— Может, Кивич тебе мешал?
— Я ему зарубку на память оставил.
— Какую-такую зарубку?
— Ухо малость поцарапал…
— А не побежит сукин сын доносить?
— Нет! — уверенно отозвался Аллахверди. — Кивич туда вовек не сунется.
— Как знать…
— Говорю же: проучил. — Аллахверди снял хурджин с плеча, опустил на валун, а кизиловую палку сбоку приставил, откинул полу чохи, поправил чуть съехавший набок кинжал. — Я ему, гаду, шею намылил, не как ты, Наби — постращал и пощадил. Я с такими крут! Если что — в куски изорву.
Наби нетерпеливо перебил, думая о главном:
— Ладно, не гомонись. Ты лучше выкладывай — что Хаджар, как Хаджар?
— Держат. Сидит.
— Сибирью не пахнет?
— Пока, вроде, не собираются.
Аллахверди поведал обо всех своих приключениях, о казачьем офицере, увязавшемся за ним, о том, что разузнал через Томаса, и еще о том, что, по приказу сверху, — то ли царь, то. ли наместник распорядился — в Гёрус подкрепление шлют. Аллахверди сообщил и о том, что в народе о гачагах думают-говорят.
Наби и горд, и рад, но главное: Хаджар.
— Зачем же войска шлют, как думаешь?
— Известное дело, чтобы с войском твоим воевать, — проговорил Аллахверди с улыбкой.
— Ну, и сколько у Наби "войск"?
— По слухам, тыщ десять. Наби усмехнулся в усы.
— А где, любопытно, эта десятитысячная рать?
— У страха глаза велики! — повеселел Аллахверди, хорошо знавший, что гачагов-то наберется не более сотни. И гордо добавил: — Видать, властям в Зангезуре каждый камень гачагом кажется!
Наби посерьезнел:
— А вот сколько их, солдат, казаков с бекским-ханским ополчением?
— Счету им нет! Говорят, и пушек больше сотни приволокли.
— Ну и ну! Ив кого будут палить из этой артиллерии? — подивился Наби этим опасливым небылицам, потешился, нахохотался до слез. — Уж не думают ли они, что мое гачагское воинство по всем губерниям растянулось — от Зангезура и до Ширвана, от Карабаха до Миля и Мугани!..
— Мало того, сказывают, мол, за Наби весь Кавказ стоит, — не без гордости добавил Аллахверди. — И мусульмане, и христиане… армяне и грузины, лезгины и чеченцы, и осетины… И потому падишах, мол, торопит войска, чтобы по Кавказу шарахнуть из пушек, и с той, и с этой стороны!
Такой вот разговор получился, вперемежку быль и небылица. Аллахверди выкладывает, что видел и слышал, а где и распишет, разузорит, посмакует.
— Еще я слышал, что вестовые так и снуют, туда-сюда, от Фитильборга до Кавказа. Среди всего прочего, говорят, что нарочный от уездного начальника с пакетом в Гянджу помчался… Ясное дело, о каземате… о бунте губернатору доложили.
— Постой-постой… Какой еще бунт?
— Из-за Хаджар…
— Может, ее обидели? Задели? Говори!
— Да нет же… кто посмеет ее тронуть!
Наби уже не отстанет, взбеленился, будто ранили, занозили его.
— От них всего можно ожидать! — задыхался Наби. — В камере-одиночке, стены, охрана, шито-крыто…
— Никакой гад не посмеет тронуть Хаджар!
— А зачем же тогда — бунт?
— Говорят, один новоприбывший сукин сын в погонах, что-то сказал ей.
— Что именно?
— Да ты не кипятись… язык без костей… вот и сорвалось словечко…
— Какое словечко? Говори! — Наби душил гнев, грудь вздыбилась, рука, стиснувшая винтовку, дрожит.
— Не даром говорят же мечом ранят — заживет, а словом — нет.
— Вот из-за той самой раны и взбунтовался каземат. Цепи разорвали, загремели, лупят по стенам, по решеткам.
— Что ж получается, — горячо проговорил Наби. — Они там по рукам, по ногам связанные взбунтовались, а мы, вооруженные гачаги, ни черта не можем сделать. Выходит, узники во сто крат смелей нашего брата?
— Так-то оно так… — осторожно подтвердил Аллахверди, желая понемногу охладить гнев уязвленного друга. Потому, разматывая нить разговора, перекинул внимание на утешительные и ободряющие сообщения. — Через кузнеца Томаса узнал я: они там, в тюрьме, все как один возроптали. Даже, знаешь, песни запели.
— Какие еще песни?
— О вас — о тебе и Хаджар! — гордо приосанился Аллахверди. — Те, что из уст в уста переходят! Говорят, даже кое-кто из солдат подхватил, подпевал.
— Ты мне зубы не заговаривай, — перебил Наби, готовый сейчас же рвануться в бой. — Какое слово тот гад сказал?
— Ну, сказал… неважно, какое…
— Важно!