День выдался прохладным. Ветер несся с востока, лаская нарумяненные щеки девиц. На вершине холма, покрытого длинной травой, виднелись крыши небольшой деревеньки. Деревянные заборы выходили к самому обрыву, наклоненные вперед: кажется, пройдется буря, и доски, потемневшие от старости, рухнут вниз. Душистой свежестью веяло из недавно проснувшихся долин: полевые ромашки неспешно кивали под порывами ветра, прятались в зарослях. Одна лишь тропинка к деревеньке была просыпана песком — по этой-то узкой дороге шли две мечтательницы в кисейных платьях. Шли они не торопясь, тихо разговаривая, да посмеиваясь иногда. В вышине зазвенели птицы: Розалинда оглянулась и указала своей подруге на летящую стаю. Прогулка выдалась хорошей, но палящее солнце не щадило никого — слепило, уматывало и высасывало все силы. Шагали они как бы нехотя, пересиливая себя, чтобы добраться до дома. Возникшую тишину заполняло стрекотанье кузнечиков — лишь они и жили, вольные и защищенные. Вдруг девушка заговорила и улыбнулась так, точно продолжала внимать в мечтанья, но более не подхватывая спутницу свою за локоть.
— Я-то все думаю, дорогая. Вот наговорили мы какого-то бреду сказочного, а теперь уняться не можем. Нам и здесь хорошо живется. Деревни никто не трогает. И, я уверена, за границей черти одни правят. Давай, все же, ты останешься здесь со мной? И Филгена уговори. Он славный у тебя, доселе мужчин таких не видела, — она хихикнула и замахала веером, — хорош парень. Ему тоже жизнь сельская нужна, чтобы дух, как говорится, выработать, да силушку наработать физическую. А тебе на свежем воздухе полезно будет. Особенно, когда родишь своего первенца.
— Ширан! — воскликнула Розалинда, отступая от нее на шаг в сторону, — такие шутки противны. Хватит уже. Я говорила, что мне рано, и что я не готова. Так что прошу прекратить. Уже злишь меня.
— Ну, что ты так сразу? — произнесла она, крепившись из-за всех сил, чтобы снова не выронить подобную фразу, — злость твоя тебе же во вред, Розалинда. А я только лучшего желаю. Сколько прошло с той поездки? Пять, шесть лет? Представь, сколько времени вы друг друга познавали! Не пора ли перейти к чему-то более серьезному? Укрепить ваш брак рождением ребенка. Эх, вот пожалеешь, а время не вернуть. Все-то тебе куда-то бежать надо. Одумайся уже и счастье свое не прозевай.
— Знаешь, это так звучит, будто тебе нужен этот ребенок, потому что не повезло тебе с этим, а не мне, — Розалинда прибавила шаг, — и какой брак? Говорила же, что обручаемся мы после того, как в Гроунстен переедем. Не нужно, Ширан. Так все хорошо было, и тебе нужно было эту малину испортить. Лучше продолжай говорить о своих щенках. Это слушать приятнее.
С ее лица тотчас исчезла вся радость: суровое выражение появилось на ней. Теперь шагала Розалинда шире и тяжелее, точно хотела поскорее уйти восвояси. А Ширан все посмеивалась, краснела, оттирала пот с щек рукавом и, приставив его к губам, нагнала ее и промолвила:
— Неприятно, так неприятно. А о щенках я уже все рассказала. Что, по второму кругу?
Ответа не последовало. Розалинда чувствовала, что все ее высказывания происходят из обычного желания поиграть, поцарапать, как кошка и, нервно хихикнув, уйти прочь. Так и случалось — сильное разочарование нагоняло на нее эти выходки. Ведь нет же ей никакого дела? Недавно только, поразмыслив, она поняла, что Ширан ничего не хочет, кроме как подло подшутить и, по ее мнению, никаких поводов для обиды она никогда не создавала. «И не признает же, что делает их. По глазам вижу, что понимает. Ее забавляет моя злость. Разве по-дружески это? Да и зачем… так еще эта девица на хорошем счету у семьи Дагель. Этим по она похвастаться, несомненно, может. Все богатство госпожи использует, фаворитка». От этого последнего слова начинало завистно трясти, и признания тому чувству не было. Ширан, с самодовольствием окинув взглядом свою юбку, облегающую изящную фигурку, встряхнула воротник и пошла дальше. Заметив этот жест, Розалинда обернулась и у подножья холма выплеснула:
— Когда так одеваться стала? Господ соблазнять? Тебе, видимо, госпожи Дагель мало, раз на других уже засматриваешься. Это понятно, тебя хлебом не корми, только лясы точить с тобой на счастье. Думаешь, тетенька твоя всегда будет так великодушна к тебе? А ты когда под венец, сваха?
— Она женщина, вдова, — серьезно ответила Ширан, складывая руки на спине, — мне не интересна она больше, чем подруга. А если ты про то, что она меня балует, то это чисто из-за ее желания. Я тут ни при чем. А я и хочу замуж выйти, да достойного нет. Все-то вокруг… нет мне равного, да, — она усмехнулась со своих слов, — вот как приедет какой-нибудь городской, так я…
Ширан задумалась, растягивая это «я».
— Юбку задерешь, — твердо заключила Розалинда. Негодования и протестов не последовало, — оно и понятно. А ты застеснялась сказать, солнце ясное. Тебя так послушаешь, и вывод сделаешь, что на всей Земле тебе нет равных, и ты, ненаглядная, так и останешься одна. Как же худо-то… — наиграно покачала она головой.
Отправились они потихоньку по холму, пуская язвительные шутки. Лишь изредка Розалинда обижалась, сердилась, но, спустя какую-то минуту, глаза ее наливались теплом и смехом. Позади раздался топот и ржание лошадей — Ширан притянула ее к себе, в сторону, и взмахнула платком, приветствуя учителя. Подле них остановился молодой человек, в сюртуке нараспашку, да с серой шляпой на голове. Он заулыбался, да так, что ямочки выступили на щеках. Ширан приподняла подол юбки, и, пробравшись сквозь траву, подала ему руку, и нежно произнесла:
— А! Здравствуйте! Поймали мы вас наконец-то. Сколько так скакали, любезный?
