3.10
Мишу хоронить не пришлось. Он, оказывается, оставил завещание, и Муза его скрупулезно точно выполнила. Чистяков просил, чтобы его тело было кремировано, а пепел высыпан с Николаевского моста в Неву. Что-то его связывало с тем местом: Муза говорила, что он и ей очень часто назначал свидания у этого моста, на берегу со стороны Академии художества. Но и эту тайну Миша унес с собой в небытие.
Миша оставил Сергееву короткую записку, в которой ничего особенно не объяснял, просто сообщил, что его решение осознанное, принято оно в здравом уме и трезвом рассудке: так ему удобнее, так ему хочется. Он довольно сухо прощался с "дорогим Сашей", желал счастья, просил не поминать лихом. Чистяков просил Сергеева взять на себя заботу о Графе, которому он также передавал последний привет.
Чувствовалось, что он уже настроился совершенно на иное мировосприятие и основательно отошел от людей. Его, по всей видимости, волновала встреча с иным миром, а не переживания остающихся на земле близких. О "прочих" он и думать вовсе не собирался. Музе он дарил окончательную свободу, полностью развязывал руки. Но это было настолько очевидным, что о том не было смысла писать в предсмертной депеше. Для Музы такое "свинство" было, как плевок в лицо, незаслуженная пощечина. Но верная женщина и это последнее унижение перенесла стоически.
Со смертью закадычного друга из жизни Сергеева ушла еще одна моральная опора. Он понимал, что люди, встречаясь друг с другом и, заключая негласные союзы на любовь или дружбу, усиливают себя не только психологически. Видимо, такие житейские выборы предопределены какими-то потусторонними силами, питающими нас энергией жизни.
Ему приходила в голову парадоксальная на первый взгляд мысль: такими встречами определяется отбор не только родственных душ, которые, скорее всего, исходят из когда-то единого корня, единого "божьего слова", давшего жизнь генетической ветви, но, вероятно, и сама генетическая информация (родственная, близкая) обладает силой самостоятельного притяжения.
Подобного усиления ищет каждая живая особь, так подбираются здоровые супружеские пары, дружественные альянсы, тем цементируются отношения детей и родителей, близких родственников, прочные и мимолетные симпатии. Так собираются и дикие звери в стаи. Так кошки и собаки находят своих хозяев.
Сергеев, забрав у Музы Графа, первым делом отправился с ним в Городское бюро судебно-медицинской экспертизы (у него, конечно, там были знакомые). Надо было показать Графу, что стало с его хозяином, ибо тот сильно волновался и беспокоился из-за долгого отсутствия Чистякова. Что происходит в головах собак, нам людям трудно представить. Но по нервному поведению собаки было ясно, что Граф осознавал, догадывался: "Случилась трагедия"! Сергеев, как психолог, понимал, что необходимо помочь собаке "зализать эту рану" окончательно и бесповоротно.
Как только Сергеев ввел Графа в секционную, где на столе лежало тело Чистякова, собака остановилась, как вкопанная. Только минут через пять Граф, привыкнув к посторонним запахам, приблизился к столу, долго смотрел вверх на гору из тела под простыней, затем запрыгнул наверх и стал рассматривать лицо покойного. В этом молчаливом созерцании было что-то ужасное, от чего у Сергеева накатились слезы. Граф стоял, вытянувшись в струну, словно гвардеец, отдающий последний прощальный салют над могилой своего погибшего командира. Так они простояли минут десять и Сергеев позвал Графа:
- Граф, ко мне, пойдем. Теперь мы ему уже ничем не поможем. Он сам выбрал свой путь, - пусть земля ему будет пухом! Господь да не осудит его душу слишком строго...
В голосе Сергеева звучали боль и слезы. Граф, видимо, ощутил страдание своего нового хозяина и медленно пошел за ним наклонив голову. Когда двери захлопнулись, он еще раз оглянулся, притормозил шаг, закинул голову и чуть слышно завыл. Сергеев пристегнул поводок к ошейнику и решительно потянул Графа за собой. Когда вышли на улицу, Сергеев остолбенел: по морде собаки стекали крупные слезы. Они были особенно хорошо видны при дневном освещении. Сергеев присел, обнял собачью голову и Граф ответил ему жалобным воплем, - так стонут и затаенно плачут только маленькие дети или подстреленные зверушки.
