Афелисе казалось, что за собой она оставила только пыль да руины — все уже настолько поникло в глубину отчаяния, что, как ни старайся, ничего не поможет взобраться наверх. Единственное утешение, опьяняющее и заставляющее забыться — вино. Ангарет был рядом, не на другом конце света, не покалеченный, здоровый. Все это не составляет полное счастье; хоть она старалась на мгновение забыть о внешних бедах, тех, что ждут за стеной, но все равно, покой ее был нарушен. Бокалы осушались так же быстро, как и время: они не знают точно, сколько прошло, но в одну минуту ворвался к ним стук — служанка стояла у порога. Ей велели передать, что Афелису требуют. После этого шума разрастался настоящий гам.
Весь этот вечер был невыносимо скучным. Погода была холодной и ненастной, что вовсе не ожидалось посреди лета. Раньше она увлеченно смотрела на вещи перед собой; вникала в работу так, что окружение переставало существовать. Теперь все иначе — окружение существует, а прежней работы будто бы нет. Хотелось ей выйти на улицу, и думала, что непременно сгубит здоровье взаперти у своего гневливого, мерзкого внутреннего «я». К вечеру проглянул какой-то заблудший луч, любопытствуя ее делом. Были, несомненно, успокаивающие мысли: «подкрепление прибыло. Улицы под присмотром. Что ж, нужно сказать Леотар, чтобы приносила мне новые номера». Мечтала Афелиса о полном благополучии, совершенно не думая о своем. Помниться ей, желалось, чтобы каким-нибудь чудом совершенно забыть все, стереть из истории, все, что прожилось за последние годы; начать с новыми силами, в конце концов. Но чтобы получить их, нужен внутренний стимул, а не простое хотенье — жаль, что по щелчку пальцев ничего не выходило. «Интересно, как там в сумасшедших домах? В Гроунстене есть такой. Почему бы не поступить? Хотя бы для проверки? Может, и мозги прочистят от всякого мусора, помогут расположиться к новому, восстать, наконец, из мертвых».
Приходилось пересиливать себя: лень так и останется, а работа не сдвинется. Закончила она быстро и, не теряя ни минуты, пошла к Ангарету. Прежде чем уходить, она сказала ему не покидать комнату, чтобы не потеряться и не навлечь подозрений. Ничего опасного не случилось бы, но ей так спокойнее. Тем более, он послушался и пообещал дождаться. Афелиса вскочила с места: ее тянуло к нему, от того скука настигала ее на каждом движении.
В комнату уже пробирались сумерки: становилась она узкой, стены сдавливались. Ангарет, зажигая свечу, закрыл за ней дверь. Повсюду стояла мистическая тишина, подпитываемая страхом. Да и он не сказал ни слова: стоял спиной к ней, поставил подсвечник с горящим огоньком, и зашторил окна.
— Так спокойнее.
— Ты не выходил никуда? — спросила Афелиса с беспокойством, — к тебе кто-то приходил?
— Приходила служанка с подносом. Сказала, что ей приказали подать мне ужин. Я сразу понял, что это от тебя. От кого же еще? Твои… — он замялся, подбирая слово, — помощники… не руководят ничем в замке?
— Нет. Да, ты голодный. У тебя есть деньги?
— Три золотых. Мне хватает в неделю. Да и хочу устроиться в издании. Хоть там буду полезным. Не говори, пожалуйста, что не стоит. Я хочу, и буду работать, — он повернулся и продолжил серьезным тоном, — я не могу постоянно сидеть в замке, как в клетке. Даже рядом с тобой не могу быть. Ты работаешь целые дни. Мне нужно занять себя. Ты и не представляешь, насколько муторно ходить здесь из угла в угол. Я не боюсь, нет… но, честно, ты меня запугиваешь.
— Запугиваю? Ангарет, не говори чушь. Я говорю тебе только правду. Кто, как не я, тебе расскажет, что сейчас происходит поблизости? И я делаю это, чтобы ты не пострадал.
— Я и так не пострадаю. И давно уже не маленький ребенок, даже не юноша. Понимаешь, Афелиса? Если захочу, то вполне могу выйти в сад. В конце концов, я видел, как в нем вечером убирались. Может, пойдем? Какая здесь опасность? Я возьму подсвечник, и все… ты мне своими способами обезопасить меня делаешь только хуже. Уж извини, но сдерживать это не могут.
— Понимаю. Я все понимаю.
Афелиса уступила во многом, но настояла на одном — не брать свечу. Ее огонь был намного ярче и не представал опасностью. Если подует сильный ветер, он не потухнет, лишь исказится, но будет гореть. Они вышли на тропинку, которая длинными отступами вела к скамье на заднем дворе. Сад и вправду расчистили от мусора; Леотар отдала приказ, плюя на ее слова о том, что время не для этого. Пыли больше не было, ворота виднелись, маленькие кусты — из-за груды хлама разглядеть это было невозможно. Ангарет удивился голубому огню — непонимание вызывало то, как кожа ее еще не сгорела, нежели окрас. Он был далек от этого, как и любой человек, которого пугают незнакомые мелочи. Ночь стояла звездная: на темном полотне сверкали тысячи блесток — мелкие, но такие необъятные и огромные, что расстояние съедает их пугающие размеры.
— Как мы будем жить дальше? — Ангарет сел на скамью, опустив взгляд в землю, — что, если это никогда не пройдет? Я уже думаю, что Гроунстен — единственное место, где война бесконечна и не имеет никакой цели. Темные маги, да? Разве им это нужно? Они терпели и, видимо, приняли вас за слабых. Да, вы потерпели большие убытки, но от этого стали только сильнее. Особенно ты, Афелиса.
— Я? Мне не знать. Я не вижу себя со стороны, даже порой не слышу. Уж тебе виднее. А как жить дальше, — она, играясь с огнем, пожала плечами, — как и раньше. Но мы на своем месте — это главное. Ты всегда можешь поселиться в замке. Хоть сейчас забирай вещи, и поезжай сюда. Здесь если не все, но я тебе рада. Считай, что все остальное — пустота.
