- Что вы меня терзаете, ведь есть мое добровольное признание!
- Этого недостаточно. Потрудитесь уточнить имена, фамилии, подробности.
На это усилие у губернатора уже не будет сил. Он молча посмотрит в окно на вершины зангезурских гор и вдруг увидит устремившийся в равнину стремительный селевой поток, сметающий все на своем пути. Начавшись в русле горного ручья, поток будет вспухать и вздыматься, подступая к окнам.
Генерал встанет и движением руки, с видимым облегчением, откроет створку окна, впустив в комнату рычанье бешено несущихся вод, которые через секунду уже хлынут неудержимо через подоконник.
Тут губернатор очнулся от очередного страшного сна. Но - странное дело! Желая утонуть - он не утонул, жаждущий уйти из жизни - он вдруг испугался смерти.
Неисповедимы пути твои, господи.
Глава шестьдесят четвертая
Над старой гёрусской тюрьмой в эти дни стоял немолчный звон цепей. Тюремщики не знали покоя. Они проверяли все кандалы и колодки у тех, кто уже подолгу томился в оковах; тому, кто еще не испил эту горькую чашу, пришлось к ней приобщиться.
А стражников, бдительно несущих службу как у стен тюрьмы, так и в ее пределах, - сосчитать было невозможно. Откуда столько согнали? Где они раньше были, крысы тюремные, в каких норах?
Тем узникам, кто пытался протестовать или добиваться справедливости, объяснили строго - сейчас здесь, в Гёрусе, большое начальство, сам его превосходительство генерал-губернатор, который к тому же крайне разгневан. Потому - любое неповиновение будет пресекаться на корню. Тот, кто вздумает бунтовать, не только на свою голову навлечет самые суровые кары, но и тех, кто сидит рядом, в той же камере - спуску никому не дадут, не разбирая правого и виноватого. Потому надо сидеть смирно и богобоязненно, не кричать, не стучать в стены, не буйствовать, потрясая своими цепями вопреки голосу рассудка - не безумствовать, как молодой бык безумствует, первый раз почуяв путы! Так, например, как это было в тот злосчастный день, когда Гачаг Хаджар кто-то из начальства назвал "драной черной кошкой..."
Иначе - напрасно матери, сестры и жены будут годами глядеть из-под руки на пыльную дорогу, надвинув на лоб черный платок печали - никогда им не увидеть больше своих братьев и сыновей, не внявших вовремя голосу рассудка.
Да и то сказать - что за край этот крохотный Зангезур? Так, родинка на громадном теле империи! Даже не родинка - а прыщ! Всего - ничего! И столько беспокойства вокруг.
И начинают из уст в уста, от одного заключенного другому, ползти вполне достоверные тревожные слухи: что, говорят, из самого "Фитильберга", то есть Петербурга, от императора! - прибывает гонец за гонцом со строгим наказом: так проучить дерзких зангезурцев, чтобы и детям и внукам через сто лет неповадно было бы!
Что греха таить - не у каждого хватило мужества устоять перед лицом столь грозной опасности. Многие начали ворчать, дескать, что же, пропадать нам теперь из-за каких-то бандитов! Подумаешь, Гачаг Хаджар, Гачаг Наби!
Они не поделили чего-то с властями - так пусть сами и расхлебывают. Подумаешь, большая заслуга - выпустить острым лезгинским кинжалом кишки в укромном месте зазевавшемуся офицеру! Одним больше, одним меньше... А их на земле нашей тьма, тьма и осталась. Кому же на пользу эта лихость?
Нет, как хотите, но верить каждому, кто соловьем заливается, восхваляет Наби и Хаджар, не следует. Мало ли пустозвонов на белом свете? Что же, каждому внимать так, словно он не собственные домыслы рассказывает, а читает нам суры из корана, завещанного Пророком? Не слушайте их, правоверные! Лучше преклонить колена перед престолом Его Императорского Величества. Он и казнить может, и помиловать. Милосердие его, говорят, неисчерпаемо. Если он и накажет кого, то на семью преступника гнев государев не обрушится. Больше того, он позаботится о том, чтобы пригреть малых детей, оставшихся сиротами, чтобы взять их под свою могучую руку.
А от этих бандитов - разве от них дождешься благодарности или щедрого покровительства?
Государь ратует за мир и спокойствие, бандиты - за кровь и вражду. Государь взывает к богу и его закону - а эти отвратили лицо свое от святых дел... Думайте сами, люди, с кем же вам надлежит быть?
Покаяться надо, пока не поздно. Признать свои прегрешения и просить о снисхождении...
