— На тебе лица нет… Или нездоров?..
— Никак нет, государь…
— Что ж дрожмя-дрожишь?
— Признаться… я испытываю волнение…
— То есть?
— Я все переживаю: будь то отрадные новости или безотрадные.
— Что ж, все не слава богу?
— Думаю, как воспримете их вы.
— Да, есть от чего волноваться… — При таком ответе придворный генерал мог воспрянуть духом, вздохнуть с облегчением.
— Да, ваша честь, надо бы утихомирить окраины, чтобы и самим не волноваться. Внушить сынам отечества, что есть у нас и пасынки, от которых добра не жди! И потому сугубо важно обеспечить порядок здесь, в сердце империи, чтобы и окраинам было неповадно распускать крамольный язык!
Доверительный тон царя несколько успокоил статс-секретаря. И он, поначалу запинавшийся, чуть осмелел и бодро поддакнул:
— Верно, государь… надо избавить империю от этих потрясений…
— Да, да, избавить, покончить, но — когда? Вот в чем вопрос…
— Вашей высочайшей волей, полагаю… в скором времени…
— Этому конца не видать…
— Что ж поделать, государь, — сочувственно вздыхал старый служака, ощущая верноподданническое блаженство и стремясь выказать наивозможную преданность.
— Водворение порядка в империи, — говорил он, — требует твердости и выдержки, присущей именно вам, государь. Император усмехнулся.
— Да ты, я вижу, политик…
— Вашей милостью, государь, научены…
— А не пойти ли тебе в министры?
— Увы, нет…
— Что ж так?
— Я привык находиться в священной близости от царственной персоны.
— А ты, однако, горазд на язык…
— Вы преподаете мне бесценные уроки…
Государь, при всей своей твердокаменной суровости, и сам, казалось, ударялся в сантименты.
— Я и сам прикипел к тебе сердцем, братец. Ты с самого начала мой первый советчик и помощник.
— Дай бог вам многие лета…
— Да уж, многие… — вздыхал государь, скрипя сапогами, окидывая взором карту, напоминавшую ему о смутах и мятежах, заговорах и покушениях…
Кавказ, Зангезур, гёрусский каземат, взбунтовавшиеся узники, гремящие цепями — мысль обо всем этом вновь начинала раздражать государя и благодушное настроение его, к великому удивлению генерала, неожиданно омрачилось.
— Стало быть, здесь, — взор его впивался в отдаленную точку на карте, помимо узников-инородцев, не обходится и без соучастия наших православных солдат, мужицких детей которые не прочь променять патроны на вино!..
Государь проследовал к себе в кабинет. Статс-секретарь подумал: "Не надо бы мне класть сверху "кавказское" донесение…"
Разумеется, государь насмотрелся на такие запечатанные сургучом пакеты за время своего правления. И не раз ему, сосредоточившему всю власть в руках, приходилось прибегать к вооруженной силе, чтобы топить в крови бунты и мятежи.
И всегда душители были "правыми", душимые — "неправыми". Лес рубят — щепки летят, — таково было разумение его величества. Он, царь волею и милостью божьей, слыл непогрешимым и непререкаемым.
Казни, пытки, ссылки, — все было в глазах правящей верхушки проявлением справедливой высочайшей воли. И государь, и послушные исполнители его воли, гнувшие шею перед ним, выглядели воплощением праведной Фемиды…
Обездоленные, лишенные земли, плодов труда своего, задыхавшиеся под ярмом гнета оставались бесправными и неправыми. Государь был окружен божественным нимбом. И как бы ни играл судьбами миллионов, как бы ни попирал их-все это ничего не значило, ровным счетом ничего. Рожденный рабом "божьей волей" должен был оставаться рабом навеки. Так было у них "на роду написано". А царь, разумеется, осуществляет "божью волю" на земле. Иначе бы зачем возносить ектений во славу его величества и августейшего семейства, творить молитвы в церквах и мечетях!.. И, таким образом, самодержец располагал не только видимой, но и реальной силой. И моления, и обеты были духовной присягой его императорскому величеству. Никто не волен оспаривать дела господа бога, — так и никто не вправе вмешиваться в дела императора. Взгляд государя упал на послание кавказского наместника, лежавшее сверху стопки донесений. Накануне он получил тайное донесение от зангезурского агента, оповещавшего государя о неблагонадежности уездного начальника Белобородова и его подозрительной нерешительности в отношении зангезурских событий.
Теперь было любопытно соотнести это сообщение с донесением кавказского наместника: умалчивает ли тот о событиях в каземате знает ли о них? Придает ли должное значение гачагскому движению или нет?
Государь взял верхний пакет дрожащими руками, остальные сгреб в кучу и отстранил.
Распечатав пакет, прочитал-собственноручно написанное главноуправляющим, потом вновь перечитал.
Извлеченный из пакета портрет поверг государя в изумление: "Орлица Кавказа"! И снизу и на обороте — стихи… Так вот оно что! Вот они, крамольные песни… И на непонятном языке кавказцев, и в переводе на русский язык… Стало быть, зангезурские события не замкнулись в пределах уезда, эхом отозвались окрест!
Вооружившись гусиным пером, он вновь прошелся по письму, делая пометы на полях и подчеркивая отдельные места, затем принялся за приложенное к сему белобородовское послание, не отставляя пера.
"Орлица Кавказа!"
Государь, лицезрея образ воинственной "татарки", целящейся из ружья на скаку, в бурке, вздыбившейся полами-крыльями за спиной, оставил письмо, сплел пальцы, стиснул их до хруста, вскочил, прошелся, подошел к дверям и надсадным, вдруг охрипшим голосом кликнул флигель-адъютанта и велел вызвать статс-секретаря.
Вскоре тот предстал перед ним.
Никогда он не видел государя столь разгневанным!
Император закашлялся, перевел дух.
— Ты видел это? — он показал на кавказское донесение.
— Да, государь. Я положил его сверху, сообразно первостепенной важности.
— Зачем? Спешил меня обрадовать? Или ты питаешь особое расположение к этому дикому Кавказу?