— Доброго вам всего… — он наклонился и, прикоснувшись губами к ее пальцам, исподлобья взглянул на оставленную Розалинду, — и вам здравия! Мне не привыкать в такие широты пускаться. Утро чудесное выдалось. А я-то думал домой, к матушке заехать, да дай, думаю, навещу Вас. Госпожа мне еще денек дала.
— И что же Вы не едите? И зачем свернули? Поезжайте, а то поздно будет, — она опустила руку, — и радостный вы такой. Что, удачно на ярмарку съездили. Багаж оставили где-то?
— Сколько вопросов, — засмеялся мужчина, — тут сказали мне, можно и через вашу деревню поехать в город. Так еще и срезать. А по прямой ехать, тем более в такую погоду… умереть можно. Удар солнечный получить. А вы куда-то собрались? Или уже сходили?
— Гуляли. Идем в дом. Не зайдете к нам? — спросила она решительно, — там, может быть, госпожа Вас угостит всякими пряностями. Обежала сегодня что-то состряпать. Вы, я знаю, пока Атнишку читать учили, так уплетали вкусности всякие. Передохните. А то к обеду солнце полностью выглянет, и, гляди, помрете Вы по дороге. Вы поезжайте, госпожа как услышит от слуги, что прибыли, так сразу оставит книжку свою. Зачиталась она, Вы тут только и поможете. А я с Розалиндой дойду уже… как раз к столу подоспеем.
— Розалинда, — кивнул учитель, и потянул за поводья. Лошадь зафыркала, — ну, будем знакомы. А фамилия ваша какова?
— Амеан, — опомнившись, неуверенно пролепетала она, — Розалинда Амеан. Да, очень приятно…
— Ладно, дамы. Поеду я. Удивлю хозяйку. Да Атнишка скучал, видать, да? Письма мне все своей неумелой ручонкой строчил.
— Как же неумелой? Если писал, то очень, значит, умелой. Ну, давайте! Вы там скажите, что я с гостьей скоро подоспею, а то себе только чашки положат!
И пустился он вверх по холму, сопровождаемый ее выкриками. Вскоре и белый хвост скрылся за забором: топот прекратился. Ширан выразительно опустила глаза, взяла Розалинду за руку, и побежала по тропе, обмахивая грудь и шею веером. Розалинда чувствовала, что учитель принесет с собой пир и радость: и фортепиано заиграет вечером, и аплодисменты польются, похвалы, и все, что так любо было его бывшей ученице — Ширан. Будучи уже месяц в кругу семьи Дагель, она уже нисколько их не боялась: поначалу со всеми была она на короткой ноге, но после все волнующие ее предрассудки перестали существовать. Взобравшись и уже ступив за забор, окружающий все низкие, придавленные старостью, дома, девушки, громко вздыхая, завернули на левую каменную тропу и пришли к самым воротам каменного дома, величественно возвышавшегося на вершине холма. Ворота проскрипели и медленно открылись: Ширан уволокла ее в сад, прошмыгнув через небольшую щель. Дом этот чем-то напоминал замок Тираф: темные вершины, деревья, прижатые к стенам и зарешетчатые окна, точно в тюрьме. Свет в окнах не горел, но из-за задней двери послышался звон тарелок, скрежет половиц, да властный женский голос — уже кухарка промышляла. «Неожиданный гость, конечно. Так еще ничего не готово. А госпоже нужно все сделать идеально… получится ли? Учитель не привередливый, и долгое время жил здесь. Всякое повидал. И хозяйку знает, и нас всех…».
Ширан — племянница госпожи Дагель, много рассказывала о ней, даже говорила, что известна она состоянием и знатностью даже за границей, где родственники распространяли о ней добрые вести. И так, постепенно, отрекомендованная многими полезными людьми, стали к ней проездом заезжать чиновники, вплоть до царских советников. Среди них оказался и учитель — он тоже попал под ее влияние и, конечно, отплатил хорошую сумму обучением маленького Атнишки. Слыла она на устах высшего общества хитрой и чрезвычайно умной женщиной, что делало ей желанный статус. Время изменило ее, и, вместо худенькой, робкой девушки, гости встречали гордую даму с острыми чертами лица, пышногрудую и напомаженную (всегда-то она ожидала, что к дому подкатит карета, и выйдет из нее знатный мужчина, чей слух бы обласкал комплиментами госпоже). Жили они тут с рождения и умрут здесь, в маленькой деревеньке. Частенько Дагель выезжала в город, иногда и в столицу, но состояние ее все уменьшалось, да и наследство почти все было исчерпано. Розалинда старалась присутствовать на каждой их беседе и, вспоминала иногда, как горько Дагель вздохнула, подперла подбородок об костяшки, сказала: «Хорошо, что сын у меня родился. Видите вы, не хочу удачу больше на себе испытывать. Ему-то приданого не надо. А если бы дочь… да кто бы ее взял? Так бы и повисла на моей шее, в девицах бы прописалась на всю жизнь». После этого она странно улыбнулась, и взмахнула руками: «довольно об этом! Это мне повезло, а нет, это так судьба сделала. Так буду ей благодарна».
Поднявшись на крыльцо, Ширан заглянула в щель двери и, дернув Розалинду за руку, прошептала:
— Видишь, как сияет краса! Рада, а я-то знаю, что она хочет его себе того…
— Поженить на себе? — сомнительно спросила она, прижимаясь к стене, — пойдем уже. Что это мы, как мыши шушукаемся?
— Да, да, поженить. Они все равно не слышат нас. Вон, посмотри, там и сестра ее сидит. Как спохватилась… а Атнишку не зовет. А он, наверно, гуляет где-то. Все, все, пойдем.
Дверь отворилась: ржавые петли скрипнули. Розалинда, оказавшись на пороге, стыдливо опустила взгляд, прислушиваясь к тишине — слышны лишь сбитые вздохи. Ширан, вся развеселая, вновь подправила воротничок, положила веер с платком на тумбе и понеслась к учителю и Дагель, прицыкивая каблучками. Маленькая женщина, сидящая в креслах, сняла накидку и, приподнявшись, обхватила племянницу тонкими руками. Была она лет сорока, смугловатая, несколько сутуловатая, с мудрым выражением лица и ловким блеском в голубых глазах. Сжатые губы ее распахнулись и с нежностью коснулись ее горячей щеки. Дагель молчала, критично сложив руки на груди и, поглядывая на мужчину, пыталась начать разговор, вот только внимания его заполучить не вышло: он подошел к Розалинде, мявшейся на пороге, извинился и, точно так же поцеловав ей руку, как и Ширан, отвел в самую середину комнаты.