Вот такие разговоры шли среди тех, кто познал ад в гёрусской тюрьме. Конечно, нетрудно понять, откуда дул ветер, какие сладкие языки напевали столь подлые речи! Как бы ни слаб был губернатор, как бы ни унывал уездный начальник - мощная машина самодержавия работала, подминая под себя слабых. Чиновники трудились, не зная устали, сея рознь, недоверие и убивая надежды. Кровью пахло в те дни в Зангезуре, кровью. Словно вздулись от страшного напряжения жилы огромного страшного чудища...
Все притихло в ожидании того, что не сегодня, так завтра, а может, через час или минуту, вдруг загремят по всему краю страшные барабаны и двинутся солдатские ряды, штыки вперед, на мирные дома и села. Словно вот-вот загрохочут пушки и вырвется из их жерл черный дым, заволакивающий пылающие руины. Виновные и невиновные - все лягут рядом у околиц своих сел, сраженные картечью и порубанные кривыми казацкими шашками.
- Где Гачаг Наби? - спросит громовой голос. - Поймайте его сами и доставьте ко мне связанным по рукам и ногам! Не то и отцы ваши, и деды разделят судьбу тех, кто уже лежит в поле, не дождавшись савана и погребения! А затем и женам вашим, и детям придет черед! Выдайте и тех, кто укрывал непокорных. Кто кормил их, поил, давал кров и ночлег. Потому что лучше отдать для сурового суда десяток заблудших, чем смотреть, как горят дома ваших предков. И зачем вам оставлять уцелевшим в наследство на многие годы только смрадный запах пожарищ?
Трудно, трудно устоять перед ужасом и искушением. Черные тучи нависли над Зангезуром, легли на верхушки плавных зангезурских гор, поросших густыми лесами. Иногда меж тучами блестели молнии, и тогда казалось, что это сверкнул грозный меч, занесенный беспощадной рукой, готовый обрушить свою исполинскую мощь...
Хмурые дни стояли над Зангезуром, не благодатным ливнем грозило разрешиться томление, а кровавым дождем.
Что же делать? Что делать?
Может, не стоило вставать на борьбу с ненасытным и беспощадным дивом? Может, прекратить сопротивление? Может, стоило Ало-оглы прийти к порогу губернаторского дома и бросить свое верное ружье в грязь у губернаторского крыльца, под ноги вышедшему навстречу генералу?
Ну, чем это грозит? В крайнем случае - махнет губернатор платочком и уйдет, не глядя, в дом, чтобы не видеть, как терзают его свирепые псы-казаки удалого разбойника, отсекая ему голову, руки, ноги, вынимая из груди еще бьющееся сердце? Чего там... После смерти уже ничего не страшно. И даже не увидеть оттуда, из краев, куда уходят души правоверных, не увидеть участи Ханали-кызы...
В конце концов, замахнулся плеткой на гору - сам виноват! Сам и терпи. А остальным дай надежду. Дай возможность, хоть призрачную, взывать к милосердию и ждать спасения...
Ай, гачаг, гачаг... О тебе песни поют - это так, но песня украшает пир, а не ломает стены. Вот уже сколько времени за семью запорами твоя верная подруга Хаджар, которая ждет тебя днем и ночью. Так что ж ты, Ало-оглы! Помоги ей! Как? И даже этого
ты не можешь?
Что же берешься тогда за то, что и семи великанам не под силу... Подождите. А может быть еще и такое. Хаджар вдруг окажется умнее своего мужа и возлюбленного. Она поймет в мгновенном озарении всю бессмысленность затеянного бунта. Она, именно она, приникнет к стопам губернатора с мольбой - я, мол, отказываюсь от всего, что говорила раньше! Простите меня, бедную женщину, слабую духом и телом! Окажите снисхождение, считайте впредь раскаявшуюся преданнейшей рабыней великого государя! Я только сейчас прозрела. Я поняла, наконец, что обманута Гачагом Наби! Он завлек меня в свои сети, разбойник. Отсохли бы уши мои, которые внимали его лживым песням.
Теперь я, наконец, поняла, что к чему. Теперь я поражена тем, что какой-то сброд вдруг надумал что-то возражать тем, кому на роду написано повелевать. Бунтовать вздумали... Дерзить должностным лицам... И все из-за того, что меня кто-то назвал "черной кошкой". Пусть даже драной.
Из-за этого - подумайте! - наш зангезурский начальник, славный полковник Белобородое должен терять аппетит и сон, наш достопочтимый генерал-губернатор вынужден трястись на ухабах пыльной дороги, чтобы прибыть в захолустный Гёрус, который и не видывал раньше столь почетных гостей, и его супруге, верной и терпеливой, причинять столько хлопот этой никчемной поездкой... Нет, мы преступники уже тем, что приковываем к себе на столь длительный срок внимание таких высокопоставленных, утружденных государственной службой персон! Ах, простите нас, если сможете...
