Старинные каменные стены хранили в себе дух преступников, тех, что поневоле, или по случайности переступили черту законности. Все здесь было слишком тесным, темным. Прямой коридор глядел насквозь, в душу, угнетая несчастную жертву суда.
Повсюду витал холодный, будоражащий ветер. В первые дни, когда было только смутное, неясное представление о невольниках за решетками, буянах и дураках, Афелиса лишь их и увидела напротив своей камеры — клетки. Ее отвели в особое отделение — «звено кровядумов», как обозвали те заключенные, что сидели в общих комнатушках. Здесь храпели все дремучие — и атрандцы, обколенные своими двойными треугольниками на упитанных шеях, и беженцы — пойманные рабы, и стрельцы, сошедшие с пиров и лишенные ордена — лука. А сие оружие — сердце, честь и имя! Поникли головы обездоленных, повяли и ростки света в этой чёрствости. Отличие этих бедняг огромное, на лицо. Оттого Афелиса намотала на уз, что ссориться, рычать друг на друга — скверно, грязно и лишь звонкий смех со слюной в лоб прилетит: вот, кажется, чего добивались эти мужики-циркачи. Как доведет их до отчаяния скука, так в пляс, так в такт стука каблучков, бегом народ смешить! Странно, но все веселились. Еще как, а те, кто особенно хорош умом или соображением, разучивали тюремные песенки, да и стучали себе под нос деревянными ложками: " во-о-о-льные птицы летят, летят, блеста-а-а-ют…а ты, седой парнишка, сам под суд нарвался…». Манера протягивать «о» и «а» хранилась в каждой певчей пташке. Правда, вечера таковы редки были. А как намечаются, так тут же все мужики из других отделений пританцовывают и свистят троекратно, возвещая о своем веселье, словно о празднике. Преступниц Афелиса вовсе не замечала в такие дни: будто пропали девицы — раненные негодяйки.
В дни, когда вся тюрьма облачилась в тихий, старый гроб, каждый шорох ощущался подобно волне цунами в тихом море. Стук сердца, дыхание: ничто не могло ускользнуть от обостренного слуха. Таковы крайности, а середины нет.
Как увидела Афелиса свою клетку, так испариться в пепел захотелось, и вольно гнаться по ветру: камера скудная, мертвая. Деревянная кровать и стол со стулом, неизвестно для какой надобности. Чтобы преступник писал завещание родным, утирая слезы краем серого костюма? Возможно, однако Афелиса сильно в этом сомневалась. Все «соседские» лица застыли в вечном одиночестве и гневе.
Как воспоминания кошмара, в ее памяти возникали злые, здоровые мужики, готовые накинуться на нее, словно оголодавшие хищники лютой зимой на долгожданную добычу. Небритые и грязные головы, чья кожа изуродована сеткой шрамов, да дикий взгляд первобытного человека. Нашлись и другие: люди до того спокойные, что иной раз казалось будто все в них поблекло, даже намека на жизнь было не сыскать среди мертвых черт. Они сидели и спали в тени, бледные и худые, и от одного их вида слезы жалости наворачивались на глаза. Афелиса это презирала. И сама не понимала до конца, чем было вызвано недовольство в ее чутком сердце. Удивлялись иногда начальники, что какой-нибудь прилежный, покладистый тюремник жил несколько лет примерно, спокойно, со всеми на хорошем ладу вертелся, даже хвалили его за похвальное поведение, а сокамерники пусть и посмеивались, однако, авторитет грубо давал пощечины, принуждая заткнуться и не скалить озлобленно свои грязные зубы. И вдруг — точно черт испивал его соки и дергал за ниточки — рискнул на преступление, нахамил, ругань свою выплеснул в отравленный бранью воздух, пытался выпросить у кого выпить, да тут же по рукам давали, что костяшки хрустели. Непочтительность в этих гневных глазах, гордый плевок на начальников, частые походы в среднее отделение — все точно друг у друга перенимали мерзкое одеяло. Может, похороненный заживо маленький, никчемный человек так силится сбросить крышку гроба, что все силы вымещаться лишь этом, а на рассудок, на сознание, что все усилия тщетны — не хватает. Убить — так убить, подраться — так подраться, бурлящее желание рискнуть, нарваться, попробовать хоть раз, душило глотку. К счастью, Афелиса сторонилась всех забав, но многие слухи и байки доходили и до ее ушей.