— Мне и не нужно чужое одобрение. Я хотел уже ехать к тебе. На остров и прибыл за тобой. Думаю о вопросе. Он слишком неправильный. Нельзя гадать.
— Ты тоже в это не веришь?
— Тоже? — он поднял голову, посмотрел на нее, — разве маги не увлекаются подобным? Извини, если не так думаю. Но всю жизнь считал именно так. Это ведь из одного разряда. Так ведь?
— Нет, Ангарет. Вовсе нет, — Афелиса усмехнулась, — этим занимались раньше чернокнижники. Но не мы. Они вершили будущем, так сказать, и то, от скуки. А обычные маги больше занимаются исцелением душ.
— И ты исцеляешь?
— Я — нет. Никогда не делала подобного. От того, наверное, что я недостаточно чиста, — она задумалась и вдруг протянула, — понимаешь… ночью так и хочется откровения. Да и ты этого не знал. И надеюсь на тебя и твою верность.
— Не чиста? — он вновь повторил ее фразу, придвинулся ближе, — но почему? Разве ты не маг, Афелиса?
— Я маг. Но не тот, за кого меня принято считать. Если бы я была чистокровной чернокнижницей, то одни боги ведают, чтобы случилось со мной. История запутана. Женщина, которая воспитывала меня — Леотар, говорила, что мать моя была распутницей. Об этом и не хочется говорить, потому что я не знаю. Не могу верить, если не увижу собственными глазами. Эта моя грязь, — она запнулась, и после кивнула самой себе, — остается ничем по сравнению с целебной магией. Но тебе-то все равно. Для тебя должны быть все равны, если не смыслишь в деле.
— Совсем тебя не знаю, — он сложил руки в замок и, наклонившись к ней, заглянул в лицо, — интересно, что ты еще скрываешь? Я уверен, что есть еще что-то, просто это что-то становится ничем под сомнениями. Да, это дело меня не должно касаться. Ты такая, какая есть. Мне это безразлично. Я не разбираюсь в том, что вы знаете с самого раннего детства, даже не могу допустить мысли, что это может существовать. В чем-то охотники были правы…
Проговорил он задумчиво. Афелиса напряглась, пристально смотря на него.
— Вы и вправду не люди, — помолчав немного, он добавил, — вы нечто больше. Я не верю в богов. И никакого «но» здесь не будет. Думаю, что вы нечто среднее, как посланники. Конечно, вас будут исключать из-за совершенства. Обыкновенная зависть, с ней ничего не поделаешь. По крайней мере, в сказках вам бы досталась такая роль.
— Хочется жить в доброй сказке, особенно, если в ней есть вино, — улыбнувшись, она заговорила прежним, равнодушным тоном, — а у тебя его уже нет?
— Нет. Все выпили. Оно было некрепкое. Немного голова болела, но вскоре прошла.
— Я бы могла попросить кого-нибудь, чтобы принесли нам бутылку… но, к сожалению, ключ не у меня.
— А у кого же?
— У Леотар. Считай, она вроде экономки.
— Ты так доверяешь ей. Это и понятно, все-таки, она была вместо матери.
— У меня никто не был вместо нее, — твердо сказала Афелиса, — только воспитательницы. Они-то и любили меня, в них я не могла сомневаться. Тем более в обществе тех, кто хотел свергнуть меня с престола. По тем слухам, что я тебе говорила, я — простая ошибка, возможно, и человек, а не высший маг. Потому ко мне так относились. Многие и по сей день не могут принять мысль, что я должна быть правительницей.
— Но как? Ты спасла их, ты возродила целое государства. Как они могут оставаться неблагодарными?
— Потому что не все бывает так хорошо.
Ночь выдалась легкой — точно пушистое, черное облако, уносящее их в рассвет. Ненавязчивые разговоры питали радостью, им желалось растянуть этот момент, чтобы только не видеть приходящее солнце. Своим жаром и пылкостью, оно внушало, что все это не вечно, и приземляла обратно, на холодный, серый грунт, где их подхватывали не уходящие заботы. Ангарет настоял остаться в своей спальне: Афелиса возражать не стала и понимала, что связь их подорвана, и неизвестно, сколько времени уйдет на восстановление. Каждый из них старался избегать разговора об этом, как чумы. И невесть из-за чего — ясно было, что тепло давно развеялось в дыму, близость отдалилась, и разговоры, в которых они допускали душевные признания, пропали. Все, что происходило в это время — самообман, и не более того. Они пытались успокоить самих себя, и так отчаянно рвались друг к другу, что не видели больше ничего, кроме отражения прошлого. Все переменилось, и ничего не вернуть. К этому Афелиса старалась привыкать, и не хотела совершать прежней ошибки: «никаких чувств, когда есть цель выше!» — говорила она себе.
Дружеские их посиделки только создавали тоску о прошлом. Но она не позволяла себе погружаться в фантазию, и настаивала на материальном. Леотар каждый день давала ей газеты, и они беседовали. Разногласия набирали обороты и кружились на краю срыва. Афелиса заставляла себя быть спокойной — так она совладала ситуацией и могла понимать ее вспыльчивость. Анариэль редко являлся в кабинет, одна забота о войсках дергала его нервы. Преодолевать большое расстояние он не хотел, поэтому отправлял письма с результатами. Границы столицы оставались нетронутыми, и нападений не было. По крайней мере, о них не доносили и не писали в статьях. Сыщик Як Тарлес приходил пару раз, чтобы сказать, что все пришло в прежнее русло. Общественное мнение оставалось непреклонным — чувство мести вынудило чернокнижников убивать. Вскоре Афелиса тоже поддержала эту теорию, вопреки тому, что искала скрытый мотив в их действиях.
Теневое правительство промышляло на западе, и не волновало Гроунстен; они обратили силы на восточные границы и уже готовили нашествие. Остров стал для них пустой землей — черти ее проели. Афелисе было безразлично, что бушевало в дальних странах. Еще бы, ведь, наконец-то наладилось умиротворение внутри Гроунстена. Рынок велся только с Блоквелом, или через него.
