В сорок шестом году вышел справочник «Академия наук Союза ССР. 1946». В графе «Почетные академики» всего три человека: Сталин, Морозов, Гамалея. У первого в разделе «адрес» написано: «Москва, Кремль»; у Гамалеи: «ул. Чаплыгина, 1-а».
Академик был очень стар, высохший с лицом будто бы загорелым, на самом деле таким делала его старость. В шапочке на крупной голове, одновременно улыбающийся и равнодушный ко всему, что окружало его, что проносилось мимо,— слова, бытовая суета, все это мешающее протекало сквозь его пальцы, как вода. Иное, скрытое от постороннего глаза, интересовало и вело его по жизни, дряхлеющего, но стремительного и всегда спешившего. Наверное, старость подгоняла, не давала ни минуты на простои, заставляла спешить, спешить.
С его внуком мы носились по коридору квартиры почетного академика, заскочили бесцеремонно к нему в кабинет. В кабинете он показался совершенно иным, лет на двадцать — тридцать моложе. Он говорил звонким, резким, молодым голосом, очень быстро и непонятно для нас; кто-то из учеников, тоже весьма солидный и почти пожилой человек, пытался вставить словцо или поспорить. Почетный академик, не глядя, уверенно обрушил на этого человека буквально поток непонятных терминов, доводов, аргументов. Тот вначале сидел с растерянным и словно бы несогласным, чуть-чуть обиженным лицом, но вскоре стал почтительно кивать: «Да, да, Николай Федорович, кажется, вы правы».
Другой же, самый молодой, возразил почетному академику, и тот, как ни странно, остановился, задумался, потом воскликнул: «Вот это именно то, что и нужно… именно, именно».
Мы посидели немного с внуком, моим ровесником, и ушли.
Кабинет с застекленными стеллажами до потолка, с несколькими старинными картинами, академик и ученики — все это было необычно, интересно, хотя и совершенно непонятно, о чем они говорили. На руках у почетного академика я заметил множество черных точек — старческая гречка, как я узнал впоследствии.
Мы жили выше, в тот день окна были распахнуты весенний острый ветер открывал и закрывал форточку. Я любил подходить к этим огромным окнам с каким-то особенно твердым, будто хрусталь, стеклом (почему-то его называли венецианским стеклом, во время бомбежки оно вылетело и было заменено обычным) — внизу расстилалась как бы чужая страна, зеленый ровный парк, нарядные, степенно играющие дети. Их красные курточки вспыхивали на тщательно подстриженном зеленом газоне. Они озорничают, шалят, но как-то по-другому, чем мы, более осторожно и сдержанно.
Эти дети, вся семья постоянного представителя Латвийской ССР, погибли во время бомбежки сорок второго года. Бомбы искрошили дом, разорвали подвалы, бомбоубежище.
Первое, что поразило меня, когда я вернулся из эвакуации,— ржавый каркас, скелет, обнаженный и пугающий. Вокруг выжженная земля, трещины, будто после землетрясения. Ни детей, ни взрослых, тишина. Развалины обведены проволокой с табличкой: «Опасная зона. Ходить воспрещается!»
Конечно, все мы видели руины в кадрах хроник: сотни осыпающихся, сползающих на мостовую домов. Но это было в кино, а здесь — рядом. Даже не рядом, а дома. Потому что и наш дом тоже задело: пострадали верхние этажи, крыша, квартира, в которую мы вернулись, была в аварийном состоянии, практически в ней нельзя было жить.
Но жили. Вся страна была в аварийном состоянии. Но это еще впереди, а сейчас мирный день, и мы только что пришли домой с отцом. Таких дней осталось уже немного…
…В то июньское воскресенье я заболел, с утра отец давал мне чай с малиной и читал вслух Лермонтова, «Песню про купца Калашникова».