Она сама твердила, что светлыми чувствами нужно наслаждаться, беречь их словно зеницу ока в своей душе, а темные и мрачные — отбрасывать на предмет ненависти. Таким оставалось ее мышление, не измененное даже с началом войны. Находя осыпавшиеся камни под скрипучей, твердой кроватью, Афелиса, от безделья, выцарапывала на кирпичных стенах линии, и сколько шуму, ругани порой поднимали бездумные каракули!
— Опять она страдает, женщина! — выплеснул здоровяк, примыкая к своей решетке, — ты, давай, прекращай, а то начальников на тебя натравим, не отделаешься!
Из соседних камер разносился смех, колкие шутки. Поджав губы, она лишь сильнее сжала осколок в ладони, и однажды от жгучей злобы попала в живот негодяя, болящий со смеху. Согнувшись, он кряхтел, что-то невнятно тявкая, а рожа то — еще злее становилась! Месть расплылась по всему телу, согревая и издавая внутреннее ликование: «Вот так-то ему! Пусть лучше заткнется, чем снова слышать этот ужасный смех. А ловко я, впрочем, попала. Что ж, случайности не случайны».
Нередко наведывались гости из других отделений. Хоть и особо опасные преступники водились на этом этаже, но отчаянных отделяла лишь железная решётка. А то, непременно бы, хвастовство их довело до тьмы суровой! И не проснуться больше мелкие воры, крутя перед раздутыми ноздрями куски хлеба, добытые из честных рук. Хитрость преобладала: частенько они договаривались, и тот, что ворюга, приносил ему целую булку. Целую! Не надкусанную, не черствую, а ароматную и свежую, что окрепшим зубам непривычно было жевать мягкий хлеб. Такие чудеса в кошмарном мире. Связей Афелиса не вязала, но в один светлый, ясный денёк душа одного отцеубийцы сжалилась над одиночкой, и с видом деликатнейшим, он, в тайне от начальников, пронес ей пару ломтиков, порезанных черти как. Но значения это не играло. С огромным удовольствием Афелиса надкусывала, стараясь оставить настоящую еду надолго. Удовольствие разливалось в горле, и, наконец, попадало в ненасытный желудок.
К вечеру в камере совсем тускнело. В небольшом зарешеченном окошке у самого потолка виднелся алый закат, заливающий вечернее небо яркими красками. Настоящее счастье — потухать одной в спертых стенах.
Дни напролет душа ее тихо плакала, а надежда на свет, такой белый и чистый, резвилась и злобно насмехалась. Угрызения совести оставались верными спутниками на время скитания из угла в угол. Занятий так и не нашлось. Хоть помирай, позабыв про мир за каменной преградой. Грязь и вонь были повсюду, отчего охотница мечтала выпрыгнуть в окно. Неважно, на каком этаже находилась камера, желание смерти — единственное, что еще мог испытывать искалеченный человек.
К тому часу, когда Афелиса уже не могла знать точного времени, прибыл гнусный на вид тип. По нему легко было определить его нрав: гадкий, унылый и жалкий, как и его внешность.
Он грубо швырнул листок пожелтевшей бумаги прямо через решетку и велел написать письмо. Кому именно писать, он промолчал, лишь поплелся вдоль коридора. До чего же смешон и забывчив! Через пару секунд Афелиса заметила, как парень в нетерпении швырнул ей ручку, и вновь умчался в темноту. Легкая усмешка тронула ее губы, но после эмоции пропали с лица.