Афелиса воплотила все свои задумки, прислушиваясь к словам умершей Хакан. Она — единственная, кто ее наставлял на верный путь всю жизнь, и было бы подло поступать, не отблагодарив старушку. Диамет верила, что, пока помнит ее — Хакан жива. Но стоит ли полагаться лишь на свою память? Были Леотар и Анариэль, но они не были так привязаны к ней, оттого и чувства их не крепки. «Нужно рассказать кому-нибудь о ней, — думала порой Афелиса, — чтобы память не угасала. Хакан не может исчезнуть, как простой человек. Она — великое благословение, что далось свыше. Ей нужен покой, но Хакан не хотела, чтобы я забывала о ней. Да и правильно ли это будет? Умру я, умрет и она. Позже не станет тех, кто помнил и чтил меня — тогда точно конец. Кому рассказать? Кому это нужно? Ангарет забудет о ней, да и не нужно ему это вовсе…». Речь о ней она оставляла при себе. Отчасти, Афелиса соврала Ангарету; никто не был ей матерью, ведь никто не умел совмещать в себе несколько ролей. Тогда пришла мысль о том, чтобы сохранить воспоминания о ней на бумаге. «Рукописи не горят, ведь так?» — да так всполошила ее эта идея, что проложило начало написания ее биографических сведений. Если бы она не была настолько значимой фигурой для общества, то Афелиса не стала бы и думать об этом.
Это были их и давние беседы, и речь о Хакан ведется беспрерывно, будто она сама излагала о своей жизни в повести, обращаясь ко всем ближним и покоившимся наставникам. Пусть и запечатлена там только в ее юные годы, по которым плакала она тогда, перед смертью, но Афелиса знала, что они — самое ценное и дорогое, что было у нее. Тогда сложилось все прекрасное в ее мире. В ее особенном, тихом уголке, где качала и ласкала она на руках маленькую Афелису, еще молодая и расцветшая. Диамет была для нее отдушиной — ангелом, по частичкам забиравшем ее одиночество. Рукопись подправлялась: иногда Афелиса вспоминала то, что долго было случиться между строк. Никто не вмешивался, потому только, что не знали: сохранение ее молодых лет на бумаге стало вечерним занятием. Ангарет не понимал, да и вряд ли мог посочувствовать вполне: ни один человек не может знать точно, что происходит в сердце другого. Сочувствие — лишь этическая норма, и не каждый ближний способен проникнутся в трагедию любимого человека, если она его не затрагивала. Кто-то обязан быть сильным, и не поддаваться тревогам, исходящим из душевного состояния любимого, но никак не от его беды. Тогда это переживание и разрастается в личную проблему, и сильный сшибается с ног.
Ангарет был рядом — она ощущала его тепло, его присутствие, и этого было достаточно для легкого успокоения. Всякие важные вещи, которые обдумываются долгое время, заставляют человека напрягаться и натягивать нервы, частенько разрешаются, как бы невзначай. Случайности — то, в чем нуждается каждый. Афелиса убедилась в этом и, заглядывая в прошлое через плечо, лишь усмехнулась страху. Он остался позади и больше не волновал.
Все свершалось плавно. Иногда течение времени заносило ее в ураган, захлестывая другими заботами.
***
— Ты знаешь, что случилось с остальными твоими знакомыми? — спросила Розалинда, как только вышли они на улицу, — и пишете ли вы письма друг другу?
— Нет, да и не хочется. Прошлое хочется забыть, и, желательно, оставить там и хорошее. Знаю, кого ты имеешь в виду. Амери ведь, да? Недавно он отправил мне письмо и, как показалось, прощальное. Уж не знаю, что он может сотворить с собой. Да и читал я на ходу. Времени не хватало. И думаю, писать ли ответ… — спустя недолгое молчание, он продолжил, — все эти его любовные интриги и долги окончательно сделали из него черти что. Впрочем, прочитай, если интересуешься. Ничего личного, так сказать, нет.
Он потянулся к карману и вынул из него распечатанный конверт. Розалинда остановилась и, вертя его в руке, сказала с улыбкой:
— Ты его носишь с собой. Неужели так уж и не значимо для тебя, раз уж совсем позабыл?
— Я говорю, мне было не до этого. Да и настроение было не для того, чтобы его черканья разбирать.
Наступило чистое молчание. Она кивнула и, расправив лист, принялась читать. Чернила в некоторых местах были размазаны, линии то тонкие, то толстые. Иногда перечеркнутые, так что Розалинда полностью убедилась, кто писал:
«Все эти чувствительные подробности тебя не касаются, да. Если уж написал ответ, то, значит, помнишь еще обо мне. Как знаешь, как знаешь, Филя…
Он объявил мне дуэль. Приставил я дуло ко лбу, и он как начал кричать, точно я резал его. Ну, тут-то вру тебе, вру. На самом деле, я его как-то невзначай оскорбил (и сам не понимаю, как), и он обиделся на правду. Что ж поделать, я не унижал его, просто он мерзко выглядит. Неженки они такие. Да что интересно, мы статуса разного. Он — из какой-то тайги вылез, а я — из благородного семейства. Я уж было хотел Он меня вынудил. А ты понимаешь, что не хорошее это дело. И не зря отговаривал. Но ты, дорогой мой Филя, не был внутри обстоятельств.
Причин… ты спросишь, из-за чего? А я и не понял! Мне самому-то не ясно, что уж там тебе говорить. Из-за этого «оскорбления», черт его дери, я не хотел показаться каким-нибудь мальчишкой. Дело известное — я не стал избегать. Раз уж постреляться хочет, ну и пусть. Ему же в могилу. А я не хотел убивать, честное слово. Так, из-за страха…
Только тебе и признаюсь. А зачем это? И почему? А затем и потому, что чувствую, что другом стал! Смейся, смейся, уже представляю, как ты корчишься, читая это. Вот такая смешная правда, а мне не до шуток. Больше не упрекнешь меня в долгу! Все отдал! Карманы мои пусты! Сердце у тебя велико, ты поймешь меня. Я долго был лгуном. Конечно, не воспринимал всерьез твои намерения, но ты тогда ведь совсем ребенком был! Сейчас тебе двадцать, двадцать один? Пора юности! Поумнел, стал солиднее. А я, кажется, с возрастом только глупею, от того, что тебя не послушал.
