— А коня?
— Конь пока пусть здесь останется.
Томас проговорил, почесывая голову с уже редеющими волосами:
— Может, еще чем могу подсобить?
— Пока одно: держать аманат в целости и сохранности.
— Ну, это и бабе под силу. Я тебе о мужской помощи.
— Хранить аманат Наби — это и есть мужское дело.
— А если туго придется — можем кузницу на замок запереть и податься в горы.
— Я тоже было так подумал.
— Что ж не подался?
— Наби не велел.
— Почему ж? Разве Наби не хочет пополнения?
— Говорит, кто нам помогает, тот все равно что с нами в бой идет!
Уверившись, что на кузнеца можно положиться, Аллахверди перекинул хурджин через плечо, отпер ворота и, пройдя через кривые тесные улочки, направился в Гёрус. Добрался до каземата, что расположен был на отшибе. И видит: власти живую стену вокруг каземата возвели. Казак к казаку, солдат к солдату, И птица не пролетит. Выходит, начальство зангезурское что-то учуяло, пронюхало… Понимало, что, хоть Хаджар в темнице, а Наби с удалым отрядом на воле. И тут гляди в оба. Рано ли, поздно ли, — жди заварухи! И тогда — кто кого. Либо Наби вызволит жену-подругу, ускачет, ищи-свищи, либо костьми ляжет вот у этих каменных стен. И потому шли донесения о Наби, как об очень опасном враге — от зангезурского начальника к гянджинскому генерал-губернатору, оттуда — в Тифлис, к кавказскому наместнику, а из Тифлиса — в Петербург, его императорскому величеству. И для вящей убедительности, число его вооруженных сторонников росло от донесения к донесению. Дескать, если не пресечь действия "кавказского Пугачева", то, чего доброго, поднимется весь Кавказ и империю потрясет невероятная смута. И потому посылались в эти края рота за ротой. Гёрус превращался в крепость. Отсюда в горы шли казачьи отряды, солдаты в серых шинелях. Перекрывали недоступные даже для джейранов проходы, блокировали горные тропы. Взоры всех сейчас были прикованы к гёрусскому каземату, все об этом думали, — и враги, и друзья, и та, и эта сторона. Аллахверди, давно уже всем сердцем преданный гачагам, отдавал себе отчет, какими жертвами чревата эта борьба не на живот, а на смерть. Он знал, на что идет. Знал и то, что, случись с Хаджар беда, каким это будет великим укором для него. Чего доброго, и в отряде дела разладятся. А врагу того и надо, выждет момент, передавит, перетопчет, перевешает; и сообщникам не поздоровится. И огласит дороги — от зангезурских гор до сибирской тайги звон кандалов. То-то будет веселье для господ-беков, ханов, есаулов, старост, лабазников и купцов. Алачики[9] подпалят, хибары порушат, голь, батраки кровавыми слезами изойдут. Если подумать, дело ведь вовсе не в одной Хаджар.
Аллахверди придирчиво проверяли на заставах и кордонах.
Однако в хурджине ничего подозрительного — хлеб да сыр. Отпускали.
Так и добрался до каземата.
Добраться — добрался, а как попасть туда? Казаки и солдаты строго следили за надзирателями и охранниками, следили за посетителями, навещавшими узников, кто таков, какого поля ягода.
Аллахверди, зная все это, держался как ни в чем не бывало, подошел к железным воротам, огляделся и вошел в сторожевую будку. Старший охранник смерил пришельца взглядом с ног до головы, будто не знаком.
— Чего тебе?
— Передачу принес.
— Кому?
— Лейсану Наджаф-оглы.
— Что-то ты зачастил к нему…
— Такой уж он уродился, обжора. Ему хоть целый хурджин еды принеси слопает в один присест.
— Тюрьма — не богадельня! — хрипло отрезал охранник. — Мы их сюда не на откорм взяли!
Аллахверди покашлял, в кармане бумажкой похрустел.
— Так как же мне быть, начальник?
— Съестное не возьмем. Обойдутся похлебкой. — Охранник надулся, захорохорился. — Поделом им, крамольникам, пусть подыхают. Ишь, против царя-батюшки вздумали пойти! Нет, чтоб сидеть тихо-смирно, молиться… И большинство, глядишь, басурмане, разбойники с большой дороги, головорезы. Грабят, измываются, вот есаула прикончили, привязали к конскому хвосту и волокли по горам.
Аллахверди положил широкую ладонь на плечо пузатого охранника.
— Ты-то цел-невредим…
— А мне чего бояться — в руках винтовка…
— И кругом сабли казацкие.
— Ну да, а как же, а знаешь, зачем их прислали? — охранник покачал головой. Жирные щеки затряслись. — Это все из-за этой вашей Хаджар. Говорят, скоро здесь такая каша заварится, не приведи господь…
— Да ну?
Покосился охранник в окно — рядом никого. А к деньгам от Аллахверди привык уже… И потому сбавил тон.
— Я-то что? Служу — башкой дорожу.
— Ну, тогда вот тебе за службу — пятерку.
— Какую службу?
— Хурджин передашь Лейсану. Охранник опасливо огляделся по сторонам.
— Это можно.
— Мне надо с ним и повидаться.
— Это еще зачем?
— Жена у него при смерти.
— Ну и пусть, — охранник, явно смягчившийся при упоминании о деньгах, потеребил усы. — Ничего с ней не случится.
— Я поклялся ей принести верную весть — тоска ее извела. Погляжу, как он тут — поправился, отощал или как…
— Не положено.
— Почему же, начальник?
— А ты не видишь, что кругом творится?