Граф понимал, что на этой Земле у него остался только один преданный человек, который не будет сам уходить из жизни, бросать его одного в этом страшном, непонятном мире, перенаселенном людьми-зверями. Граф надеялся, что Сергеева ничто не заставит забыть о своей ответственности перед Богом за жизнь маленького друга - прекрасной собаки, профессия которой - быть верным человеку. Но преданность, как и вообще любовь, обязательно должна быть взаимной. Только тогда имеет смысл жить. Что-то подобное вертелось в голове плачущего Графа и Сергеев, не стесняясь, ему вторил ...
Муза забрала кошку Муську к себе домой. Но любящая женщина не долго мыкалась после потери Чистякова: однажды поздно вечером она позвонила Сергееву домой и сообщила, что уезжает в Израиль к родственникам. Сергеев посчитал такой шаг правильным и пожелал ей удачи, но просил не пропадать навечно. Муза уволилась из больницы.
Через какое-то время он получил от нее письмо, в котором сообщалось, что вместе с Муськой она уже перебралась в Израиль, на Мертвое море. Муза просила сохранить ее адрес и писать чаще; оставила телефон, звала в гости, подробностей о своей новой жизни не сообщала. Все же земля обетованная позвала к себе на время заблудившуюся в холодной России душу. "И это, наверняка, правильно," - думалось Сергееву. Ему самому пора было заканчивать с прошлой жизнью и начинать осуществлять выполнение договоренностей с Магазанником. Его сдерживала, вдруг неожиданно разросшаяся с легкой руки Записухиной, дрязга вокруг командировки.
Вышел приказ главного врача, в котором Сергееву объявлялся "строгий выговор за нарушения трудовой дисциплины и аморальное поведение в период командировки". Такие плевки прощать нельзя ни в коем случае, - пришлось подавать иск в Суд. Теперь разбор в суде затягивался: требовался вызов свидетелей. Обещали приехать Иванов и великолепная четверка подружек, которых тоже приплела моложавая администрация к скабрезному делу.
Великий Наполеон Бонапарт, который, как известно, почтил мир своим присутствием еще в период с 1769 по 1821 год, был непревзойденным мастером не только воинских баталий, но и административных акций. В свое время, настрадавшись от общения с горе чиновниками, он заявил: "Наивысшая безнравственность - это, когда берешься за дело, которое не умеешь делать". Сентенции великого человека можно опустить до уровня критики бытового маразма, окружающего нас со всех сторон. Когда Сергеев в первый раз пришел в суд и увидел, кого администрация выставила в качестве своего официального представителя, ему стало и грустно и смешно.
Ему подумалось: из какой сказки Ханса Кристиана Андерсена они откопали эту ужасную толстуху - Клотильду? В далекие годы такие поселялись только в борделях приграничных городов. Там по совместительству они торговали не только телом и совестью, но и арбузами, табаком, прокисшим вином, да поношенной одеждой, украденной у временных постояльцев. Могут такие проживать и где-то в районе Мелитополя, Житомира, Касриловки. Неповторимый Шолом-Алейхем (Шолом Нохумович Рабинович) в далекие годы своего творчества (1859-1916) штамповал такие образы пачками, забавляя читателей колоритными рассказами. Но Суд, пусть даже первой инстанции, забавлять ведь никому не позволено, - не для того собрались!
Сергеев, наблюдая косноязычную, вконец изовравшуюся адвокатшу, почему-то представлял ее в домашних условиях. Картина рисовалась печальная: она копошилась на кухне, у плиты; была в грязном фартуке и в длинном неопрятном халате, за который цеплялись синими ручонками откровенно сопливые, с разросшимися аденоидами детишки. Обязательно - четверо или пятеро. На голове у Клотильды скособочился, безусловно, не парадный серебристый, а старый, изъеденный молью, пепельного цвета парик, со слипшимися и порушенными старостью патлами. Муж же, - нервный и тощий, скрывался от своей психеи, от семейного счастья на сверхурочной работе, в конторе частного предприятия. Ясно, что держательнице адвокатского диплома, специальное образование далось труднее, чем золотарю высшая математика.
Теперь она своими несуразными пассажами бесила судью - сравнительно молодого человека, видимо, сильно презиравшего любое вранье и даже святую глупость. Бой шел не на жизнь, а на смерть.
Но, когда Клотильда, как неловкий карточный шулер, попыталась, словно из рукава, выволочь на судейский стол очередной фальшивый козырь (какой-то поддельный документ), судья пригрозил ей драконовскими санкциями.