Считай, что это что-то вроде душевного излияния. Уж слишком приторно звучит, да и мне не подходит, но… так я завершаю нашу с тобой историю. И начинаю новую! Думал, так отвяжешься от меня, переплыв океан? Ну, посмотрим, посмотрим. Время покажет. А что о нем — его у нас много. Я был бы и не прочь с Розалиндой увидится. Уже как год не встречаюсь с вами. Дела, дела… от них точно не сбежать.
Пить я не бросил. Стараюсь, но дается с трудом. Конечно, делаю это только для своего блага, а не ради окружающих! Не хочется пропить жизнь, сидя в кабаках да в борделях — вход для меня туда тоже закрыт. Я слишком развязал себя, что, не успею и моргнуть, как в больничной койке окажусь и помнить себя не буду. Впрочем, были у меня и дамы сердца… и дамы на ночь. Я и тогда, когда был юношей, понимал, что долгие отношения с человеком мне не нужны. И не для этого я создан. И в любви никогда не признавался; был любимым, но не любим. Самое тягостное чувство — знать то, что по тебе плачет чья-то невинная душа, и выжимать из себя сочувствие. Тогда и происходит осознание сотворения настоящей беды. У меня случилось такое в этом году. Бедную девчушку растоптал, да и подло из-за этого внутри. Именно от этого действа, а не от того, что она оставалась с разбитыми мечтами.
Вот такая вот история. Никому я ее не форсил, разве что тебе. Ну, это так. Дружеские сплетни.
Тугодум стучится головой о стену, что бросит! И уже начал! Ты, наверное, Филенька, думаешь, что я не трезвый пишу. И ошибешься. Со мной попросту случился прилив радости, что захотелось писать тебе.
Кому же еще? Ты лишь один у меня такой — упрямый, как баран, язвительный, как змея, вспыльчивый порой, как ребенок, у которого отобрали конфету, такой недоступный и «аристократ», что хочется придушить. Убить, или пулю в лоб пустить. Но это так, это проходит быстро. Зато какой же ты обаятельный и обожательньй, как полевой цветок! Мне самому мерзко перечитывать все эти сравнения (но если так написал, не обдумывая, значит, так надо!), но ты меня поймешь. Ты постоянно понимаешь меня. А как же, мы с тобой друзья. Возможно, ты отрицаешь этого, потому что преследовал свои цели, но мне как-то все равно. Плевать, что ты использовал меня так мерзко, я тоже эти дела проворачивал. Мы спасали друг друга, столько времени провели, столько наговорили…
…Лишнего.
Я недостаточно извинился, признаю. Но, что же ты такое, чтобы на глупости обижаться? Хочу, чтобы ты отпустил все обиды и написал непременно ответ! А там уж, как получиться.
Тогда я буду знать, что мой учитель еще не отрекся от меня. Филя, ты действительно образумил меня, и я не могу остаться не благодарным.
И ее образумишь.
А. Х».
Читать пришлось долго: многое ускользало из глаз, особенно то, что было написано на крае. «Для чего это? — думала Розалинда, переминаясь с ноги на ноги, — неужели Амери настолько переполнен мыслями, что не успевает все обдумать и писать?». Письмо показалось ей трогательным, особенно те строки, что он говорит о их дружбе. Филген еще не читал, а может и уловил пару бессвязных фраз, поэтому не придал значения, считая за бред пьяницы. Но что он скажет теперь? Совершенно другой человек, переменивший взгляды на многие вещи? «Мне не нужно было читать это. Он доверяет мне, но тут то, что нужно знать только ему. Можно сказать, признание. Что же сказать Филгену? Чтобы он не откладывал его надолго? Или заставить писать ответ?». Вопросы крутились, перемалывались, что Розалинда потеряла связь с действительностью. Услышав оклик, она потупилась, делая вид, что раздумывает и повернулась к нему:
— Тебе необходимо это прочитать.
Ярко ударила она на необходимо.
— Может быть, потом. Сейчас куда важное дело. Даже Ширан оставила нас. Мы не можем его упустить. Пошли уже, Розалинда.
Было видно, что Филген отчаянно скачет от темы. Пугало его не само письмо, а то, что оно от Амери. Никаких ссор не возникло, и такое поведение Розалинде показалось странным. Хоть он и казался ей потерянным человеком, но она не сдвинулась с места, и настойчиво на него посмотрела:
— Обещай, что ответишь ему. Непременно тогда, когда мы вернемся. И будь искренним, ничего не скрывай.
Сложенное письмо Розалинда запихнула в карман сумки. Все же тотчас доверие пошатнулось: Филген мог сотворить с этим листом все, что угодно, из-за злости или каприза, не прочитав и строчки. На ее просьбу он ничего не сказал. Взял под руку и повел за двор.
Тот день и вправду был особенным: они принесли за собой карнавал. Люди лихорадочно толпились в узких улицах, тянули шеи, пытаясь рассмотреть то, что происходило на площади. Всех гнал с коробок теплый летний ветер, несущий за собой аромат вафель, посыпанных сладкой пудрой, пряников — все это разносилось на подносах. Такие шествия до сих пор оставались многим в диковинку: некоторые, угрюмо впившись взглядом в пряности, облизывались, но все равно стояли на месте, не в силах противиться упрямости. То был народ робких — большая часть всего Гроунстена. То и огорчало и напоминало о пережитках прошлых темных годов. Пусть в это время ничто не угрожало им так сильно им, как будущее, но иные все еще допускали мысль, что на солнце нагрянут тучи. Вдоль домов развешено белье, спутавшееся в воздухе с разноцветными лентами. Из-за всех сторон пели песни: голоса сливались воедино, даже стражники улыбались, стоя рядами у входа домов. Муравейник этот стекал к самому ядру города. Замок обступили, прыгали, пытаясь выглянуть из забора то, что происходит в саду. В каждом проходящем чувствовалось волнение, плачущая радость, скорбь о том, что их ближние не дожили до того дня, когда огненный шар засияет над их городами и прогремят слова свободы. Любо было всматриваться в черты мучеников: на их лицах все еще чернело отчаяние, отрицание надежды и немой возглас: «неправда!».