— А Атнишка ваш где? Вы его позовите, а то я ненадолго, — сказал он, подправляя очки на переносице, — так растрогал меня мальчишка, что, признаться, ради него и свернул к вам. Отчасти. Понимаете, к матери ехал, да пережду у вас, а то парит солнце.
— Он сейчас занят, — ответила Дагель, — наказан за проступок.
— Что опять натворил?
— Мать хотел опозорить, вот, что сделал. И не получилось. Мой ребенок не должен купаться в лужах и выставлять себя как нелепость перед людьми. Неважно какими. Все равно завтра у вас занятие. Успеете еще повидаться, а это ему уроком будет, — госпожа опустилась в кресла напротив сестры, — Вы садитесь и ты, Розалинда. Тебе сказать велел Филген, что он сейчас в отъезде с племянником моим. Вот диван есть, чего Вы робеете? — указала она учителю на него. Тот вмиг сел на край, — рассказывайте, как дорога, как город вообще. Совсем уже наполнился всякой знатью? Немудрено, коли так. Столица — то еще сборище всякого алчного живья. Ну, все-все, молчу. А-то слова вам не сказать.
— Это ты зря их в алчности обвинила! — воскликнула Аллен, — сестра, да кому ты врешь? Все здесь алчны, так что без этих… да и странно это из твоих уст слышать.
— Я был только в кругу семьи, — поспешил заговорить мужчина, видя, как Дагель хотела что-то проговорить, — не видел свет. А город? Что о нем говорить? Я в окраинах был. Там все мои родственники. Не вижу смысла кататься туда, где я бывал ни раз. А насчёт завтрашнего занятия — его продеться отложить, — он опустил взгляд, увидя, как госпожа вдруг вознегодовала, — дело в том, что дорога занимает три часа. Прибуду к вам в час, а Атнишку ко мне зовите в два. Так уж получилось, мои извинения…
— Нельзя! — она поднялась, подбочинясь, — и что Вы, не можете раньше или позже выехать? В два до трех у него урок фортепиано, а в четыре фехтование. Мой ребенок будет занят, жаль, конечно, что утром все отменяется. Ну, дело я ему найду. А-то опять куда-нибудь ускользнет. Жаль, жаль…
Госпожа горько вздохнула, да продолжала смотреть на него, пришибленного таким ее вниманием. Ему сделалось неспокойно оттого, что, повторись это еще хоть раз, то он совсем потеряет работу и придется нарабатывать доверие другой семьи: но нужны ли ему эти заботы? Досадно стало и за мальчика: сколько времени ему потребуется, чтобы привыкнуть к другому наставнику? Дождавшись тишины, он нервно усмехнулся и промолвил:
— Иначе никак и, я надеялся, что Вы поймете. Раньше или позже не могу. Пусть мальчик отдохнет. Каждый день у него огромный труд. Это отрицательно на него повлияет, так что позвольте Атнишке отдохнуть немножко.
— И так отдохнул, извините меня, но вчера вывел на нервы. И ты Аллен твердишь, что, мол, у моего Атнишки детства нет. Как бы не так. Все-то у него есть, это он, неблагодарный даже матери. И как мне его к жизни приучать? У самой-то детей нет, так еще учишь мать. Джоссон, знаете, давайте завтра в часов пять. Вечером хоть делом займется.
Он положил шляпу подле себя, продолжая молчать и сурово смотреть на нее, вслушиваясь в ее болтовню: «по-другому поступить нельзя. Атнишка уже отказывается учиться, все ему надоело. Если скажу ей об этом, то вся вина посыплется на меня. От настоящей виновницы». Госпожа на минуту перевела дух. Говорила она не уставая в продолжении разговора, то пуская бессмысленные фразочки, то многозначительные упреки, и все это смешалось в сплошную бессмыслицу. Покачиваясь и поднимаясь в креслах, Дагель размахивала руками, все быстрей и быстрей передвигая по залу свои тонкие ножки, смотря с высока на сидящих. Правой рукой она выделывала всякие жесты: пальцами водила по ладони, что-то приговаривая. Шепот этот не разобрать: громкий, но совсем не понятный. Под конец, как дыхания стало не хватать, Дагель подошла к двери и как будто прислушивалась: «Как там дела у моего Атнишки?». Розалинда заметила ту робость, с какой она изредка останавливалась подле двери, и заподозрила, что за ней и сидит ее сын. Помимо ее тирады, она все прошедшее время слышала рядом печальные вздохи — Аллен, вновь спрятав волосы в платок, горько глядела на сестру, досадуя о чем-то. Учитель Джоссон явно ожидал конца: тело его вдруг напряглось, взгляд нахмурился.
— Да что уж там она. Много о ней переговорили, и все впустую. Заканчивай, пожалуйста, — Аллен поежилась, и встала с кресел, — вы тут как хотите, но о ней слух пускать нельзя. Ведьма та проклятая. Наведет еще на тебя какую-нибудь порчу, и не поступит Атнишка в престиж. Или еще чего похуже. Совести у тебя нет, горевать надо…
Шла она прихрамывая, покачиваясь из бока на бок. Доселе, сидя, она иногда болезненно стонала и хотела пойти, вот только боль колола стопы. Дошла до порога комнаты напротив такой, к какой подходила Дагель, и обернулась, смотря на нее плачущим взглядом. Госпожа фыркнула, расправила подол и уселась рядом с Джоссоном, и тут же забыла на нее. «Когда же это кончится? — спрашивала себя Розалинда, и все не сводила глаз с входной двери, — туда это Филген с ее племянником умчался? И почему мне лично не сказал? Все в этом доме через Дагель делается. А имя-то ее каково?». Не прошло и пары минут, как из кухни вылезла кухарка — пухлая женщина, по чьему румяному, доброму лицу видна радость. Поверх черного платьица надеты на ней были коричневый фартучек, туго затянутый и белая шапочка на голове. Высунула она голову и, придерживаясь за порог, громко спросила:
— Куда дрова девать изволите?