Картину несколько скрашивала секретарь суда, - ее звали Татьяной (сугубо русское имя). Но внешность молодой (лет двадцать, не более) судебной жрицы явно свидетельствовала о родстве с греческой Фемидой: прекрасный античный профиль, идеальная грудь, точеные руки и ноги и начинающаяся издалека приятная полнота самых ответственных частей тела, это как раз то, что сильно уводит в сторону сознание зрелого мужчины.
Сергеев еще подумал: "Навряд ли от таких соблазнов уклонился судья ее шеф, главный жрец в этой мрачной судебной палате". Но поводов для развития подозрений ни та, ни другая сторона не давали! Пришлось фантазировать: надо же и ему, судье, когда-то отдыхать, скромно развлекаться, не отъезжая далеко от служебных дел. Сергеев знал точно, что лично у него не хватило бы запаса аскетизма для долгого акта воздержания.
Все портило содержание головы еще неразвитой полностью Фемиды. Она, по младости лет, не была волшебником, а только училась. Винить ее в том нельзя: все россияне основательно смещены в сторону посредственности, стихийности формирования умственных задатков пагубным влиянием советской школы. Вместо того, чтобы тянуться "к правде и одной только правде", зеленеющая молодость проявляла женскую солидарность, - Таня явно симпатизировала толстухе Клотильде, подбадривала ее взглядом.
У Сергеева даже появились липучие подозрения: не вносит ли Татьяна в протокол судебного заседания всякие несущественные "бяки". Однако авторитет неподкупности, явно излучавшийся строгим судьей, не дал развиться легкомысленным подозрениям. И Сергеев совершенно в трезвом сознании произнес глубокомысленно, несколько перепугав зрителей: "Кто из вас без греха, первый брось на нее камень" (От Иоанна 8: 7). Реакция обывателей понятна, - святые слова еще не вошли прочно в лексику правозащитников, ими оперируют пока что только образованные эскулапы.
Кульминация судебного заседания, - допрос свидетелей, - доконала судью: он метал громы и молнии и было за что. Обвинение расползалось по швам: никаких объективных данных не было за то, чтобы пустой донос, рожденный по личным нездоровым мотивам, рассматривать, как серьезный компромат. Не понятно, на чем основывали свою административную прыть новоявленные больничные вельзевулы.
Судья объяснял надутой Клотильде, что в интересах администрации пойти на мировую, иначе дурацкий приказ все равно будет отменен и взыскана компенсация за моральный ущерб. Однако давно замечено, и сформулировано сатириком Михаилом Жванецким: "Женщину склока не портит, а лишь освежает". Нет оснований не доверять его прозорливости. "Не можете пить чашу Господню и чашу бесовскую; не можете быть участниками в трапезе Господней и в трапезе бесовской" (1-е Коринфянам 10: 21).
Понятно, что разбушевавшаяся женщина, оперирующая недоброкачественными версиями и поддельными документами, была заряжена выше головы сексуальной агрессией и никакого разумения в ней уже не оставалось. На ней от такого задора само собой могло лопнуть трико, но разбить доводы Сергеева и свидетелей Клотильда уже не могла.
Безусловно, элитарной формой сексуального переноса является только привязанность к нежным, благородным существам - кошкам. Поглаживание ласковые шкурки, человек великолепно снимает напряжение, снижает артериальное давление, минимизирует стресс. Но не тащить же с собою в суд кошку и не внедрять ее в бесчестные руки Клотильде - отравительнице, мастерице варить ядовитое зелье оговора.
Да и, по правде сказать, такая форма наслаждения дана лишь тонким мужским натурам. А женщины здесь, вообще, не при чем. Им предоставляется возможность ухаживать за птицами: обучать несложной беседе попугая, с помутненным взором внимать трелям соловья или, на худой конец, разводить кур, гусей, индюшек исключительно для того, чтобы восполнить восторг общения с яйцами.
Но Клотильда, скорее всего, использует иное наслаждение, - пьет кровь из мужчин-неврастеников, запуганных мазохистов. Ее нежность - это резвость вампира, не мучающего долгим терзанием, а быстро и ловко прокусывающего пульсирующую артерию. Таких виртуозов в средние века добросовестная инквизиция отлавливала и моментально сжигала на кострах, предварительно удалив без наркоза огромные клыки и когти.