Листок был один, но и вдохновения оказалось не сыскать. Она даже не могла знать наверняка, кому же придет написанное ею письмо. Парень все отступал от вопроса, временами вскрикивая в порыве бешенства и злости.
Делать было нечего, когда ей взбрело в голову написать письмо близкому человеку.
«Я понимаю, что необычно читать мои письма и, возможно, извещать тебя об одном неблагоприятном, воистину несчастном происшествии — очень глупо с моей стороны. Наверняка ты волнуешься, может даже опечален тем, что я не посещаю тебя, хотя, черт знает, когда до тебя дойдет это письмо. Суд состоялся и ты прекрасно знаешь, где я. Ты понимаешь меня с полуслова, но я вынуждена писать именно так. Даже не надеясь на ответ, я все равно сижу за этим мерзопакостным столом и черкаю строки из головы. Знай — все это не случайно, хотя многое останется для тебя непонятным. Например, мотив. Хотя чувства должны были вскрыться наружу. Тебе известно, где я живу, чем занимаюсь и как проживаю эту жизнь. Поэтому прошу тебя: зайди ко мне домой, оповести маленькую гостью о моем вынужденном отъезде. Это важно для меня и, как бы сильно не хотелось, не пиши письмо в ответ. Если эти строки дойдут до тебя, то, к моему возвращению, хижина должна быть пуста. Приюти малютку на время, окажи мне услугу. Дальше я сама позабочусь о ней»
Выводя последние буквы, Афелиса задумывалась, расписать ли план дальнейших ее действий. Но, вспомнив о проверке писем из камер начальника, она окликнула худощавого паренька.
Он подошел мгновенно и грубо выхватил письмо, не скрывая возмущенного выражения. Так же быстро и умчался, оставив девушку в тоскливом одиночестве. Может, она была и рада избавиться от взора вымученных глаз, однако покинутость все же навевала печаль.
На ужин ей притащили миску похлебки и корочку чёрствого хлеба. Зубастые гиганты рвали затвердевший хлеб с неписанной злостью, словно держали в своих лапах не пищу, а истерзанного ненавистника. От одной этой мысли Афелисе сделалось противно.
Тарелка осталась нетронута до самого утра, ибо охотница оказалась непристрастна к подобной пище.
Дни пролетают, а человеку никак не удается уловить момент. Наконец, всех гадов и подонков этого адского замка вывели на воздух, тем не менее столь грязный, что Афелиса не находила, чем дышать. Все ей виделось пугающим. Среди громоздких мужчин виднелись и женщины, но с нравом излишне агрессивным, словно одичавшие овчарки, рычащие на незнакомцев. У одной из подобных дам на руках дремало дитя, маленькое и беззащитное, такое, что его хотелось защитить от самой матери. Охотница сидела на лавочке и осматривала каждую тень и угол, в которых можно было бы остаться незаметным. Вот только и охрана не спала, изредка поглядывала на нее, словно на сумасшедшую, хотя Афелиса вряд ли походила на нее. Лишь ей понятно, кто здесь конченый псих, а кто — ясный ангел и создание божественное.
Повисшие ветви деревьев заслоняли солнце, не позволяя лучам осветить девичью макушку. Легкий ветерок трепал спутанные волосы, временами то отпуская, то поднимая белые облака. К счастью, в городской тюрьме сидели обычные люди, без каких-либо особенностей. Те же охотники, да не совсем мирные жители мирились с непростой жизнью грешника. Среди женщин нашлись и покинутые, оставленные бедняги, подобные невинным девам. Афелису не отпускала мысль, будто брошены они здесь лишь по желанию-повелению какого-то оборванца.