— Какие дрова? — Дагель быстро обернулась к ней, сконфузившись.
— Да те, что у двора понакидал кто-то. Лежат без дела, хозяев нет.
— Да что хозяев ждать? Топите — и все дела, — ответила она, понурив голову. Стало понятно Розалинде, что присутствие Джоссона заставляет ее постыдиться такой неразумной прислуги.
— Ага, — кивнула кухарка, — а есть сейчас будете? Когда-то на стол накрывать?
— Сейчас иди, — грубо выплеснула она. Кухарки после этого и след простыл, — господин Джоссон, останьтесь еще на обед и поедите. Дорога длинная, проголодаетесь. Я печенье состряпала. Ширан подтвердит, что вкусные и лучше, чем у какой-либо кухарки.
Она упрекающе посмотрела на племянницу. Та, кивнув, добавила:
— Несомненно, Дагель. Вам понравится, и еще попросите, и заезжать к нам почаще будете! А мы вас с распростертыми объятьями примем, уж знайте это, — Ширан улыбнулась и потрепала Розалинду по плечу, — и ты с Филгеном останешься. Вот, не понимаю, где вы такого человека найдете, который печет печенье не хуже тетушки? Я говорю, что ехать не стоит. Нигде Вы так сытно не пообедайте и в посылке ничего не передать. Я Филгену уже говорила, чтобы опомнился вовремя.
— А куда Вы, извольте, собрались? — спросил Джоссон.
— А куда сейчас обычно все уплывают? В Гроунстен! — ответила за нее Ширан, — делать людям нечего, а там уж тем более. Так в безделье и просидите до смерти. И что там такого? Даже у подруги моей тетка туда все врется. А я уже, так, в шутку, конечно, но подозреваю в колдовстве. Какому человеку хочется, чтобы правителем был маг? Безумие какое-то — фантазия юродивого!
— В безделье они точно не просидят, как вы выразились. На острове, напротив, рабочая сила нужна. Но и учителя востребованы, я тоже думаю на время туда умчаться, пока люди безграмотны. Мне это выгодно, и не вижу ничего плохо. Что, госпожа Дагель? Вашего Атнишку я не покидаю. Но ему тоже нужен свободный полет, так сказать.
— Что вы говорите! — воскликнула она, — я не вправе запрещать Вам обучать поселение, хоть и магов. И понимаю, что делаете Вы это только из-за желания побольше получить. Если хотите, то можете еще часок к занятиям добавить, а я Вам сумму увеличу. Труд такого человек как вы нельзя недооценивать. Но и Вы меня понимаете. Я говорила с ним недавно, а он как расплакался на руках у меня, говорит, что, мол, без занятий с Вами не может. Вот так сильно он привязан к Вам. И все выучил, что Вы на неделю задавали, лишь бы Вас увидеть раньше. И Аллен видела, да так закудахтала, что теперь уши болят от ее крика. Ну, это ничего, там, кажется, кухарка уже все накрыла. Пройдемте в столовую.
Все полились друг за другом в широкую арку: комнатка была светлая, с бежевыми расписными стенами, белыми столбами, а по середине — большой стол со всякими плюшками. Ступив на мягкий ковер, Розалинда заметила среди остальных тарелок то самое печенье: скромненькое и рассыпное. Дагель вновь взяла вверх над всеми и, рассадив всех по местам, преподносила к каждому блюдце с вафлями, разливала малиновое варенье, и как только пришла кухарка с закипяченным чайником, выхватила из ее рук и любезно улыбаясь Джоссону налила чай ему первому. Ширан сидела напротив Розалинды и поглядывала на тетушку, щурясь, точно плохо видит. «Это лучше, чем тогда, — вспоминала Розалинда случай, когда чай разлили из-за неосторожности, — хотя бы обойдемся без ожогов и криков». С того дня госпожа и перестала доверять кухарке чайник, и за столом делала все сама, как примерная хозяйка в алом обтягивающем платьице. Говорили о разном: о политических обстоятельствах, о судьбе какой-то несчастной сестры Дагель, даже затронули желания Ширан. Она, не уступая госпоже в завладении всеобщего внимания, принялась рассказывать без перерыву, как набрела на незнакомца с светлыми кудрями да шрамом на носу, и как приглянулся он ей, что впитывала все его слова, как увядший цветок живительную влагу. Розалинда молчала; более вопросов к ней не было, только вот насторожил ее порыв господина Джоссона услуживать ей — подавать блюдца с лакомствами, спрашивать о настроении, говорить о своем будущем — и все это выдавало лишь дружеские побуждения, и она верила в свою догадливость. В конце концов, знает же он, что Розалинда чуть ли не помолвлена? Известно ему, и даже был знаком с Филгеном, только ничего общего у них не нашлось. Обед затянулся: Дагель все не хотела отпускать гостя и старалась задерживать, но вот не получилось убедить его в последний раз — Джоссон решительно поднялся со стула и, поклонившись всем сидящим, сказал: «Премного благодарен за такой прием. Но, матушка ждет. Опаздывать нельзя. Будьте добры извинить». И быстро вышел в коридор, не оборачиваясь на прощания хозяйки. Тишина — такая, в какой сразу понятно, что что-то не так. Напряжение прошло по каждому сильным разрядом. Ален загоревала так, поспешно вышла из-за стола, хмыкнула и ушла, покачиваясь в зал. Ширан и значение еë уходу не придала: уплетала баранки, хлебала чай, издавая при этом противный звук, какой Розалинда не могла терпеть. «Ну завтра вернется, чтож теперь… вешаться? — прочавкала она, и тут же получила в отдачу негодующий взгляд Дагель, — чего? Все здесь родные. Учитель ушел, сейчас, наверное, скоро и те придут. Как бывает. И они родные». И не прогадала Ширан — они пришли.
С порога раздались голоса: выглянул высокий парень в белой рубахе да в черных штанах, из которых высовывались потертые носки. Поздоровался со всеми, поклонился и разлегся на освободившимся стуле, краем глаза смотря на заставшего Филгена у арки. Тот выглядел сбившимся, рассеянным и сам себе на уме (как говорила про него порой Дагель). Но что плохого? Пусть и себе на уме, зато никакого переполоха не наводит — за это-то его и любили, за скромность. Ширан встала и пододвинула ему стул, стоящий до того у стены. Юноша ухмыльнулся и крикнул кухарке, стоящей в дверном проеме кухни: «Чаю подавай!».