Все они терпели самообман, наложенный тяжелым воспоминанием. Люди сотканы из горечей, страданий, и это мгновение, которое к завтрашнему дню многие забудут, было маленьким проблеском светлого будущего. В небе кружили визитки, ткань, голубой огонь доставал до самых крыш. Дети были все еще не способны на развлечение — они видели в каждой искре подвох, и представляли, как спустя минуту пламя вспыхнет в настоящий пожар. Пытались сотворить его на своих ладонях: напрягали пальцы, прерывисто дышали, старались отдать силы ладоням — ничего не выходило. Никто не плакал, потому что знали, что запретно. Во времена нападений всплыло известное всем правило: молчание прогонит смерть. Так и было. Чернокнижники вламывались в дома, из которых кричали и плакали дети, а те, кто молчал — принял великое благословение свыше. Никто и не знает, когда пропадут запреты, когда их признают за людей. Все это вилось в мечтах и во снах, и особо романтичные верили, что он наступает сейчас — мир наступает, а они, ослепленные прошлыми бедами, не открывают глаза!
Розалинда заглядывалась на сладкие прилавки, хоть и не была любительницей шоколада. Все сооружения выглядели волшебно, точно выскользнули из умелых рук феи и держат в себе заклинание счастья. За вымытыми витринами рождалось кулинарное искусство: смешивались ингредиенты, заваривались, настаивались, приправлялись специями. Смотреть на это удавалось только с восхищением — откуда среди серой массы берутся такие умельцы? Филген, видя, как она застыла на тротуаре, спросил:
— Хочешь что-нибудь взять? Только нужно есть быстро, а то потечет.
— Нет. Я просто смотрю. Только не говори, что мне жалко денег. Нет. Не очень люблю шоколад, но то, как те девушки его делают — красота! — воскликнула она, уступая дорогу проходящим людям, — там дальше, наверное, есть что-то еще удивительнее! Не понимаю, почему Ширан оставила нас и пошла в совершенно в другую сторону? Неужели это не прекрасно? Находиться здесь — такое успокоение после пережитого стресса.
— Мне кажется, она пошла другой дорогой. У нее появились друзья, и ей ценнее провести время с ними, чем метаться в толпе.
— Да, друзья. Никому она не говорит про них, но, правда, что тут такого?
— Может, из-за страха обидеть тебя.
— Странно, что она все еще думает, что я осталась такой… девочкой не от мира сего. Это меня научило никому не говорить о своем прошлом. И сегодня такой день, когда с ним нужно распрощаться!
Преодолевая улицы, Розалинда крепко сжала руку Филгена, озираясь по сторонам. Замок уже виднелся, только яркие лучи слепили, размывая черные выси. Пришлось срезать — дальше и просвету не было, а ей хотелось видеть Афелису и, наконец, исполнить то, за чем она сюда и прибыла. Волнение подкашивало ноги: Розалинда не знала, какого это видеть спустя долгое расставание близкого человека. Если Афелиса сильно изменилась, и она не узнает в ней прежних черт? Если ей не удастся к ней пробраться? Ведь, рядом наверняка будут стражники. Кто пропустит к правительнице обычную девчушку? Только если по повелению ее Величества, но Розалинда сомневалась, что она узнает ее. «Я и вправду стала другой. Я повзрослела. Отстригла волосы, да и слегка пополнела. Тем более не выгляжу, как беглянка из сумасшедшего дома. Или выгляжу? Филген не ответит честно. Нужно всегда такие вещи у незнакомцев спрашивать. Ну, раз не смотрят, то не сумасшедшая. Значит, никаких надежд уже нет. Только мечта».
Точного времени никто не знал. Говорили, что, наконец-то, провозгласят планы на этот год, и народ взглянет на высших магов, так долго скрывавшихся. Филген с трудом понимал, кто это такие и до сих пор воспринимал их, как богов.
— Я правда не понимаю, Розалинда. Они спасли вас, дали надежду, исполнили ее — почему бы и не быть им божествами? Они действительны, вы их видите. И я впервые увижу. Все же, не случайно они становятся именно высшими…
— Конечно не случайно! Я, правда, тоже не знаю подробностей. Да и откуда? Я не читала никаких древних книг. Простые сочинения, и то не успела дочитать. Хотя сумела припрятать одну книжечку…
— Рассказы о магии, да?
Розалинда умолчала. Она все еще помнила о страницах, исполняющих желания. Было бы глупо, если бы она не воспользовалась ею, но, к сожалению, желания она исполняет те, что влияют лишь на человека, загадавшего. «Так бы я давно уже вернула к себе Афелису и заставила бы ее жить со мной. Фантазия странная, но в моих тогдашних мыслях происходили именно такие сцены. Да и что это я мелочусь? Избавилась бы от войны! Или повернула бы время вспять и лишила бы Афелису ее мотивов. Здорово, только никто, кроме меня, не поймет…». Филген потребовал бы ответа, но в стороне загремела музыка: юноши отплясывали в такт барабанам, стучали каблуками, и взглядом кокетничали со зрительницами. Розалинде напомнило это о ее побеге, только тогда обстоятельства были не такими радостными.
Все искрились счастьем: куда не посмотришь, люди занимались своим делом. Трудно и представить, что эти умельцы вытворяли взаперти, и сколько времени утекло мимо них. Народ вставал в круги, а посредине пустого места — танцовщицы с пышными веерами.
***
— Посмотри, что творится на улице! Ты никогда не видела такого! Чего боишься? — Элид обернулся к Илекс с недовольным взглядом, — хватит уже глаза себе напрягать. На природу, на воздух свежий тебе нужно. Сегодня день такой, а она даже из окна посмотреть не хочет! Сейчас мы пойдем вместе, пока ничего не началось.
— Пойду, пойду… — тон у нее был вымученный, — только не кричи, прошу.
