Наместник впился глазами в бумаги, вчитывался в каждую строку. Здесь были приведены и песни, сложенные в честь Хаджар. И не мог не подивиться его высокопревосходительство: весьма гармонично! Гляди-ка, как складно, звучно сочиняют, не хуже искушенных сочинителей, чьи томики с золоченым теснением выпало читать ему…
Но это же боевые песни, черт их возьми! — Политический смысл занимал наместника куда более художественных достоинств. — Это походные марши! Нет, верно, иноверцы, издревле шедшие на нас войной, еще не унялись! Теперь не только саблей и пулей — песней подстрекают повсеместно к бунту, распаляют гачагов. Перессорить бы надо все эти кавказские народы, народности, столкнут их лбами, и скрутить в бараний рог! А что касается Зангезура… Гм… И там-так же, своей же рукой пусть себя и душат… Не худо бы заменить этого Белобородова кем-нибудь из верноподданных беков — тогда и сподручнее будет. А то ведь столько крови пролили — благородной, провославной, господской!
Абреков — руками абреков, гачагов — руками гачагов надо душить. Татарин пусть на татарина идет, горец пусть горца и душит, и армяне, и грузины… А тщеславных беков, князей, предводителей можно и умаслить, ублажить, чинами ли, наградами ли, пусть себе тешатся, упиваются высочайшими "милостями" и "благоволением"! Так-то своих — своими же бить. — Наместник, прохаживавшийся по просторному кабинету, остановился, приложил ладонь к разгоряченному челу. А Хаджар? Как быть с ней? Как ни круто обошелся ислам со слабым полом, как ни душит женщину черной чадрой, а все ж местный адат чтит и оберегает ее! Дело тут с адатом туго сплелось, корнями, и потому все одним; махом не решить. Да, задала нам загадку эта особа, не разгадать, вот и ломай теперь голову, как это колдовство расколдовать…
И вдруг в глаза бросилась между страниц фотография женщины.
"Что такое? Никак, это и есть Хаджар?"
Под портретом была подпись: "Орлица Кавказа".
Это была, в сущности, фоторепродукция живописного портрета, написанного кистью неизвестного художника.
Кем же? Скорее всего, каким-нибудь тифлисским художником. Похоже, восторженная кисть уподобила смутьянку некой грузинской прелестнице-княжне. И кто знает, сколько этих фотографических копий теперь гуляет в народе… От этой мысли его высокопревосходительству стало не по себе. Ничего не скажешь, портрет был выполнен превосходно, хочешь — не хочешь, заглядишься… И, всматриваясь в черты этой женщины, генерал убеждался, что она исполнена гордости, достоинства и отважной решимости. И нетрудно было бы ее представить в седле, воинственной амазонкой, описываемой в строфе песни, которая приводилась ниже. — "Солнце поднялось в полуденной высоте, — гласил перевод. Хаджар ханум села на коня. Волосы ее украшены самоцветами, жемчугами, Пусть тебе говорят: ай Гачаг Наби, чья Хаджар посмелей, чем смельчак Наби!"
Главноуправляющий предположил, что неизвестный художник, конечно же, не мог писать портрет с натуры, а основывался на спасаниях знавших, видевших знаменитую героиню, окруженную ореолом славы, потому и назвал картину поэтически: "Орлица Кавказа". А может статься, у портретиста был невесть как раздобытый фотографический снимок… Теперь бы показать это произведение губернаторам, ткнуть бы им в нос: полюбуйтесь, мол, уже наша неприятельница и в творениях кисти воспевается! Но перво-наперво надо было представить сей из ряда вон выходящий факт крамольной живописи высочайшему вниманию, заодно с секретной и срочной, с толком составленной депешей, которую надлежало отправить в Петербург.