Однако нет никакого сомнения, что любая женщина и, особенно, занятая адвокатской деятельностью, обязана поклоняться только Божьей Матери. "Цель же увещания есть любовь от чистого сердца и доброй совести и нелицемерной веры, от чего отступивши, некоторые уклонились в пустословие, желая быть законоучителями, но не разумея ни того о чем говорят, ни того, что утверждают" (1-е Тимофею 1: 5-7).
На последнее заседание в судебную палату явились два забавных субъекта из больницы: оба в каких-то административных должностях. Сергеев не помнил их фамилии, но сразу же идентифицировал их прозвищами. Один числился "маленькой, серой, злобной крысой в очках"; второй уродец был прозван "Левушкой-эпилептиком. Этот недоумок чем-то занимался в отделе кадров, постоянно отираясь около неопрятных юбок. Он, кажется, состоял в близком родстве с тухлой женщиной, по прозвищу "коломенская верста" и от души нашептывал ей проекты приказов, проходящих по отделу кадров. Именно они вдвоем и родили бездарную инвективу на Сергеева.
Маленький крыс, видимо, от природы был слабым, но злопамятным и с непомерными амбициями существом. В детстве сверстники решительно колотили его по башке, - скорее всего, за вздорность характера и склонность к предательству. Зато школьные педагоги поощряли за доносы. Умственную ограниченность он пытался компенсировать вторым высшим образованием, а это, как известно, тормозит развитие личности на уровне заурядных учебников. Крысенок, безусловно, мнил себя несгибаемым правозащитником и сверхъестественным гением.
Страшнее всего было то, что в зале суда при появлении крыса распространился тлетворный, мышиной ориентации запах. Из какого подполья он выволок свой дезодорант - одному черту известно. Мириады аллергенов и гнилостных ядов собирают такие устройства - из воздуха, почвы, бумаг. Бесспорно, именно такой запах вызывает сексуальный восторг у самок-крыс. Только почему он решил искать их в судебной палате? Забыто было элементарное, обращенное еще две тысячи лет тому назад к Ефесянам (4: 29): "Никакое гнилое слово да не исходит из уст ваших, а только доброе для назидания в вере, дабы оно доставляло благодать слушающим".
Левушка-эпилептик года два тому назад за неприличное поведение получил крепко по башке, долго лечился, но застойные посттравматические очаги давали о себе знать. Он, как и все больные такого рода, страдал локальной ригидностью, фиксировался на конфабуляциях собственного изготовления, впадал в бескрайнюю демагогию. Ложные воспоминания, настойчиво терзали его больной мозг, а, проще говоря, страдалец откровенно верил в гениальность собственного вранья. Такое свойство психики является верным признаком скоротечной деградации личности.
Но ущербность сознания быстро нашла применение: начальство любило засылать эту парочку, как верных тупых роботов, для проведения поганых акций. Сергеев вспомнил замечание Плутарха по поводу предательства: фракийский царь Риметалке "любил измену, но ненавидел изменников". Наверное и начальство испытывало чувство брезгливости к своим продажным адептам. В суде им, скорее всего, отводилась роль только упертых провокаторов, но не доверенных лиц.
Однако мудрый судья и не собирался привлекать ущербность для утверждения Закона. Эти двое просидели на судебных скамьях молча, раздираемые пожаром души настолько, что, каждый по своему, вдрызг перепортил воздух в зале заседания.
В голове задыхающегося ученого-аналитика все же успел блеснуть еще один вопрос: "Кто же тогда эти члены команды близнецов - крыс и Левушка-эпилептик, да и прочая продажная челядь"? Ответ возник молниеносно: "Это экскременты из-под близнецов - залежалые, зеленые и зловонные, как при токсической диспепсии". Только в одном случае процесс разложения мучает кишечник, в другом - мозг. Их даже нельзя использовать в качестве навоза, ибо они не способны удобрять, их применение - отравлять, вредить, разлагать.
Левушка после суда чувствовал себя, как мексиканец, у которого отняли все сразу - и корову, и лошадь, и жену, и землю. Оставили только вялую "акапульку". Успокоение верный адепт нашел позже, уже в больнице. В грабастых лапах Записухиной неудачливый сутяга обливался слезами неудовлетворенной мстительности.
Скоро наступила иная стадия: содрогаясь в восторгах кабинетной любви, оба, как единое целое, слились в экстазе. Левушка с настойчивостью сомнамбулы терся ленивым акапулькой о головку властного ежика, спрятанного под юбкой матроны. Тот медленно, но жадно разевал беззубый рот, однако, мужская готовность явно запаздывала. Оргазм, если и случился, то только односторонний!