— Давай я тебе налью, — громко сказала Дагель, — нечего тебе еще рубаху новую портить.
— В тот раз случайность была. Зачем так ругаться-то? Что у вас тут, — он оглядывал стол, — уже все подъели без нас. Как давно сели?
— Час назад, да гостя недавно спровадили. Нужно было ему срочно ехать в соседнюю деревню. Берите Вы, что хотите, не стесняйтесь. Ну, как доехали? Погода в столице какая? А толкотня есть? — госпожа оперлась ладонью о спинку стула, скрещивая ноги, — а-то слышала, что дома новые строят. Все туда мчатся. Нет бы в другие города в стране заехать, все равно ничем не отличаются они друг от друга.
— Да все хорошо, никто не умирает. Толкотня? Да ну… на улицах тихо. А гость — это учитель? Столкнулись с ним в коридоре, поздоровались. Взволнованным вышел, случилось что?
— Как взволнованным? — спросила Ширан, — ничего не происходило того, из-за чего нужно переживать. Поговорили о всяком, да и уехал. Мать его ждет. Завтра пожалует снова. А ты, Филген, чем в городе занимался? Или просто за компанию был? Жара такая, а вы поскакали. Удивляюсь я, как вы живыми туда прибыли.
— Я… да. За компанию. Но и узнал о том, во сколько и когда отходит судно, — заговорил он, — и взял два пропуска на послезавтра в час. Правда, Ширан, не вижу смысла задерживаться. Нам у вас не место, и я благодарен за такой прием. Друг друга толком не знали, но все равно приняли, родственники. Отец о вас только в письме своем прощальном упомянул.
— Прощальное письмо? — сомнительно спросила Розалинда, — не говорил ты об этом.
— Я думал, что ты увидишь его на тумбе. В общем написал, что в Блоквеле живет тетушка Дагель, и что она может оказать помощь. Я сомневался поначалу, но потом понял, как вы искренни, — он взглянул на нее и неловко улыбнулся, — не обижайтесь, пожалуйста, что покидаем вас. Так нужно, тем более мы скоро обеднеем без работы, а здесь все занято. Давно хотели уже отправиться на остров, чтобы мирной жизнью зажить, а то и Блоквел куда-то ввязался. Будем вам писать.
Говорил он тихим тоном, точно сожалеющим, но Розалинда заметила, как между слов уголки губ его игриво приподнимались, и взгляд метался в ликовании. Ни единого шороха, шепота: все слушали его, затаившись, будто бы не им твердят. Дагель ничуть не смутилась, и в полном спокойствии наклонилась над ними, разливая чай: руки ее не дрожали, напротив, пальцы крепко сжали ручку, а ладонь едва ли прикасалась к донышку. Стук будто оборвал спокойную неразрывную нить: Ширан вспыхнула, громко задышала и, постукивая каблучком, наблюдала за Розалиндой, ожидая ее твердого слова — Филгену она не сполна верила, хоть и слова его навлекли на нее раздражение и явное возмущение. Парень, пришедший вместе с ним, покачивался на стуле и вдруг ощутил легкий удар по затылку: Ширан дернула спинку вперед и усадила его смирно. Закончив говорить, Филген с вызовом поднял взгляд, даже горделиво: решение его было нешуточно. Некоторый покой повис в столовой. Внезапно Ширан откашлялась и, всплеснув руками, проговорила:
— Купил, значит, уже пропуск? Розалинда, ну как ты могла так оставить меня. Помнишь, обещала мне, что на свадьбе моей будешь? А сейчас когда увидимся! Только одна из нас имя на могилке повидает… а у меня даже портрета нет. Вот возьму все деньги, и закажу! Чтоб видела ты меня на нем, а хочешь, подарю его тебе? Никогда не увидимся, но никогда меня не забудешь, — в один миг она повисла на ее шее и будто бы запела, — тяжело-о-о… я говорила, что не надо вам. Вот сойду с ума однажды, брошу все и вам рвану. Замуж меня никто все равно не возьмет, а буду вам прислугой. И все равно, что я из знат… знатной семьи. А! Вот сразу и возьмешь меня с собой! Ты, — обратилась она к юноше, — сейчас же лошадей готовь. Быстро!
— Что позволяет! — охнула Дагель, — чего ты развела тут? Отпусти людей вольных. И куда ты краса такая поплывешь? Тебе только в прачки и наниматься, хоть в замок или дворец… что у них там? Или готовить для работающих, для людей, которые делом занимаются! Вот же ж, мать твоя пророчила. Не беги ты за лошадьми, — сказала она ему, — это у нее настроение такое, когда пореветь хочется. Все, Ширан, успокаивайся. Еще завтра денек есть, и послезавтра утро все ваше.
— Мать бы моя все поняла, все бы выяснила, спросила бы у меня. Я не передумаю! Совсем ты другой человек, нежели она. Правильно Аллен говорит, что ничего тебе доверять нельзя из секретов. Хоть и говорю я сейчас при всех, но… все равно! Что могу я с собой поделать? — она сильнее сжала плечи Розалинды, — люблю я ее, люблю! До слез люблю! А ты меня в одиночестве хочешь оставить. Мама разрешит, она поймет… а я к тебе только в гости приехала. Ты знала, Розалинда, что свадьба — это только предлог, чтобы ты осталась, — она встряхнула ее и приблизилась, чуть ли не соприкоснувшись носами, — что неправда это все, что врала! Я тебя хотела оставить со мной. И служанкой тебе с радостью буду, и за хлебом ходить хоть куда…. Нет у меня никакого жениха. Я тебе потом все расскажу… пойдем пожалуйста, давай уйдем.