Аллахверди, при теперешнем переполохе властей, не мог возвращаться к гачагам прежней оживленной дорогой. Выехав за околицу села Каравинч, он свернул на глухую тропу, а потом — стал круто подниматься в гору. Время от времени он оглядывался: нет ли кого. Изредка встречавшиеся люди — селяне, пастухи — только и говорили, что о Наби и Хаджар, мол, Хаджар в каземате, в беде, сокрушались, жалели, гадали, что-то будет…
Попадались и дровосеки — рубили дровишки про запас на зиму для каземата, а также всякий кочевой люд, возвращающийся с гёрусского базара с покупками-припасами. И эти говорили о волнениях в каземате, песнях. И хотя каждый толковал на свой лад, но все были единодушны в сочувствии и гневе: как, мол, не пощадили женщину, стыд и позор царю, что с женщиной воюет…
Аллахверди слушал и мотал себе на ус, что в народе говорят, думают. Он-то знал, что именно такие вот люди — опора гачагов, и укроют, и упрячут, а врагов по ложному следу пустят, приветом-ответом умаслят, заморочат голову… И хоть ходили в убогом и рваном, драном-латаном, а все ж это были народные солдаты, в тяжкий час для Наби они и ополчение, с топором-дубьем, заслон и защита, отпор царским воякам, да, эта голытьба в мохнатых папахах, пахари, дровосеки, угольщики, нукеры, служанки… Если их распалить — не удержишь! С вилами, косами, дрекольем пойдут на рожон, из пушки пали в них — не дрогнут, не отступят. Пока что они живут врозь, а в случае чего — в кулак сожмутся, ощетинятся, дадут прикурить обидчику-мучителю! С таким-то вот чувством прислушивался Аллахверди к попутным разговорам. Это не просто праздная беседа, это был глас народный, суд народный, и что на душе — то и на языке.
— Власть — она пусть с мужчинами воюет, а не с бабами…
— Верно, ежели счеты сводить, так своди их с Наби, а то ведь последнее дело — против женщины…
Аллахверди на своем жеребце затаился за густым терновником, под серой скалой, навострил слух.
— Сказывают, это уловка, дескать, от Наби свои пушки обратно требует!
— Какие еще пушки, парень? — со стороны подал кто-то голос.
— Известно, какие: те, что у царского войска отбил!
— Что ж, — вступил третий недоверчивый голос, — у Наби такое уж сильное войско, что с царем ихним пушками воюет?
— Говорят, по всему Кавказу переполох, — начал четвертый важным тоном. Клянусь тебе, все они нашего зангезурского атамана себе воеводой избрали. Мы, мол, заодно с удальцами Наби хотим драться! От самого Зангезура, мол, начнем бить царево войско, и так с боем, всю Расею заполоним! И все простолюдье, вся голь перекатная за что попало возьмется! Отсюда и двинемся с боем. И так вот, круша врагов, до самого Фитильборга с "урра" доберемся, а там и самого царя-злодея с трона скинем, вверх тормашками полетит!
— Ну, ты не очень-то заливай, — возразил тот, что усомнился в наличии пушек у Наби.
Аллахверди не мог сдвинуться с места, не мог не дослушать эти разговоры, расцвеченные небылицами. Посмотрим — поглядим, как же сказка ихняя кончится? Любопытно ведь.
— А то вы не знаете, сколько этих падишахов-кровопийц поубивали? — веско и назидательно заметил "говорун".
— Байки это, сказки…
— А хоть и сказки… А сказки откуда берутся? Ежели никакого падишаха не швырнули бы с трона, отчего бы дастаны слагались?
Так судили-рядили пахари ли, батраки ли, нукеры ли, спорили, сокрушались, не очень-то веря в возможность свержения царей-падишахов. И усмехались горько, и балагурили, и вздыхали, хотя в случае чего, эти люди и жизни не пожалели бы в схватке.
— Ишь, какие прыткие… Делите шкуру неубитого медведя… Держи карман шире: чтоб русский падишах при виде горстки затрясся и скатился с трона…
Скептики от души захохотали.
— Говорят, Гачаг Наби свои войска на гору Каф увел, — не унимался один из фантазеров… И новый голос:
— Ну, где он — сказать трудно. Вот слухи идут, что в самой Расеи ихние мужики в лаптях и рабочий люд взъярился невтерпеж!
