— Похоже, так, — Аллахверди поднял голову. — Говорит, не хочу, мол, чтоб ради меня кровь друзей пролилась.
— Узнаю Хаджар! — Наби посветлел лицом; перекинул винтовку за плечо. — Что еще она просила?
— Винтовку — айналы…
— Еще?
— Еще — чтоб ты, Наби, с отрядом в урочную ночь ждал ее на перевале.
— Отряд Хаджар — так было бы вернее нам зваться.
— Наби, негоже мужчине свою жену хвалить.
— Жену? Скажи — львицу. Не будь ее — мы бы, может, разлетелись кто куда, как осенние листья.
— Оно-то верно. — Аллахверди вдруг умолк, поднеся палец к губам: песня доносилась от подножья Кяпаза.
Душно в каземате — я уснуть не могу. В кандалы заковали — никуда не сбегу. Ты на выручку мне поспеши, Наби! Ты темницу мою сокруши, Наби!
— Слышишь, Наби?
— Слышу, Аллахверди!..
— Что говорит наш народ?
— Сокруши каземат, говорит!
— А Хаджар?
— Отомсти за народ, говорит.
— Как ты думаешь, — удастся ей выбраться?
— Надо исполнить ее волю. Уж такая она: тиха — краса, взъярится — гроза…
Аллахверди вновь пожурил друга:
— Пристало ли Наби так возносить свою благоверную?
— Не я — народ ее славит, брат. "Ай Гачаг Наби, чья Хаджар смелей, чем смельчак Наби…"
Прошло несколько дней. Гачаги исполнили все, как просила Хаджар. В Гёрусе, под самым носом у зангезурского начальника, заказали портному сшить короткополую, с газырями, серую чоху[3], стеганый архалук, шаровары.
Сапожник пару кожаных башмаков сработал. Шапошник папаху сшил меховую. Добавили к гачагскому одеянию и золоченый пояс, — и это в пору, когда для бедняцких свадеб приходилось перекраивать то, что осталось с дедовских времен.
Собрал Наби все это в узелок, приторочил к седлу, сел на серого коня и с дюжиной удальцов прискакал в селение Айин, к Аллахвер-ди.
— А где винтовка?
— Вот тебе и айналы! — Наби положил поверх узелка винтовку, полный патронташ и кинжал…
Аллахверди не стал ложиться спать — всю ночь готовился в опасную дорогу в Гёрус. Как с такой ношей отвести от себя подозрение властей? "Ну, положим, одежду спрячу в большой хурд-жин. А винтовку куда? Не полено, не посох…"Долго голову ломал и завернул винтовку в кусок ткани. И опять неладно. "Нет, заметят… Скажут, что, мол, за пестрая штуковина такая… Недаром говорят, осторожность — мудрость игита[4]…" И решил Аллахверди сложить все в мешок, засыпать углем и повезти в Гёрус, вроде бы к тамошним кузнецам.
Навьючил он на коня пару мешков, а хурджин и ружье между ними приладил, и сверху старой попоной прикрыл. Жена Аллахверди, Хатун, обычно ровная, рассудительная, тут всполошилась:
— Аллахверди, видать, ты своей рукой свой же дом решил порушить? Уж больно расхрабрился.
— Если друг в беде…
— Слишком ты разошелся, — Хатун дала волю накипевшей досаде. — То у тебя жандармы ночуют, то с гачагами якшаешься.
— Наби — не чужой. Свой человек.
— Свой — так пусть у своего очага и греется, а нашего не гасит.
— Не погаснет очаг, если светит верному другу.
— Растопчут его…
— Подадимся в горы — и там распалим свой огонь…
— Значит, за гачагами увяжемся.
— Кто насквозь промок — тому зачем воды бояться.
— А я вот боюсь. О спасении души думать надо, в Кербелу паломничество совершить, а не с гачагами мыкаться по горам, по долам.
— А Хаджар? — сурово вскинулся высоченный, плечистый Аллахверди. — А Хаджар как же?
— Ничего ей не сделается, Хаджар. Уж такой она уродилась. Мать у нее, должно, с волчьим сердцем была[5].
— Не с волчьим сердцем, а львиным.
— Ну, пусть… Только не всем дано быть Хаджар.
— Вот я и говорю: за таких можно и костьми лечь.
— То-то тебе не терпится буйную голову сложить, — сказала Хатун с досадой.
— В дружбе так — лучше убиться, чем отступиться. Самое скверное — друга в беде оставить!
Дрогнула Хатун, слезы в глаза, в голосе боль:
— Ну, уж если дело до того дойдет, и я в Кербелу не отправлюсь, с тобой останусь.
— У Наби — Хаджар, у меня — ты!