В квартире очень тихо, соседи уехали за город, мы одни с отцом. Мне очень жаль и Кирибеевича и купца; конечно, опричник не прав, но он такой храбрый, так здорово дерется. Всех жаль, кто дрался и погиб. И сейчас я далеко от нашего дома — в стольной белокаменной Москве, у места лобного. Отец кончил читать, я пью чай, думаю о царе и его опричниках, но внезапно в открытые окна со двора соседнего здания доносится тревожный, очень отчетливый звук. Отец немедленно включает радио, в тарелке слышится копошение, точнее, напряжение каких-то невидимых миру частиц, дрожание пленки. И после паузы голос наркома Молотова: «Сегодня, в 4 часа утра, …германские войска напали на нашу страну…».
Мне не было шести лет; рыцари, богатыри, опричники, королевичи и короли, правившие моим воображением, в этот момент исчезли, улетели, как мирные, невесть чем пугавшие сказочные птицы. Вошла другая, еще не понятая до конца, но навсегда отчужденная от этого летнего жаркого дня, новая и беспощадная реальность.
Недавно я был в Машковом переулке — по-нынешнему на улице Чаплыгина. Заходил в издательство, что на Чистых прудах, потом свернул в Харитоньевский. Еще двести метров — и мой дом. Не хотел а потянуло.,.
Уж много лет я не приходил сюда.
Вошел в подъезд. Там долгие годы висела железная доска с фамилиями ответственных квартиросъемщиков. Многих из квартиросъемщиков давно не было в живых, иные переехали, а доска все висела, то ли по инерции домоуправления, то ли из уважения к тем, кто здесь жил. Увидел я и нашу фамилию напротив номера «19». Мраморным маршем парадной лестницы (в доме был еще и черный ход) я поднялся к лифту. Пустота, никаких лифтерш — ни Феши и ни Петра Федоровича. Да и гнездо лифта совершенно другое — исчезла кабина в плетеном металле с ажурными дверцами, со сверкающей медной надписью: «Карл Флор. Берлин». Передо мной был обычный современный лифт с потертыми лакированными дверцами.
Пожилая женщина, незаметно наблюдавшая за мной, спросила:
— Вы кого-то ищете?
— Нет,— ответил я и зачем-то добавил: — Просто я здесь жил когда-то.
— В какой же квартире? — не отставала любопытная женщина.
— В девятнадцатой,— ответил я, сам не зная для чего давая втянуть себя в совершенно ненужный разговор. Два потока как бы боролись во мне: ностальгия и ирония над этой ностальгией. Все было настолько неузнаваемо, что, казалось, я не жил здесь никогда, а потому и нечего вспоминать.
— В девятнадцатой! — воскликнула женщина.— Я как раз там живу.
— Вот совпадение,— без энтузиазма сказал я. Это был еще один удар по ностальгии, доведение ситуации до абсурда, закономерное разрушение воспоминаний. И было даже хорошо, что чрезмерно общительная полная женщина живет в той квартире… Это означало, что я ушел отсюда, ушел навсегда, бесповоротно и больше незачем возвращаться. Ведь и прошлое требует осторожности.
— Да, я живу в девятнадцатой квартире,— продолжала женщина.— Для коммуналки это очень хорошая квартира, просторная. Так сейчас, конечно, не строят, еще бы: потолки — четыре метра, кухня — тридцать метров. В каждой комнате два окна и прекрасный вид на посольство. Где вы сейчас найдете такое? Да и район отличный. Раньше мы жили почти в деревне, около Бабушкина.
— Прекрасно, прекрасно,— механически, едва слушая ее, сказал я, понимая, что еще через секунду она, должно быть, пригласит меня в гости и такое посещение вовсе превратится в фарс.
— Прекрасно-то, да не очень прекрасно. Конечно, хорошая жилая площадь, но все-таки, учтите, коммуналка, а современный советский человек не должен жить в коммуналке… А вы живете теперь в отдельной квартире?
— В отдельной,— сказал я и стал спускаться вниз, от лифта в подъезд.
— Это совсем другое дело,— сказала она.
Я стоял на улице, и странная двойственность владела мной. Да, все тут было моим, бесконечно знакомым, даже этот воздух, который я вдохнул впервые, когда меня привезли сюда из роддома Грауэрмана, ревущий комочек, еще не одушевленный, ожегший крохотную гортань осенним городским ветром. Но вместе с тем это были другой воздух и другая земля, на которую нет возврата.