Хотя, это место не навевало на охотницу никакой атмосферы из книг. Наоборот, страшные клетки и посаженные в них дикие звери пробирали до дрожи. Никаких слов или жестов не проскальзывали между ними, да и тишина воцарялась даже над охраной. Все-таки, в глубине души она надеялась, что Ангарет или Розалинда навестят ее, не забудут о существовании одной охотницы.
Афелиса всегда верила в искренность и любовь Ангарета, но кто наверняка знает этих людей? Наружность одна, а душа оказывается совсем иной. Правда есть только внутри, но что тогда есть наружность? Маска лжи и блестящая упаковка. Ангарет хоть и не сверкает, подобно елочной игрушке, которой прощают ее пустоту, но в его глазах таился ценный мир. И охотнице всем сердцем хотелось верить, словно видеть подобную красоту дозволено лишь ей. Странные мысли странного существа, с этим ничего не поделаешь.
Целую неделю в ней кипели чувства: от крайнего возмущения до мертвого спокойствия, но на последующие дни океан эмоций стих. План побега все не покидал этапа разработки, да и вера в приход Ангарета не пропадала. Только после до нее дошло, что, наверняка, он так же сидит под стражей и пишет ей прощальное письмо. Слезы навернулись на глазах от подобной мысли. А вдруг с ним обходятся куда жестче, нежели с ней?
Хотелось бы Афелисе успокоить себя до состояния, близкого к мертвому, но тюрьма не то место, где моральное здоровье будет стабильным и крепким. Мертвое тело брата Ангарета всплывало в ее памяти каждую ночь, словно старалось подавить остатки ее светлых чувств.
Голова, залитая кровью, шаги за дверью — все казалось ей еще страшнее, чем в тот раз. Впрочем, в тот день забытье сваливало девушку с ног, а в мыслях творилась полная паутина иллюзий. Возможно, никаких шагов и странных звуков не было. Возможно это были просто навязчивые мысли и доводы.
В субботу следующей недели перед камерой объявился строжайший тип — полная противоположность прошлого парня. Он не смотрел в пол: орлиный взгляд вцепился в Афелису, будто разрывавший плоть. Горе до того вымучило ее, что румяность поблекла на лице, а серые глаза потухли, переполненные пустотой души. Она знала, что выглядит до того истощенно, что кости страшно выглядывали из разреза у плеч. Воротить голову от куска хлеба — самое плохое, что можно сотворить в этой продрогшей будке.
Грозным тоном он оповестил ее о посещении двух людей.
Маленькая Розалинда выглядывала из-за стены, с ужасом всматриваясь в явное выражение злости, которое было во всем ее лице — в особенности в грозных глазах. Девочка не шевелилась, лишь бледные губы подрагивали словно в лихорадке. Платьице все также висело на ней, а волосы оказались собраны в пышную косу. Боязнь проронить хоть слово сковывала ее.
Малрен подталкивал девочку из-за спины, держал ее хрупкую ладошку своей. Строжайший тип оглядел их, подобно командиру, и пошел вдоль по коридору.
— Афелиса, — шепнула Розалинда, потупившись; на глаза навернулись слезы.
В один миг горькая капля покатилась по круглой щечке, падая и разбиваясь о холодный пол.
Малрен тут же обнял ребенка, утирая слезы зеленым клетчатым платком.
— Я не думал, что все обойдется так, — добавил парень, с жалким сочувствием поглядывая на Афелису. — Не знал и о твоем преступлении.
— И что теперь ты обо мне думаешь? Наверняка считаешь меня конченой оборванкой и психом.
Охотница ровно сидела в тени, на стуле, устремив взгляд в пол. Ей было стыдно до глубины души, ведь перед этими людьми она поклялась оставаться с честным рассудком.
— Ты, конечно, персона непредсказуемая и все вскрылось наружу. У меня лишь несколько вопросов к тебе, после которых ты сможешь побеседовать с Розалиндой, — он коротко глянул на девчонку, словно выпрашивая подтверждения.