Восторженный любовник шептал на ушко морщинистой богине нежные пошлости, слюна вытекала через губу на грудь избранницы. В воздухе распространялось отвратительное амбре, соответствующее логике момента. Опытная потаскуха, тем временем уже основательно напившись по поводу собственного дня рождения, требовала отчетливых подтверждений любви. Ей хотелось бури секса: ее плоть требовала ласки и позора, откровенного разврата и добродетели! Но, как правило, такие желания несовместимы.
Другой скромный выкидыш после проигранного суда забылся в бестолковости того, что он называл многозначительно работой на пользу обществу, но что в действительности было лишь мистификацией управленческого труда. У крыса в тот день оргазм так и не наступил, хотя одна темная личность с Дальнего Востока, где солнце встает досрочно, очень старалась демонстрировать преимущества холмистостей Сахалина, причмокивала отвислыми губищами, как явными, так и тайными.
Как все же мало значат наши просьбы для Господа! Приходится вспоминать пророческий Псалом (72: 19): "Как нечаянно пришли они в разорение, исчезли, погибли от ужасов"! Безусловно, такая компания должна была, просто обязана, проиграть суд, ибо нельзя, купаясь во грехе, свидетельствовать о праведности!
На суде превосходно действовал Иванов (Сергеев не ведал за ним таланта оратора и юриста-казуиста): он своей аргументированной речью и массой благодарственных писем по поводу ударного труда "приезжего светила" разделал сутяг под орех.
Милые подружки, веско насупившись, успешно разыгрывали из себя оскорбленную невинность и требовали у суда "серьезного наказания клеветников". Правда, вечером, дома у Сергеева, они весело и проворно сбросили с себя доспехи вместе с исподним, - вот тогда и был заключен внебрачный союз, - союз восторгов и добронравия на всю оставшуюся жизнь. Девы клялись в окончательной верности до гроба, а Сергеев заранее, вперед, благородно отпускал им обязательные грехи. Жаль, что силы уже были неравными, - годы берут свое!
Сергеев еще и еще раз низко кланялся, отдавая должное сложностям работы судьи. Он пытался распознать его метод, позволяющий распутывать сложные клубки эмоциональных поворотов, нелогичных утверждений, кучи вздора, никакого отношения не имевшего к юриспруденции, - весь этот мусор вываливали обычно обе стороны, ведущие тяжбу. Через некоторое время Сергееву, наконец, показалось, что он проник в тайны метода: судья, бесспорно, прежде всего определял, кто врет больше, а кто меньше; кто благороден, а кто продажен, как дешевая, опустившаяся до нельзя, портовая проститутка.
В перерыве между судебными баталиями, Сергееву позвонил из столицы Магазанник: спросил, не стоит ли "разобраться по мужски" с пустозвонами-администраторами больницы. Он многозначительно уточнил: "Чтобы не царствовал лицемер к соблазну народа" (Книга Иова 34: 30). У него, оказывается, была возможность "дать такую команду в Питер". Но Сергеев ответил решительно настроенному другу словами любимого Псалма (16: 4-5): "В делах человеческих, по слову уст Твоих, я охранял себя от путей притеснителя. Утверди шаги мои на путях Твоих, да не колеблются стопы мои".
Странным было другое: когда зачитали оправдательный для Сергеева приговор суда, пригвоздивший к позорному столбу больничных иуд, гнев как рукой сняло. Сергеев только на ходу прикинул цифры ущерба, нанесенного администрацией больницы государству: оказалось, что соотношение возвращенного долга и затрат на склоку, организованную компанией дуроломов, равнялось - один рубль к пяти. То есть нанимая адвоката, выплачивая госпошлину администрация угробила пять тысяч рублей больничных денег "низашто, нипрошто"! Наверное, уменьшив зарплату сотрудникам, чем-то обделив больных.
Сергеев как-то углубился в простую арифметику, раскрывающую тайну бедности нашего государства: в год МВД России регистрирует около полутора миллионов преступлений против собственности (59% от общего количества). Умножив все только на пять тысяч рублей, Сергеев схватился за голову: он был готов прямо сейчас начать душить собственными руками всех тех идиотов, а их в России тьма, которые транжирят таким образом казенные деньги. Конечно расчеты были вольные и грубые, но даже они впечатляли.