Теперь все изменилось: масштабы, пропорции, размеры, цвет.
Дом, столь грандиозный в детской памяти, был на самом деле не таким уж большим и величественным. Амур над моим подъездом — жирный и провинциальный.
И хорошо, что я не поднялся наверх, на пятый этаж. Я открыл незапертые ворота двора — сбоку, на дверях бывшего подвала красного уголка, превращенного впоследствии в бомбоубежище, а затем вновь ставшего красным уголком, горела надпись: «Театр-студия под руководством О. П. Табакова». Да и двери были, конечно, другие, не двери бомбоубежища — нарядные, театральные двери.
Единственное, что сохранилось во дворе,— это решетка, отделявшая наш дом от соседнего двора, прекрасное чугунное литье, геральдические узоры, и сквозь них видно безукоризненно восстановленное здание Постпредства с просторным, на манер английского парка, двором.
«И замертво спят сотни тысяч шагов врагов и друзей, друзей и врагов».
Ну какие тогда были враги! Компания Ботика, которая мучила меня и других таких же салаг, но их не назовешь врагами. Враги появятся позднее.
Ломаясь, хрипло и мужественно, как бы на последнем вздохе, готовый вот-вот оборваться, гремел голос Высоцкого из окна: «Затопи ты мне баньку по-черному…»
Вдруг я словно попал в магнитное поле чьего-то взгляда, чьих-то глаз, взгляда, внимательно и уже давно на меня устремленного. Я посмотрел и обмер.
Стоял человек из другой, покинутой, оставленной, прожитой жизни — Олег Кощеев. Высокий юноша, мой сосед, мой близкий товарищ. Он жил в пятнадцатой квартире, и, когда мне случалось прогуливать, я отсиживался у него. Благо что недалеко, да и учился он удобно для моих прогулов — во вторую смену.
Высокий юноша стоял и улыбался, смотрел на меня. Вот что поразительно: он не изменился. Почти…
Конечно же, если говорить строго, изменился, что называется, возмужал, поседел, но сохранил о б л и к, был легко узнаваем. К тому же в нем — и верно, это будет до глубокой старости — в манерах, в жестах было неистребимо юношеское. Двадцать пять лет мы с ним не виделись.
— Ты к кому?
— Да так, проходил мимо. А ты куда?
— В булочную.
Да, рядом была булочная, маленькая, уютная. В нее я забегал по дороге в школу и покупал один или два рогалика. Она пахла душистым, горячим свежеиспеченным, утренним хлебом. Память тут же вернула мне обрывок зимнего утра, «ученический зимний рассвет», дорогу в школу и по этой не столь уж радостной дороге счастливую минутную остановку, тепло булочной, вкус нежного, слегка подгоревшего рогалика, особенно прекрасный вкус теплого хлеба на морозе.
И вот оттуда, из этого давно потерянного в тысячах других зимнего утра, вынырнул Олег Кощеев. Действительно мало изменившийся, с гривой чуть поседевших волос и с каким-то юным, резким, не дающим ему состариться поворотом головы.
— Я прочитал в газете о смерти твоего отца,— сказал он.— Я тогда был в командировке… Приехал, много раз тебе звонил, но у тебя, кажется, новый телефон… Я долго не мог прийти в себя.
Олег рос без отца… Безотцовщина тридцать седьмого года. Может быть, потому он любил бывать у нас, любил разговаривать с моим отцом. Отец учил и его и меня играть в теннис, но как-то не пошло, мы бросили. Отец его замечал. Это ведь очень важно — замечать. Никто никого, а точнее, мало кто кого замечает, видят, но не замечают. Слушают, но не слышат. Летят, летят мимо, не понимая, что в конце концов и они снежинки, которые исчезнут, истают.
Отец замечал. Он любил спрашивать, умел слушать. Иногда меня это даже раздражало, мне казалось, что так невозможно, что внимание может быть только избирательным, что все не могут, не должны попадать в его сферу, иначе сама эта сфера ослабнет, потеряется. А некоторых, я считал, замечать просто не нужно.