Та в ответ безмолвно кивнула, прижимаясь к стене. Ноги ее дрожали, а ладони были сжаты в кулак.
— Когда все стало известно, скажи, ты ведь любишь Ангарета? Ответ очевиден, но хотелось бы услышать твое подтверждение. Времени у нас в обрез.
— Да, — сухо подтвердила Афелиса, — я люблю его.
— И ради любви убила невиновного человека… В охотничьем кругу о тебе поползло множество слухов и, кажется, презрение острее уважения.
— Мне уже все равно. Я даже уйду из отряда.
— Уйдешь? Как.? — вскинул на нее удивленный взгляд Малрен.
— Уйду. И прошу тебя позаботиться о Розалинде. Лишь судьба знает, увидимся мы еще или нет.
— Ты хоть знаешь, на какой срок здесь засела? И как ты собралась выбираться?
— Надо ли тебе это знать? — усмехнулась она. — Не забивай голову ерундой. Куда ты пойдешь с Розалиндой?
— Моя крестная оказалась не против приютить малышку. Я отвезу ее послезавтра и уйду на службу.
— Вот как, — пожала плечами Афелиса. — А ты хочешь отправляться туда? — повернулась она к Розандинде.
Девочка словно не услышала вопроса, всем своим существом пребывая в раздумьях. Она лишь подняла голову и снова потупилась в пол.
— Она добрый человек, и в каком-то роде стала моей матерью.
— Ты уж позаботься о ней и навещай почаще, — подошла Афелиса к решетке. — Надеюсь, ты забудешь обо мне так же быстро, как мы успели встретиться.
Безнадежная улыбка мелькнула на ее лице. Афелиса глядела на ребенка пустым взглядом, не содержащим ни тепла, ни холода. Все прошло мгновенно, чувства не успели зародиться в ней. Хотя Розалинда оставалась славной девочкой, охотница не была уверенна в своей ответственности.
Девочка же все не поднимала взгляда, от смущенности или от страха. Лишь нервно кусала губы, прижимаясь к Малрену все ближе.
— Ты уйдешь насовсем? — робко поинтересовалась она.
— Кажется, что так. Не буду ничего скрывать от тебя, может быть, я вообще никогда не уйду отсюда. Или дороги наши пересекутся, и мы вновь разойдемся, как в море корабли.
— Я буду писать тебе письма, — воспротивилась Розалинда.
Афелисе оказалось забавным слышать подобное от ребенка, не смыслящего в письме.
— Буду ждать, но мне хотелось бы, чтобы ты позабыла обо мне. Понимаешь, нам обеим станет лучше от этого.
— Но ты мне так понравилась… Нет! Не хочу верить! — забилась она в истерике, светлые глазки сомкнулись, а зеленый платок помогал ей утирать слезы.
— Верить или нет — твой выбор. Но я буду счастлива, если мы встретимся когда-нибудь.
Казалось, время пролетело за долю секунды. Мужчина в сторожевом одеянии оповестил об истечении времени и настаивал на уходе. Малрен попрощался с ней, словно надеялся на скорую встречу, а Розалинда даже взглядом ее не наградила. Вот и след гостей простыл.
Афелиса чувствовала себя виноватой перед девочкой в первую очередь. Никакой закон и преданность службе не могли оказаться причиной ее сожалений и угрызений. Какова будет судьба этой малышки? Хотелось бы ей знать. Однако и свое будущее она не может угадать.
Дни текли подобно ручью — так быстро, что ей казалось, словно кончина уже недалеко. Афелиса проживала сутки — двумя, ничто не менялось в ее камере и в ней самой. Так же пусто и душно. Временами слышался рев за стеной или разгорающийся спор преступников.
И как любо было думать, что камера напротив — пуста.
Кажется, это само благословение — не видеть гнусную рожу, рассматривающую ее смертельным взглядом. Или злого типа, с которым жизнь сыграла в жестокую игру.
Душа полыхала от ненависти к ним.