Илекс едва ли успела вернуться в спальню — уставшая и довольная, как у окна ее стояла вытянувшаяся тень — Элид, подарив ей улыбку, подхватил на руки и закружил, хохоча. После этого она избегала его глаз, рассеянно катая смятую бумагу по столу. В мыслях ее гулял вязкий дым. Запереться — единственный способ избавиться от бед. Так думала Илекс, и лишь изредка пускала его к себе. Никто и не знал, что с ней происходило — он полагал, что ее переживания не ушли с того момента, как кошмары к ней стали являться постоянным гостем. Заботы, ласка, улыбки — все проходило мимо. Илекс, несмотря на радость, бурлящую за стенами, оставалась такой же унылой, скорбевшей о прошлом, девочкой. «Неужели она все еще смерть переживает? Ну умерла мать, умерла… бывает. Тем более, какая же она мать после всего? Только злодейка, никак иначе, — думал Элид, молча прохаживаясь вдоль комнаты, — как клоун перед ней. Зато следую рекомендациям Анариэля. Значит, не пропаду. Она уже, вот, впускает меня. Да и улыбалась, пусть и немного, но все же…».
— Ты не знаешь, сколько там вкусностей! Я уже побывал у Афелисы. Ее там готовят, наряжают. Ты тоже приодеться и платочек свой не забудь. Ты раньше любила его. Что случилось?
— В нем стало жарко. Да и надевала я его, чтобы волосы не мешали во время работы. Но на люди мне не любо без него выходить, — с усилием в голосе проговорила она, — скажи мне, Элид…
Илекс не продолжила. Он насторожился, безмолвно ликуя, что она хотела чем-то поинтересоваться у него — именно у него! Пусть и вопросы могли быть разные, но разве это имело значение, когда Илекс проявила внимание?
— Что? Что, Илекс? Не томи!
— Где твой друг? — сухо спросила она, даже не посмотрев.
— А ты об Арсенте? Помню, как представлял его тебе… а зачем тебе он? Или ты с ним подружиться хочешь? Он парень хороший, пусть иногда и занудливый, как и ты, — сказал он шутливо, — я могу найти его и позвать. Недалеко живет, совсем близко. Надо дорогу перейти, и вот его дом. Отсюда, правда, не видно. В другой стороне, — Элид снова взглянул в окно, — зато забор видать, через который мы пролезали. Да и он бы не прочь с тобой поговорить. Только робеть будет.
— Да нет же! — воскликнула Илекс, поднимаясь со стула, — не нужен он мне!
— Тогда зачем? Илекс, я правда не понимаю… — проговорил Элид в испуге, с непониманием вглядываясь в ее покрасневшее лицо.
Впервые он мог видеть, спустя столько времени, как черты ее искривляются в эмоциях. Она стояла, как и всегда, сжав ладони в кулак, точно готова напасть, и через сильную злобу в глазах пробивались робкие, жертвенные слезы. Элид не рассмотрел этого: из-за его движения штора всполохнулась и создала тень. Илекс дико и неподвижно смотрела на него, как бы не узнавая. А он уж точно призвал словами другую Илекс — приниженную, стыдящуюся, смиренно выжидающую нужного мгновения, чтобы выплеснуть из себя все раздражение. Бесконечное страдание лепетало в ней.
— Напротив! — крикнула она, размеренным шагом подходя к нему, — не нужен мне он! Это он виноват, он появился и… все испортил! Но ты тоже не невинный. Думаешь, я спроста, как заключенная, сижу здесь? Просто потому что захотелось? Нет. Этого никогда не было! Да, я вытворяю глупые вещи, и, наверное, из-за этого ты перестал проводить время со мной. Но ты мог сказать, что не так. И я бы… — Илекс всхлипнула, потерла кулаком щеку и вновь начала, — я бы исправилась. Скажи прямо сейчас, сейчас нас никто не слышит. И этот твой Арсент. Он не в замке. Мы одни. И на самом деле я рада тому, что ты пришел. Нет, нет… ты не поймешь меня. Я не должна была… теперь ты убедишься, что ума мне не отбавлять. Но не могу совладать с собой! Элид, почему так?..
Тон ее все опускался, звуки размазывались, перемешивались со всхлипами. Она остановилась, стыдливо опустила голову и так затихла, что и дыхание ее было едва ли слышно. Элид же не понимал, что следовало делать — успокоить? Но что случится, если возникнет ошибка? Разве она простит его? Не знал он так же ее чувств — ей обидно, она сердится, или ревнует? Последнее предположение было невозможным: он убедит себя в этом. Но, все же, где его провинность? Да, виноват, что не ходил к ней так часто, был увлечен походами с Арсентом, но она могла всегда пойти с нами вместе и не лить слезы в одиночестве. «Сложно… — подумалось ему, — и что делать? Расспросить? Нужно помириться. Сегодня не тот день, когда нужно распускать обиды».
— Почему ты считаешь это чем-то глупым? — ласково спросил он, не двигаясь с места.
— Потому что хорошие друзья так не поступают. А я, как какая-то хозяйка… или собственница. Впрочем, забудь, забудь, — сложив руки на груди, она отвернулась, — я не вправе запрещать тебе что-то. Не обращай внимание на мои капризы. Они не стоят ничего…
— Ну уж нет. На твои капризы я не могу не обращать внимание.
— Тогда не приходи сюда больше, — с обидой пробормотала Илекс, — не волнуйся. Я посмотрю, что там происходит.
— А вообще, это как-то неправильно! Я пришел за тобой, чтобы сходить на карнавал, а ты тут что-то строишь. Говоришь, что я времени тебе не уделяю тогда, когда хочу взять с собой! Что это такое, Илекс? Хватит обижаться. Ты можешь ходить с нами, хоть всегда. И никогда я не забывал о тебе… это все твои выдумки.
Она что-то буркнула и, растирая слезы по щекам, не спешила оборачиваться. Элид стоял бессильным — ни одной мысли не было, как извиниться, ведь он не вполне понимал ее обиду. «Зачем ревновать друзей? Я много с кем общаюсь, и они тоже. Все в порядке. Это опять напридумала проблем. Наверное, скучно стало». Тут-то ему вспомнились слова Анариэля — нужно оставить Илекс наедине, когда станет ей плохо. То и хотел сделать; прошел к двери, и, дернув ручку, осторожно сказал:
— Побудь одна. Позлись, покричи на меня, если не можешь при мне. Я буду рядом, и ты можешь прийти, когда хочешь.