Она медленно поднялась, как бессильная, приобнимая ее за спину и, выбравшись из-за стола, пошла так с ней к арке. Розалинда молчала все это время, глядела, ничего не понимая, да дивилась, с какой искренностью Ширан выплескивала, не слезно, не умоляюще: оно, значит, правду говорит. И признание во лжи прошло мимо нее, и тут же поняла она, что мотив прост — желание задержать ее, хоть привязать, натереть ей шею веревкой, главное, чтобы рядом. Того Ширан и добилась: натерла ей щеки красноречием, что те залились кровью. Дагель ничего не говорила и лишь замолчала надолго, пока слух ее не пронзила последняя фраза:
— И унижаться не буду перед вами, моë намерение твердо, и, обещаю, послезавтра ты не увидишь меня.
И скрылись за поворотом. Розалинда обещала, что Ширан побежит сейчас, схватил ее за запястье и умчит куда-нибудь, где их двоих не достанут. Случилось наоборот — она убрала руки с ее плеч и размеренным шагом шла к выходу, иногда оборачиваясь. Вид ее был рассеянный: плечи и пальцы дрожали и, казалось ей, рассудок был затуманен думами о том дне. Розалинда все хотела расспросить ее, что же хотела она ей рассказать, но не решалась: «совестно сейчас о таком… хотя Ширан сама сказала, что расскажет потом обо всем. Пусть все решит сама». Волнение поджидало их на каждом углу: то показалось, что кто-то сорвался с места, и уже бежит за ними, то шорох из крыльца. Иной раз, Ширан поднимала голову и прислушивалась к звукам со второго этажа — ничего. Когда затворяла она дверь, то Розалинда смогла рассмотреть всю печаль в тех серых глазах, льющуюся через край. Совесть, словно дикий зверь, раздирала сердце, наливала грудь тревожным теплом. «Что-то произойдет… — говорила она себе, — куда идет она?». Спустившись с крыльца, они пошли к беседке, запрятанной в глуше дубового леса, давно вымершего и засохшего. Место это пропахло грязью, до того, что разлитая кем-то вода стекала ручьем к корням деревьев, не исчезая. Узкая, едва протопленная дорожка вилась к дряхлой беседке. Жутко было смотреть и на унылых призраков, каковы высились над порослью темных кустов, пропитанных зловонием. Солнце уже давно встало, но не доходило до этой части сада. Все здесь поникло в вечную тленность, достигшей, кажется, с самого начала глубокую старость. Доски скрипнули под подошвами туфель. Розалинда провела рукой по лавочке, стряхивая мусор, и села, дожидаясь ее объяснений. Ширан отвернулась к окну, точно бы не желала ее появления — темная пушистая коса закрывала опушенные глаза, нос с причудливой горбинкой, и подрагивающие губы. Слово вертелось на языке, но храбрость не доставало — каждый порыв оканчивался скрываемым негодованием. Наконец, спустя нескольких мгновений, она неуверенно проронила:
— Жаль мне мать…
— Почему жаль? — спросила Розалинда, — я…
— Ты не шутишь? — прервала ее Ширан, не успела Розалинда и добавить, — понятно, почему жалко. Она одна останется, кто за ней присмотрит? Дагель? Она от меня, уверена, рада избавиться. Я это заметила недавно, что надоедать ей уж сильно стала, от компании моей хочет избавиться. А все же и ее понять можно. Иногда я слишком навязчива, и такие хорошие люди перестают общаться со мной. Но, не суть, как говорится. Просто из-за приличия она меня оставить хотела, ради сестры своей. Ведь знает, что та горевать будет. Ты мою мать не видела ни разу, но скажу, что она не лучше здоровьем, чем Аллен. Одна не справится, — она обернулась, глубоко вздохнула и, сев рядом с ней, зарылась пальцами в волосы, — я, правда, не знаю, что делать. С одной стороны мать я знаю всю жизнь, она хорошо относилась ко мне, а с тобой знакома месяц, но знаю, что без тебя скучно станет. Я не соврала тогда, что люблю тебя! — воскликнула Ширан, вдруг подняв голову. Глаза ее медленно наливались слезами, — я бы не стала врать о таком! Что ты молчишь? Скажи, пожалуйста, что-нибудь…
Не дождавшись ответа спустя минуты, она стыдливо понурилась, да так растерла ладони, что те стали розовыми. Тишина будто бы била ее, рвала плоть, и никакой голос, даже Розалинды, не способен был спасти ее. Внезапно все поплыло перед глазами у Ширан. Качало ее в бурных темных волнах, чуть ли не поглотивших ее с головой, как вдруг:
— Я понимаю тебя, — осторожно проговорила Розалинда, — и понимаю, как тяжело кого-то терять. Но, если ты решила твердо отправиться за мной в Гроунстен, так почему бы не взять с собой мать? И, если учесть какие у вас отношения, то она должна согласиться. Дай ей время обдумать.
— Я же говорю, она чуть ли не умирает! Если на остров, то тогда после ее смерти. Нет, не умею я делать твердых решений. Может быть и правда, вы меня подождете? Тогда нужно съездить мне домой, поговорить с ней. Но я тогда время на дорогу и разговор потрачу, а как же ты? Любовь моя, а… потеряемся! В Блоквел редко письма доставляются. И я не узнаю адрес ваш. Или есть у вас уже домик какой-нибудь? А адрес знаешь? Это очень ценно для меня, — она села в полуоборота и припала головой к ее плечу, — вот как так возможно, а? Всего-то месяц, а уже как сестры, как возлюбленные. Даже лучше! Знаю я таких, и ты ни с кем не сравнишься. Скажи только про адрес, и я домчу. Меня тогда больше ничего держать не будет.
— Нет. Нет дома. Извини, — она погладила ее по щеке, нежно забираясь за воротник, — разве у тебя нет друзей здесь? Ты говорила, правда, давно, когда мы повздорили, что у тебя есть круг каких-то подруг. Где они сейчас? Знаешь, я думаю, что тебе и вправду лучше оставаться сейчас в Блоквеле. Мы-то сами не знаем, куда нам… но я слышала, что людей распределяют по домам.
— Их никогда не было. Я просто понадеялась, что они надежные люди, и слепо доверилась. Отплатилась за такую легкомысленность.
— Как? И что ты им доверила?
— Неприятная история. Не нужно сейчас вспоминать ее, и так плохо. Через часик поеду к матери. Не могу ждать.
