А не могло ли статься так, что эта милая парочка имела тайное задание от жандармского начальства?
Но, с другой стороны, окажись все не так, гости — их искренние друзья и союзники — не могли не почувствовать оскорбительного недоверия. Грех был бы великий, непоправимый — обидеть тех, кто восславил "Орлицу"! Тех, кто претерпел столько лишений, проделал такой опасный путь, чтобы явиться к гачагам.
Как же теперь рассеять свои сомнения, выяснить истину?
Говорят, обжегшись на молоке, дуют на воду. Тот, кто восстал против столь грозной и огромной силы власти, должен волей-неволей, быть начеку, не доверяться безоглядно даже кровно близким людям. Бывает же, что в семье не без урода, и среди родни может оказаться человек с гнильцой, жадный до наживы и поживы, позариться на деньгу, глядишь, продаст, брата родного не пожалеет.
Да, у гачагов были свои неписаные, но крепкие, нерушимые законы. Гачаг должен был держать ухо востро. Иначе — недолго в беду угодить, оплошал пропал.
Как ни тягостны были сомнения Наби насчет нежданных гостей, они, эти сомнения, диктовались логикой борьбы. Но тогда почему Наби поначалу так радушно встретил пришельцев, позаботился о них? Наби, которому теперь, за скромной трапезой в горах, в сердце стали закрадываться сомнения?
Видимо, чрезвычайная сложность положения, которую он почувствовал еще острее после рассказа Аллахверди и Томаса, побудила его быть придирчивее и осторожнее в суждениях. Ведь предстояло такое отчаянно трудное дело — подкоп под носом у несметного царского воинства. Смертельно опасное дело. Любая оплошность могла стоить очень дорого…
Чувство ответственности не всегда одинаково остро у человека, — оно усиливается перед лицом испытания, опасности, смертельной угрозы. Колотится сердце — молниеносно работает мысль. Нервы напряжены до предела.
При всем старании Гачага Наби гости чувствовали скрытое, сдержанное напряжение своего великодушного хозяина. Как-никак, они были, помимо всего прочего, художниками, чье зрение улавливает неуследимые подчас оттенки в настроении, выражении глаз, в обычных жестах. Но это тайное волнение молодым гостям казалось естественным и сообразным тревожному положению.
Но вот Гачаг Наби посветлел лицом, как бы почувствовав облегчение от тяготившего душу неведомого бремени. Эта перемена немедленно отразилась и на настроении гостей — они стали держаться раскованнее и проще. И вновь произошло своего рода отражение: чем естественнее и непринужденнее вели себя гости, тем более Наби утверждался в убеждении, что это друзья, это союзники, что первое впечатление не обмануло его!
Теперь и угощенье пошло веселее.
Снова речь зашла о подкопе. Конечно, самому Наби надо было оставаться в горах, в седле — везде могла вспыхнуть жаркая сшибка.
Да и гостей надо было оберегать. Может быть, думал гачаг, отослать их в глухое село, от греха подальше. А кого с Аллахверди и Томасом отправить?
Едва заговорил об этом, как, к его великому удивлению, вызвался Гоги:
— А меня не возьмете?
— Ни за что, — отрезал Наби.
— Но почему?
— Я не могу рисковать жизнью дорогих гостей. Гоги настаивал:
— Но я не хочу быть обузой. Хочу помочь, чем могу. И Тамара — тоже.
— Не могу, друзья. Что тогда люди скажут?
— Только хорошее.
— Нет, Гоги. Люди не похвалят Гачага Наби.
— Ну, понятно… — нахмурился Гоги. — Не доверяешь нам, Гачаг…
— Не доверял бы — прямо сказал.
— Тогда за чем дело стало?
— Мы не хотим сидеть сложа руки, — запальчиво вмешалась в разговор и Тамара. — Мы не только картинки рисовать умеем! "Орлицу" хотим спасти!
Гачаг Наби, тронутый этим простодушным порывом, мягко улыбнулся:
— Нет, ханум… С нас довольно и одной узницы.
— Мы готовы ради вас на любую жертву!
— Вы готовы, а гачаги — нет! — наставительно заметил Аллахверди, подтолкнув в бок кузнеца, мол, и ты поддержи. Томас энергично замотал головой.
— Да, ахчи,[30] никак не можем грузинскую красавицу на такое дело отпустить. К тому же, твои руки… — Томас помедлил, подбирая слова, — к кирке, лопате не приучены…
— Шадите, значит.
— Да. Гачаг Наби не хочет рисковать вами.
— Ну, хоть мне позвольте! — вновь заговорил Гоги.
— Нет, — тихо проговорил Наби. — Не надо настаивать, друзья. "Орлица" осудит меня. Скажет, зачем ты, Наби, папаху на голове носишь?
— Мы же ради нее… Гачаг Наби посуровел:
— У нас свой устав, сестра.
— Прошу тебя, — Гоги ухватился за серебряный поясок Наби.
— Никогда!
У Тамары от обиды на глазах выступили слезы.
Гоги хмуро отошел прочь.
"Ну что тут поделаешь, — думал Гачаг Наби. — Поглядишь, образованные люди, а простых вещей не понимают. Писали бы себе картины и ладно. Так нет же, в бой рвутся. Охота им на рожон лезть. Может, их совесть грызет, что Дато в беде оставили. Кто знает. Но, видно, иного выхода у них не было. Будь какой-то грех у них на душе — стали бы все выкладывать".
Дрогнул Гачаг, передумал.
Подозвал всех. И крепко наказал Аллахверди с Томасом.
— Пусть они пойдут с вами. Но помните: волос у них с головы упадет — вам отвечать.
— Пока мы живы — никто их и пальцем не тронет, — выпятил грудь Аллахверди.
Гачаг Наби взглянул на гостей: их лица сияли такой радостью, точно подкоп под казематом для них был равнозначен крушению империи!
Ну как можно было теперь усомниться в бескорыстии и доблести этих нежданных союзников!
О, если все удастся! Если удастся вырвать Хаджар из неволи! Тогда держись, ваше превосходительство! Мы еще повоюем! Мы еще и Дато вызволим, и с их благородиями и степенствами расквитаемся!