В ту минуту он как-то вдруг стал беспокоен, неожиданная мысль пронзила его: если что-то случится? «Нет! — кричал рассудок, — она не способна. Она не может. Но она в праве…». Дверь затворилась. Последнее, что показалось из щели — ее горькое раздражение, с таким отчаянием во взгляде. И руки ее опустились. Напряжение, видимо, отлегло. Странный тот был день. Снаружи — пляски, веселье, хохот, а внутри замка — многовековое уныние, будто заброшенного дома. Свет еле проникал сквозь задернутые шторы. Поспешно Элид пошел к лестнице, но у самих ступеней остановился. Вдруг Илекс будет искать его? Встревоженно он стал прислушиваться — ничего. Не найдя ни одного шороха, Элид брел из угла в угол, глядя на ее дверь. Из нее ни одного звука. «Неужели Илекс так упрямится? Или не стоило мне было уходить? Может, ей стало только хуже? Если я ей понадоблюсь, то придет ко мне в спальню. Там ее, что ли, подождать? Но это совсем в другом крыле. Я не услышу ее». Но возвращаться, идти в свою комнату не хотелось.
Он стоял в задумчивости, заглядывая то на лестницу, то в окно. «Интересно, все уже там?». Из толпы не выглядывал никто, о ком он подумал. Минутная стрелка медленно двигалась — уже минуло пятнадцать минут, а ее все нет. «И вправду, может, посмотреть, чем она занята? Да, нужно, нужно…». Это слово «нужно» он вторил себе весь коридор, пока не заметил приоткрытую щель. Проглянула ее ладонь, затем щека. Заметив, что Элид идет к ней, Илекс вздрогнула, хотела закрыть дверь, но остановилась — распахнула ее и вылетела, будто испуганная.
В один миг она схватила его, повела вперед, отшагнула и с необычной жалостью обхватила спину. Мучительный жар исходил от нее: Элид тяжело вздохнул и едва ли смог отстраниться. Илекс глядела на него внимательно, не спеша; потом медленно взяла за руку и повела к лестнице.
— Все-таки, недолго ты продержалась, да? — сказал он с усмешкой, избавляясь от тревоги, — даже полчаса не прошло, как ты уже обниматься лезешь. Эх, Илекс, Илекс…
— Молчи, пожалуйста. Я успела все обдумать. Прошу, не напоминай больше! — вскричала она, но тут же снизила тон, — я успела все обдумать. Да, нечего было обижаться. К тому же, нельзя пропускать такое событие.
— Все же признаешь, что я был прав? — лукаво спросил он.
— Да. В этот раз да, — улыбнувшись, Илекс шагнула по ступеням.
***
К площади прибыл оркестр: флейты, трубы и барабан — идет за ними, наигрывая марш. Вокруг колон бегают ребятишки, подпирая с земли ленты. Они мотали их вокруг шеи, ног и резвились, толкаясь с черными фигурами. Они смыкали ряды — словно тучи на ясном небе. Они, хоть и не верили в происходящее вполне, были участниками карнавала: так же обсматривали витрины, нарядных юношей, и ожидали выхода высших магов. Все и собрались в тесной площади, ради них — ради спасения и освобождения. Никаких часов не было — и не поймешь, сколько времени прошло. Кажется, больше часа, и народ лишь набирался весельем, выпивал, и нигде не кричали, не дрались — по крайней мере, Розалинда не заставала этого.
Пробираясь через толпу, они настигли ворот замка. Конечно, без ругательств не обошлось — тогда ее представления переменялись. Темные кирпичи, расцветший сад, пыльная дорога, ограждённая стражниками. Они сверлили оценивающим злобным взглядом, как люди, опасающиеся за территорию. Осторожным жестом подзывает тех, кто оставил после себя на дороги фантики, разорванные ленты. Дети, на удивление, ни разу не противившись, даже из-за каприза, подбираюсь весь мусор и стыдливо отворачиваются. Родители придерживали их за плечи, подпрыгивали, чтобы застать момент, когда ворота отворяться. Все ожидали, томились, потели, у всех была одна цель, сближавшая их. Шепот стихал с каждой минутой; промелькнуло ощущение скорого начала. Каждый робел, и это чувствовалось — ауры дрожали, ослабевали, и, неподготовленному бы стеснило душу от стольких вибраций. Розалинда держалась, вопреки здоровью.
Все то время укрепило ее, но давало поводы пошатнуться. Филген ничего не ощущал и тоже пребывал в волнительном предвкушении. Никакие слова не лезли, и он даже удивлялся, как люди вокруг могли что-то обсуждать. «Все говорят о каком-то корабле, — раздумывала Розалинда, поправляя прядь, — неужели то, что случилось там, похоже на то, что будет сейчас? Или гораздо масштабнее? Хотелось бы мне присутствовать на возрождении рубина, но я бы, наверное, все силы тогда потеряла. Уж много бы из меня он высосал».
Дыхание передернуло, когда раздались шаги — двое мужчин в фуражках и черных мундирах отворили ворота, встали по сторонам. В то мгновение всякий шум затих: дети, точно приговоренные к смерти, вытянулись, смотрели на стражников, восхищенно и вдохновлено. Розалинда, всполошившись, вытянула голову, и с замиранием сердца прислушалась: идут! «Афелиса… я сейчас увижу ее. Спустя столько лет! Но узнает ли она меня? Нет, нет… она не посмотрит на толпу. Я буду задавлена другими. Но обязательно заставлю обстоятельства повернуться на мой лад! — она захлебнулась этой мыслью, и больше не могла избавиться от нее.»
— Вот, вот, идут… — прошептала женщина вблизи, прикрываясь какой-то тряпкой.