Розалинда смотрела на нее, гладила за ухом и вдруг, положила ладонь на ее плечо и сжала. Ширан спокойно сидела, глядя вниз, на трескавшиеся доски, с нетерпением и досадой. Безмолвие это успокаивало. Не хватало больше сил, чтобы высказаться и, покончив с мечтательными возгласами, поняла, что человек может смолчать, не проявлять участия, хотя кто-то рядом страдает, и никакого бездушия в этом нет. Достаточно попросту почувствовать тепло ближнего, вдохнуть родной запах и верить, что в скором времени его не отберут. Хотя кто знает — может, и навсегда. Неприятные воспоминания хорошо вспоминать — особенно, когда знаешь, что все плохое прошло. И счастье хлынет об ушедшем и понимание того, что никогда подобное не повториться. Разговор все никак не клеился — Ширан начинала об одном, а Розалинда отвечала другим из-за того, что не знала, как подступить к вопросу. Знала она о ее резкой вспыльчивости и о том, что что-то ее терзает, но тревога рискованного страха удерживал ее, не давал ходу. Просидели они еще полчаса в обнимку, укутанные опасением и мелкой дрожью. Ширан не могла оставаться здесь: все-то чувства ее кололи, особенно рядом с ней.
Розалинда вернулась домой в состоянии духа смутном и сама не могла разобраться, что, иной раз, приходилось переспрашивать у Аллен ее просьбу. «В облаках витает девчонка! О чем мечтает, не понять» — восклицала Дагель, сидя без дела в креслах. На самом-то деле, скукой она никогда не страдала — лепетала, косо поглядывала на домашних и иногда попрекала кухарку за недосоленный суп по утрам. К вечеру, по словам Аллен, у нее разболелась голова, и более она не показывалась. Ее Розалинда тоже вскоре перестала замечать; видно, ушла к госпоже. Когда она вернулась, то Джоссона уже не было. Ширан, услышав это известие, еще больше опечалилась, точно огромное несчастье разом на нее обрушилось. Тоска неопределенных предчувствий томила и Филгена. Он пытался как-то развлечься, чтобы отвлечься, но ничего путного не выходило. С Дагель держался он как-то отдаленно, посмеиваясь из-за угла, и живого человека в ней, трепещущей идеей, не находил. Даже несмотря на ее любезность — ее проявления ему казались странными.
Вещи уже были собраны. Розалинда, разлегшись на кровати, уткнулась носом в подушку и, болтая ногами, думала: «Ширан обещала вернуться через час. Что могло задержать? Или, может, свершилось чудо, и она решилась уехать с нами? Но что тогда станет с ее матерью?». Но напрасно ждала она того волнения в крови, которое так часто приходило к ней во время полнейшего одиночества. В душу просачивалось теплое, опасное чувство, навевало плохое предчувствие и становилось все горячее и горячее, пока не разговелось в тревожное пламя, леденящее конечности. Выходить за дверь не хотелось — хотелось лишь услышать, как дверь открывается, и в щель проглядывает стыдливая головушка Ширан. Ветер проник в отворенное окно и пробежался по спине: поежившись, Розалинда перевернулась, закрыла глаза и едва ли не упала в сон, как вдруг тихий, бодрящий голос зазвучал в стороне и вскоре навис над ней. Вмиг оторвалась она от трепещущих раздумий, и теперь они тускло забелели позади. Удивленные, несколько испуганные карие глаза уставились на нее; Филген, сложив руки на спине, отодвинул ее колени и сел рядом. Вечерняя прохлада колыхала волосы, взгляд ее помутился. Такое же тягучее безмолвие опустилось на них. Бледный огонек фонаря виднелся в унылом сером тумане, охватывая и каменный забор. Капли дождя падали в зловещую тишину, и казалось ей, что сейчас весь свет потухнет, туман проберется внутрь и накроет ее лицо, неотрывно взиравшее в серую пустоту. Филген откашлялся и повернулся; улыбка заиграла на губах, так противоречащая серьезному взгляду.
— Ты представляешь себе? — спросил он, кладя руку на ее бедро.
— Что — представляешь?
— Заграницу. Там все по-другому, и, знаешь, я обычно опасаюсь перемен, но сейчас так хочется их, — пальцы его сжали ткань платья, — что у вас произошло тогда? С Ширан. Я понял, что она тоже хочет уехать, но… разве ей позволят?
— Почему бы и нет? Она как раз и поехала к матери, чтоб рассказать все, — сказала Розалинда, сомнительно взглянув на его ладонь, — Филген?..
— И что, Розалинда? — понимая ее намек, он провел пальцами вниз, пока совсем не убрал руку, — я-то думал, что мы в достаточном доверии, и ты считаешь, что я могу понести вред. И откуда бы ты такое вынесла? Я не вытворял ничего, чтобы мог позволить себе Амери.
— Нет, просто отвлекло от мыслей, — она задержала паузу, и затем продолжила, — кстати, как у него дела идут? Давно о нем не слышала. Вы же еще общаетесь?
— Не так, как раньше. И я рад тому. Случилось это из-за того, что его статус мне больше не понадобится, да и последнее письмо он писал мне, чтобы сказать, что скоро вернет долг. И здесь у него с деньгами не задалось.
— А если ли у него… кто-то?
— Разве у такого кто-то может быть? Только девушка, которая не прочь унижаться. Нет, никого. По крайней мере, он мне ничего не хочет говорить. Да и я заметил, что моей компании он не слишком хочет. Пьяницей заделался и курить стал. Но не может же быть, чтобы ни с того ни с сего такое случилось? Я не сомневаюсь, что и тебе бы не рассказал, — Филген вздохнул, и, поднявшись, направился к окну, — сквозняк такой задувает…
Он затворил окно. Розалинда села, подтянув подушку под голову.
— И еще, — вдруг сказал он, поворачиваясь к ней, — не страдаешь ли ты морской болезнью? Если, небось, не прогадал, то нам придется в каюте оставаться. Надеюсь, все пройдет хорошо, — Филген рухнул на кровать, что та затряслась, — не хочется лишних приключений. Нам и так достаточно. Главное часа за два выехать, чтобы вовремя домчать. Примерно час занимает дорога, а еще пробки… в один день, когда корабль отплывал, невозможно было проехать куда-либо. Все забито повозками и толпой, которые, кажется, не случайно лезут под колеса. Мне так показалось.