— Как говорится — быка матерого ищи в хлеву! Самый помещик из помещиков у них в России! Леса у них — глазом не окинуть, и земли пахотной… что у твоего падишаха! Сидит себе в усадьбе, как персидский хан, и живет припеваючи, и войско его сторожит, и сам аллах ему не указ! Такой помещик там есть — земли побольше, считай, чем в целом Зангезуре.
— Везде, где помещик, там и горе горькое! — печально отозвался пожилой крестьянин. Аллахверди продолжал слушать, ощущая себя незримым участником разговора. — Нам и сеять, и жать, а им только жрать, брюхо набивать, господам и госпожам… У них и на собак хватает, целые своры иные держат, до сотни набирается!
— Вот это да! — ахнул голос. — А как же эту свору прокормить?
— Словом, у мужиков русских житье не лучше нашего! А как же ты думал?
— Слышал я и про другое, хочешь — верь, хочешь — нет: среди войск падишаха, говорят, есть много солдат, что нарочно в Гачага Наби не хотят стрелять, все мимо!..
— Ну, ты загнул, брат! Да найдись хоть один такой доброхот, — тут же перед строем и расстреляют!
Аллахверди чуть подался вперед, выглянул из-за выступа серой скалы, заросшей терновником: его взору предстал пожилой дровосек в поношенном, видавшем виды архалуке, рассудительно отвечавший невидимому собеседнику:
— Как бы то ни было, верно, что есть и недовольные фитильборгским падишахом, будь конный или пеший, казак или солдат…
— Что ж теперь будет? — почесал затылок другой. — Как пораскинешь умом, иной раз думаешь, что на этом свете без падишаха, без твердой руки не обойтись. А то глядишь, всюду развал и раздор, хан с ханом воюет, бек с беком! И кровь — рекой. Никто никого не признает!
— Ну, если падишах и нужен, то такого бы найти, как Гачаг Наби — он-то все рассудит по правде, по совести, у богатея, скажем, ситца много, а у тебя — ни шиша, отмерит винтовкой — на, бери, задарма! Падишах из народа должен быть. Нашего брата понимать должен.
— И перво-наперво, налоги скостить, и подушную подать по-божески взимать. Чтобы беку неповадно было помыкать нами, нож к горлу приставлять, гноить в холопстве! А то ведь привыкли жить: пузо — не обуза, власть — не ярмо!
Аллахверди разглядел этого негодующего страдальца, — горе сквозило не только в словах, но и в чертах худощавого, потемневшего, иссеченного крутыми морщинами лица.
Эти разговоры властно приковывали его внимание, слова, в которых прихотливо переплетались и горечь, и шутка, и гнев, и надежда. Это движение Гачага Наби будило от спячки забитый люд по всей округе, толкало, поднимало их на кровавую схватку, на борьбу за попранные права и человеческое достоинство. И потому он, Аллахверди, слушая разговоры, нащупывал главную суть, мысленно отделяя зерно от плевел. Он понимал, что и Гачагу Наби важно знать настроение людей.
Тот; худощавый, продолжал изливать душу:
— Клянусь тебе, столько всего на спину взваливают, что не вздохнуть, — гоpa свинцовая. Кряхти, тащи! Чарыхи ноги натирают до крови. За плуг возьмешься, пашешь, пашешь, а от чапыг ладони сплошь в волдырях! От серпа, косы — опять же кожа отваливается. А все равно, глядишь, впроголодь живешь, хлеб-то сам растил — и без хлеба сидишь…
— Оно и верно… в Зангезуре у нас голод…
— Из-за Аракса вон таты к нам валом валят — гонит их духота неимоверная, лето же, а у самих ни капли молока, айрана. А почему?
— Потому, что у них ни кола, ни двора! Паршивой козы у забора, и то не увидишь. Одно слово — батрацкая доля, что там, что здесь, не жизнь, а мука адская… — вплетались новые голоса в хор сетующих на тяжкую участь. — Все, что нажили — беку достается, старосте, приставу, силой отнимают, как липку обдирают!
— Да благословит аллах нашего Наби! Он-то навел страху на этих господ, поутихли, хвосты поджали, присмирели, толстопузые! Да и у чиновной власти, глядишь, поубавилось спеси!