Розалинда обернулась на нее, но пожалела. Отвлекшись на мгновение, она пропустила, как в глазах народ заискрилось непосильное удивление — точно божество увидели. Розалинда сама не помнила себя в этот момент: что чувствовала? О чем думала? Что, наконец, увидела впервые? Все смешалось в неурядицу, однако, это и не важно было, когда там, совсем недалеко, не за тысячами земель, родная и величественная — Афелиса. Зачарованный взгляд ее скользил лишь по ней, остальное стерлось, и, сцена эта вызвала лишь унижение, и ничего более сильного него не было. Розалинда побледнела, теребя волосы, глаза ее сверкали, и сердце стучало так быстро, что проговорить ни слова не смогла. Да и надо ли? Ею нужно только любоваться и лить слезы по упущенному времени. Сколько сражений отпечаталось на ее лице? Розалинда могла лишь догадываться — Афелиса шла настолько близко и медленно, что она смогла рассмотреть тонкие шрамы на подбородке, и вот-вот они будут съедены кожей, скулы, щеки — безжалостные удары уже стирались, но, вопреки тому, смотреть на них становилось все больней. Волосы — раньше они были скручены в взлохмаченный хвост, теперь, точно срубленные, покоились на плечах. Все те изменения, что потерпела давешняя Афелиса, сделали из нее совершенно другого человека.
Розалинда поежилась от прямого, холодного взгляда. Нет, она вовсе не озиралась и была словно не рада карнавалу. «Неужели… неужели ничего не осталось? Я… — тяжелый выдох, — нет, нет, нет! Черт с ним, и со всеми! Я должна попытаться, когда нагрянет момент! Или же… да я умру! Когда еще, если не сейчас? Мы будем счастливы, счастливы вместе…». Но нужна ли была ей компания давней знакомой? Тем более беженки из приюта? Это оскорбление, унижение! Именно так считала Розалинда, тоскливо вглядываясь в ее текшую по полу мантию.
Музыка еще звучала, размывала голоса. Когда прошли мимо остальные высшие маги — Анариэль и Леотар, гомон стал только сильнее:
— Тот самый, да? Да, эта мантия! С брошью! — прошептал кто-то волнительно.
— Не ошибаетесь ли? Кажется, не она. Та была более темнее.
— Она, она! Ты не вглядывалась, а спала! Я на ногах стоял. Говорю же, ее Величество надела ту же мантию, что была на ней в день возрождения!
«Возрождение?.. — пронеслось в ней на секунду». Далеко не это было главным — а то, что перед ней прошло ее счастье. Пусть и леденящее и угрюмое, но принесшее страдание — ведь каждая радость доставляет за собой муку.
Карнавал, впрочем, тоже пролетел мимо, не успела она и моргнуть. Филген все пытался увести ее куда-то, манил каким-то действом, а она упрямилась — все следовала за Афелисой, но робела. Беда ее была велика всего этого праздника — как же заговорить? Обнять? Равнодушно приветствовать?
Кто-то разъярённый визжит, как недорезанная свинья. Люди медленно, с расстановкой обступают мужчину — два человека, схватив его за руки, увели в толпу. Он бранит в досаде, бранится. Позже раздался грохот — сумасшедший пнул дверь, да так, что петли задрожали. «Нужно действовать сейчас. Непременно. Вот уже люди собираются, уходят. А я еще не поговорила с Афелисой… если упущу, то себя не прощу». Розалинде пришлось оставить Филгена и пробегать через охлажденный пыл незнакомца. От возвышения неспешно отходили люди, некоторые — подходили с просьбами, кланялись, сопровождаемые стражниками. Теперь вопрос был другой, более приближенный — как же обратиться? И как вывести Афелису на личный разговор? Слушателей не хотелось, тем более, таких высокопочтенных лиц. Оставалось лишь идти напрямую и предаться чувствам во все обозрение — другого не было.
Она дрожит, но горячо на нее накатывает гордость за свою спасительницу. Вставая в скудный ряд, Розалинда обсмотрела людей — выходцы из деревень. Они-то и собрались все здесь ради приема. Впрочем, разговаривали и с Анариэлем и Леотар. У Афелисы народу меньше, оно и понятно — все же, Розалинда наслушалась об ее жестокости и опасении жителей. Каждый видел в ней героя, но с большими промахами: и все они цеплялись за мелочи, до того не очевидные, что, кажется, подозрение вывело их окунуться в словесное болото. «Я не могу верить. Не хочу верить. Афелиса осталась такой же… я чувствую это, — стыдливый ее взгляд опустился, когда впереди нее оставалась лишь одна компания, — сейчас я поговорю с ней. Возможно, все дойдет до того, что выпрошу личный прием. Но, кажется, мои запросы слишком далеки от действительности».
Толпа эта — целое семейство. Жители так и подходили к возвышению, и только один интересовался. Для них это волнительный момент, несомненно, может, даже больше, чем для Розалинды. Но сравнивать она не могла, как и смотреть на них. И вот, они, люди, откланялись. Молниеносное мгновение, когда и подумать не успеваешь, а все обдуманное ускользает из мыслей, и ни одного звука из горла не лезет — подлое, но незабываемое. Афелиса так и стояла, сложив руки за спину; уголки губ ее вздрагивали, брови хмурились. Взглянула она куда-то в сторону с видом уставшим и утомленным до крайности. Да так, что поначалу не заметила Розалинду, будто вкопанную в землю. Это был замечательный случай решимости: у пропасти было тогда все, все… она делает шаг, такой невесомый, отбрасываемый все муки прошлого, и, совершенно отличимая от той, что стояла, не дыша, и ждала чудного мгновения, сложила ладони вместе и согнулась в глубоком поклоне.
Не существовало ничего, кроме них. Никаких взглядов, криков, все это — навязчивые ужасы. А что, если бы Розалинда упала тогда духом, если бы не посмела решиться?.. То лишилась бы стольких лет, потраченных в пустую. Так не должно было быть. Она не могла видеть ее лицо в тот момент, да и не хотелось. Имя вертелось на языке и, наконец, сорвалось:
— Афелиса…
Надежда сбылась, следовательно — смысла больше нет.
Завтра всему придет конец.
Больше книг на сайте - Knigoed.net