Ну, а что? Разве не могла Хаджар сказать это или что-нибудь подобное? Или мало сильных духом было сломлено обстоятельствами? Разве мало славных мечей брошено под ноги победителям? Разве мало белых флагов виднелись в таких окнах, что... Тесс. Так почему бы не сдаться этой ничтожной горсточке мятежников, глядя, как сдвинулся с места разбуженный ими колосс и занес над их головами исполинскую стопу?
К счастью, Ханали-кызы это и в голову не пришло. Не потому, что ей некогда было задуматься. Слава аллаху, времени на размышления у нее было предостаточно. Но мысли ее текли так, как этого следовало ожидать тому, кто знал ее чистую и смелую душу.
"Похоже, что не скоро удастся мне свидеться с любимым", - думала Хаджар в тишине камеры. - Ну, так что ж. Великие дела требуют великого терпения. И уж что точно - лучше умереть, чем сдаться. Что жизнь? Мгновение. Что честь? Вечность. Наше единственное достояние, которое нужно завещать детям нашим, детям детей и их правнукам. А что такое - любовь?"
И тут Хаджар теряла дар смелых и свободных размышлений, потому что при этом слове мир для нее терял четкость очертаний и даже стены тюрьмы как бы растворялись в розовом тумане. И близко-близко возникало вдруг мужественное, прекрасное лицо Ало-оглы, такое родное, что Хаджар протягивала к нему руки с протяжным стоном и опускалась на сырой пол, потому что ослабшие колени не держали ее...
Нужно ли говорить, что любимый, отомстивший за ее честь, столь смело покаравший казачьего офицера, смывший оскорбление потоком черной крови из сердца врага - еще больше вырос в ее глазах?
"Так, и только так, муж мой. Нет пощады врагу! Нет сострадания. Это закон гор, и по-другому мы жить не будем".
...Когда загремели засовы на железной двери камеры, Хаджар была уже на ногах. Трое солдат стояли за спиной надзирателя. К начальнику тюрьмы!
Двое вооруженных мужчин впереди, двое с ружьями сзади - и это не на горной тропинке, где из-за каждого куста может прогреметь выстрел, где каждый шаг может стать первым на пути, ведущем к свободе - в мрачном коридоре каземата, куда и луч солнца не пробьется! Смотри, Хаджар, как тебя боятся! Гордись!
В комнате, окна которой были забраны толстыми стальными решетками, Хаджар встретил новый начальник - хитрый и сладкоречивый человек. Он усадил ее за расшатанный деревянный стол, сам уселся напротив и заговорил ласково-учтиво.
Что только не было сказано! И то, что в самом далеком Петербурге уже наслышаны о "кавказской орлице". Что при дворе дамы сгорают от желания завести с ней короткое знакомство. Что не только сановники двора, министры, генералы и губернаторы знают, какая выдающаяся женщина Ханали-кызы, равно красивая, гордая и мудрая. И не понимают, как она могла очутиться в столь сложном положении...
И действительно, как? Женщина, которая может играть немалую роль не где-нибудь - при императорском дворе! - и вдруг связала свою жизнь с разбойником... С плебеем Ало-оглы, который, кроме как убивать, вообще ничего не умеет. Теперь из-за него она на краю пропасти, из которой нет возврата. Она рискует из восходящей звезды далекой столицы превратиться разом в преступницу, которую угонят на каторгу... Над которой будет властвовать каждый солдат конвоя, каждый сторож на пересыльных пунктах.
Нет, Хаджар просто не задумывалась о том, что именно сулит ей будущее!
Все это новый начальник Татарыбек говорил долго, красиво, цветисто, пересыпая речь поговорками и мудростями, согретыми столетия тому назад дыханием неторопливого Востока. И чтобы ничего не утратилось, проходя через уста полуграмотного толмача, переводчика из тюремной конторы, он говорил на родном языке пленницы, и речь его, действительно, звучала, словно ласкающая и усыпляющая бдительность музыка флейты.
Хаджар-ханум выслушала - но ничего не ответила. Она даже глаз не подняла на рассвирепевшего начальника.
Выждав, сколько хватило терпения, он обратился к ней вновь - но понял, что напрасно тратит время. Выйдя из себя окончательно, Татарыбек гневным жестом велел вывести заключенную и крикнул стражам вдогонку по-русски, а потом по-азербайджански, специально для нее, чтобы заперли гордячку в камеру, мало того, надели бы ей колодки и приковали толстыми цепями к стене, чтобы сидела так до тех пор, пока язык ее, наконец, развяжется, и она поймет, как следует себя вести в том положении, в которое она попала исключительно по собственной вине.
Когда за несчастной захлопнулась с грохотом тяжелая дверь, разгневанный тюремщик призвал к себе Карапета и принялся хлестать его по впалым щекам.