— У меня рубль есть,— прошептал перепуганный крепко Витька Арапов.— Мать дала на мороженое.
— Рублем, милый, не отделаешься. Рубль — это не деньги,— сказал парень в куртке.— Предложи чего еще…
У меня тоже был рубль, но я чувствовал, что этого мало, что их вообще не очень интересуют деньги, что они играют в какую-то свою игру, еще непонятную нам до конца, игру на страх, а значит, надо не показывать, что боишься.
— У меня ничего нет.
— Мужики, ведите их на крышу.
— Да ладно,— сказал Ботик,— пусть они валят отсюда.
— Как это «пусть валят»? Ты что, Ботик, ненормальный?
— У этого,— Ботик кивнул на меня,— есть марки, он собирает. Пусть откупится.
— А ну-ка покажи свои марки,— распорядилась махровая куртка.
У меня действительно было несколько колониальных марок, наклеенных на картон. Я их показал Ботику на скучном, пыльном уроке алгебры. Они словно полыхнули жарким колониальным свечением, и непроницаемое, серое лицо Ботика озарилось их светом. Эти марки всегда согревали мою жизнь, вот и тогда они сделали бесцветный денек неправдоподобно ярким.
Но я решил своих марок не отдавать.
— Нет у меня ничего,— сказал я.— И вообще, пошли вы, гады! Нашлись тоже хозяева!
Из темноты двое тут же подскочили ко мне, скрутили руки, третий ударил по спине, двое потащили к узенькой лестнице, ведущей наверх, оттуда был вход к верхушке чердака, «трибуне», как я ее называл. Я мысленно отметил, что Ботик шел в стороне, не ввязываясь, будто сопровождая.
Я на мгновение вырвался, но они тут же догнали, повалили на пол, я больно ударился головой о каменный пол, вдохнул запах пыли, сырости, чего-то еще, отдающего гнилью и бедой.
Они потащили меня наверх, подвели почти к самому краю. Я чувствовал, что они держат меня очень крепко. Стоял, не двигаясь, подсознательно понимая, что в их планы не входит, чтобы я полетел вниз с этой палубы, куда так любил забираться, вниз, на асфальтовую гладь московского океана. Но что-то им было надо. Я чувствовал, догадывался: они получают удовольствие от чужого страха. Им нужен мой страх больше, чем рубли и марки. Самое главное, самое интересное для них — это страх людей.
Но вдруг что-то случилось. И они ослабили хватку.
Послышался грохот, метнулась чья-то тень. Один из них резко свистнул, кто-то крикнул: «Держи гада!» — но, видно, опоздали. Пока возились со мной Витька Арапов, которого держал Ботик, ушел.
Я рванулся в сторону. Они заорали: «Стой!» Им нельзя было меня отпустить. Может, они испугались, что я могу ненароком сигануть через барьер вниз. Видно было, они очень недовольны, очень злы, что отпустили одного и что второй пытается смыться. Они поймали меня и потащили вниз.
Теперь они не знали, что со мной делать. Один ударил меня по щеке, другой достал фпяжку с водкой. Он все время подсовывал мне ее к лицу и говорил: «Ну, выпей, потом на парашюте полетишь». Ботик стоял в стороне и тихо бурчал: «Ладно, да отпустите вы его».
Но тут я услышал шаги, резкие, нетерпеливые и голос, который я не узнал, усиленный камнем: «А ну, прекратить безобразие!»
Я так и чувствовал, что это он, веря и не веря себе. Я знал, что он придет, выручит. Он всегда приходил в момент, когда мне было плохо, когда я погибал. Он должен был прийти, и вот он здесь. Так думал я, узнавая и не узнавая этот очень знакомый и совершенно чужой, многократно усиленный пустотой бетонного чердака голос моего отца.
Уж потом я догадался, что Витька побежал к нам. Мы жили на пятом этаже, в два перехода черной лестницы.
Он подошел и встал один против этой кодлы пьяных подонков. Они на секунду растерялись. Конечно, они могли свалить его так же, как и меня, но существовала все же разница, и немалая. Он был взрослый, и он был отец.
— Ботвалинский, подойди ко мне,— приказал он.
Маленький Ботик нехотя отвалил от своей группы и встал на расстоянии двух метров.
Секундная пауза, кто-то сказал: «Атас! Пошли!» — и гулко рассыпались уходящие шаги.
Они все-таки испугались. Это была кодла школьников, но не преступников. Они любили издеваться, но боялись идти до конца…
Дальше мы втроем спускаемся вниз. Отец железной хваткой держит Ботика. Мне даже жаль его. Я бормочу:
— Он как раз не хотел…
Мне почему-то жаль Ботика и кажется, что отец сейчас сдаст его в милицию и все — Ботик пропал, не выпустят. Уже на улице, в дневном свете отец резко сказал:
— Веди домой.
И Ботик повел нас в Красноказарменный переулок.
Мы приходим в Красноказарменный, поднимаемся на четвертый этаж, звоним, нам открывают. Оказываемся в коммуналке, точнее, в общежитии с узким длинным коридором, множеством одинаковых комнат по сторонам. В одной из комнат живет Ботик с матерью.
Мать, еще даже не узнав, в чем дело, увидев меня и взрослого постороннего человека, с ходу начинает орать на Ботика, влепляет ему пощечину потом плачет, кричит:
— Это все его отец виноват!.. У других отцы полегли на фронте, а этот там спутался с…
Она произносит короткое скверное слово, потом замолкает, неразборчиво что-то повторяет, уткнув лицо в маленькие, красные руки с изъеденными будто кислотой, пальцами.
Сыростью, плесенью, какой-то взрослой, неразрешимой тоской обдает меня в этой тесной, заставленной комнате.
Успокоение ее недолгое. Рыдающим, ухающим голосом, чем-то напоминающим филина, она кричит:
— Шпана, негодяй, с подонками, с дрянью связался! Куда мне его сдать? Куда такого обалдуя примут?.. В тюрьму, в тюрьму ему дорога!
Я растерян, хочется убежать, чтобы не видеть молчаливо, насупленно сидящего Ботика. Не слышать криков его матери, ее голоса, непрерывно меняющегося — то глухого, скандально-базарного, то истончающегося и становящегося как бы детским, то хриплого, угрожающего, гневного, как у рассерженного мужика.
Ботик молча, спокойно слушает это, только глаза прячет — верно, привык, не в первый раз.
— Ладно,— говорит отец.— Не надо так… Успокойтесь, пожалуйста.— Он поворачивается к Ботику и спрашивает неожиданно мягко: — Что же ты?.. Разве можно так мать доводить?
Ботик не отвечает. Отец по-прежнему мягко, словно бы с удивлением продолжает:
— Пойми, добром это не кончится, еще один такой случай — попадешь в колонию. Себя погубишь, мать погубишь.
Ботик морщит лоб, не отвечает.
— Ты что же, язык проглотил? — уже жестче говорит отец.— Там, на чердаке, ты вроде бы разговаривал громко, а здесь не можешь. Зачем с этими подлецами связался? Охота тебе быть у них на побегушках?
Ботик вяло бубнит:
— Пацаны как пацаны.
— Нет уж, брат, это не пацаны, это негодяи. Ведь они измываются над теми, кто слабее…