, что вы держите его ради стакана воды. Смотри, не заигрывайся! Ты, вообще, с чем прибыл? Что, с пустыми руками? А они-то у тебя и грязные… В земле небось ковырялся?
— Вроде того, — стыдливо ответил он, разминая кулак: и вправду, грязные. В ногти пробралась земля, черные пятна на огрубевших руках с трудом смывались. — Я подрабатывал. А с чем приехал? С новостью, и уже доложил командиру.
— Как ты птиц с грядок спугивал? — губы его расплылись в мерзкой насмешке. Эстер отвел взгляд, уловив край рубашки убегающего мальчика. — Да ну, что же сразу сердиться? Не пойму. С вами такими и поговорить нельзя, нежненькими. Я и не думал, что ты пахать у кого-то будешь по найму, и как? Много нарыл? Серьезно ли ты принял это? Я так подумал, что шутка оскорбительная получилась… Птиц же спугивают пугала, а я про тебя сказал. Ну, случайность! Позволяю и тебе всякие мерзости сказать, и обида исчезнет. Не помню я тебя таким чувствительным. Другим ты был, Эстер.
— Весть с Гроунстена, — твердо заявил он, не обращая внимания на шутки и его объяснения. — В данное время там патрулирует смена из тридцати человек. Все они добровольцы. Никого мы больше не принуждаем. Не хотелось бы снова на скандал нарваться… И вспоминать не хочется. Говорят, что заметили в городе людей, а после они зашли в замок. Может, обычные нищие, не сумевшие сбежать. По их словам, не успели заметить оружия. Быстро смотались. А я говорил тебе, — с выделанным упрекающим акцентом сказал Эстер, — что им подготовка нужна.
— А что, не подготавливают их? Мы не следим за каждым, и не может убедиться в совершенстве охотника. Их не одна сотня. Прошу повнимательнее к этому. Если людей немного, не целое стадо, то зачем гоняться? Сейчас бы разъяснить ситуацию в государстве, прежде чем во внешнюю политику с ноги врываться, — Амери и взглядом не повел. Весть его совершенно не удивила.
— Но подожди! Гроунстен угрожает нам. Все происходит из малого. Нужно спешить, и командир сегодня расскажет, как действовать дальше. Каждая минута дорога! Если упустим, то… — мысль он не докончил. Слов таких не нашлось, чем бы описать все те их провалы.
«Чертовщина — вот, что начнется,» — тут же подумалось Амери.