— Не знаю. Я плыла только в лодке один раз и уже не помню, что чувствовала. И я спала весь путь, так что утверждать не могу.
Разговоры о будущем, об острове и о переезде замялись. Ей не хотелось думать об этом сейчас — вообще ничего не поддавалось ей на размышления теперь. Голову будто бы промыл приход Филгена. В продолжении вечера, как медленно на город опускался закат, они смеялись, пусть и на всякой ерундой, но именно это могло развеселить и унести от поднимающееся луны, которой суждено вскоре далеко унестись. Завтрашний день, безоговорочно, внушал сомнение, поддерживаемое нетерпением. Только скрип кровати и торопливые шаги за дверью пронзали смех. Эта ночь принесла с собой эмоции куда сильнее, и душа полностью обнажилась, принимая их с болезненным стоном, окриком, и что-то темное не могло не пробраться внутрь и не всполохнуть все спокойное и мирное, что лежало на дне. Вечер быстро истек. Потные, они, свесив ноги, лежали и, как малые дети, зачарованно глядели друг на друга, ища в веселых искорках свое отражение. Сердце билось так, будто она бежала на самом деле без перерыва. Платье душило, заставляло отдышаться через каждую минуту, а мышцы живота уже сводило. Робкие прикосновения дошли до края; дальше уже совесть грызла. Филген лежал и думал, когда же она и ее желание позволят ему приласкать себя. Розалинда, сама того не понимая, играла с ним, словно с игрушкой, а не с человеком: выводила производные линии на шее, груди, не придавая всему этому значения. «Речи об этом пока идти не может, — размышлял Филген, — не хочется делать что-то не то, да так, чтобы после этой ошибки она забоялась меня». Прижимаясь щекой к его груди, она что-то бормотала, но волновало его совершенно другое. Но и этой радости пришел конец: Розалинда, умытая потом, резко отстранилась и пошла в ванную.
***
Вдруг все окружение затмил белый свет: совершенно все поникло в выжидание, в утренею прохладу и радостно запело, прощаясь с месяцем. Сон пробудил воспоминания о первом поцелуе и то, что предшествовало тому. Филген, сидящий в креслах, залитый отчаянием, его испуганный взгляд, трепещущий ответ. Ее внезапное решение, трогательное до того, что, вспоминая, Розалинде становиться несколько стыдно. Счастье размывало весь страх — он не оттолкнул! Поддался, пусть и неумело, но в той невинности было особенное наслаждение. Сладостные грезы, такие, к каким желалось ей возвращаться каждую ночь, кончились утром. И, прожигая этот момент, навлекли подозрительное осмысление: поступок подлый. Этим утром она находила в нем невежество и вмешательство, даже свою неспособность сочувствовать от всего сердца. Да, было грустно, хотелось успокоить его, но представить смерть отца на себе Розалинда не могла, потому и выделанное сожаление показалось тошнотворным. Филгена рядом не было. Из-за стены напротив доносилось, как разбивается об кафель тонкая струйка воды. Повсюду стояла тишина, в какой и птицы замолчали. Единственная причина, из-за которой она хотела задержаться — Ширан. Что с ней? Все ли в порядке? Такие вопросы волновали ее все утро, пока не наступил одиннадцатый час. Пара белых лошадей уже топтались у ворот, кучер, покуривая сигару, гладил их по гривам. Все то время Розалинда спрашивала о своей подруге, и все в один голос отвечали: «откуда ж нам знать?». До последнего Дагель не верила, что их намерения окажутся серьезными: виделось ей все эти говоры шутками, мечтательным лепетом, и простой фантазией. Но когда увидела она сумки и чемоданы, то и слова не промолвила — лишь сморщилась, хлебая кофе, да подходила к Розалинде с предложением: «может, налить вам что-нибудь в дорожку?». От сытного обеда не хотелось больше ничего — отказ давался ей тяжело. Аллен, еле доковылявшая до порога, держала кухарку за руку и обнимая уезжающих гостей, шептала на ухо каждому: «ну, со всем хорошим, поезжайте! Не забывайте про нас, добрых людей, да письма кидайте хоть раз в месяц. Ширан обрадуется». «Обрадуется, — эхом пронеслось в голове у Розалинды, — что же, посмотрим, насколько велика будет ее радость». В душе таилась скверна. Она стала торопливее прощаться со всеми, искоса глядя на кучера.
— Нам пора, — подошла она к Дагель и стиснула ее руку: сердце сильнее забилось в растрогавшейся груди.
Госпожа сухо попрощалась и никакого сожаления не высказала — видно, что что-то тоже ее беспокоило. Может, пропажа Ширан? Что, если не к матери она ускакала, а на корабль? Сорвала где-нибудь пропуск, или давно уже припрятала его, да стала подходящего часа ожидать. Любая нелепость крутилась в голове, отчуждая ее от действительности: не успела и моргнуть, как Филген уже забрался в карету, а Розалинда затворила за собой ворота. Рука ее поднялась и замахала, стискивая голубой платок.
— До свидания!
Выкрикнула она и ушла прочь. Прощание это выдалось тяжело: грустная нотка не успокаивала, а только погружала в раздумья об очередном утерянном человеке. «Может, та гадалка прокляла меня? — вспомнила она о давнем дне, в каком наткнулась на рынок, — так и есть. Но почему с Афелисой расставание случилось раньше? Даже от матери меня избавила судьба. И от матчехи, от братьев, от сестры. Все, кто появляются в моей жизни, исчезают, — она посмотрела на Филгена, затворив двери, — а ты? Ты тоже… исчезнешь?». Слезы ее были вовсе не самолюбивые: тихо плакала она о том счастье, какое она бессознательно отстраняет от себя, но тут же отрицала и говорила: «разве я виновата в смертях? Я что, всех собственными руками зарезала? И все это мираж?».
Белая пелена затмила глаза. В стороне слышались возгласы, и карета медленно тронулась. Земля поплыла под колесами, деревья и тучи ползли по горизонту. «Все кончено. Больше не найдем друг друга». Розалинда верила, что они вправду потеряются, что связи их оборваны, и что нельзя ей больше ни с кем сближаться. Даже к Филгену зародился страх.
И тут, как гром, взревело позади:
— Розалинда!