Наместник прикоснулся салфеткой к полным губам, бросил ее возле прибора и произнес решительно:
- Я полагаю, ваше высокопревосходительство, вы простите меня за резкость тона, но серьезность положения и обязанности мои, поскольку я все же еще наместник этого края, позволяют мне надеяться, что вы выслушаете меня. И не мои оправдания, это было бы слишком дерзко, но мои предложения.
Министр был слишком умен, чтобы не понять настроение наместника; по дороге он и сам думал, что вначале разберется в обстановке, а уж затем скажет все, что заставило его прибыть сюда и терпеть уйму мелких неудобств, которые он так не любил.
Глава пятая
- Ну и силища у тебя, - сказал Томас, потирая запястье.
- Я так и знала, что это ты! - отозвалась из темноты Айкануш.
- Хоть ты и изменил голос, никто, кроме тебя, не мог заявиться невесть откуда за полночь... Бродягой ты был, кузнец, бродягой и помрешь.
- Насчет бродяги, это ты верно, подметила, кафанка, а вот насчет помрешь, это ты путаешь. Случалось так, что я был на волосок от гибели.
- И что же?
- И всякий раз меня встречает сам господь бог и выталкивает снова на землю. Иди, говорит, греши дальше. У меня и так праведников девать некуда. В рай не протолкнешься, как на базаре.
- Опять за свое. Ох, накажет он тебя за твои богохульства.
- Айкануш достала завернутые в тряпку два свечных огарка толщиной, пожалуй, с мужскую руку, зажгла один и поднесла к лицу Томаса.
- А ты похорошел!
- А ты не боишься говорить такое в отсутствие мужа? - засмеялся Томас. - Я хоть и родственник тебе, но дальний. Того и гляди до греха доведешь.
- Видишь эту сковороду? - сказала Айкануш, укрепляя свечу
на грубом деревянном столе.
- Вижу.
- Так вот, если будешь вести эти разговоры, я познакомлю тебя с одним есаулом. Он тебе расскажет, куда пропали его передние зубы.
- Куда же они пропали? - смеялся Томас.
- Спроси, когда они пропали. Он ущипнул меня, после этого зубы у него и пропали... Есть будешь?
- Ну, слава богу, теперь я слышу голос женщины и голос хозяйки.
- Ты меня не трогай, - говорила Айкануш, быстро и ловко
накрывая на стол. - Огня разводить не буду. Поешь холодное, ничего с тобой не случится. Меня не трогай. Я же не спрашиваю, почему вы, мужчины, сейчас юбок не носите, хотя стали все трусливыми, как бабы.
- Небось, ты своего Карапета имеешь в виду?
- Все вы одинаковы, только Гачаг может считаться мужчиной.
Томас насторожился, его подмывало сразу, же начать задуманный разговор, но он решил не спешить, не вспугивать до поры эту птичку. Впрочем, в этой птичке было шесть пудов и шесть фунтов весу, и, когда она ставила со стуком на стол бутылку с чачей, Томас увидел, как тяжело вздрогнули ее налитые, не знавшие еще младенческих губ, груди.
- Слушай, - сказал он, закусив. - Как тебя угораздило выйти за моего братца? Он вроде как цыпленок возле тебя.
- Не твоего это ума дело... Поел, теперь рассказывай, откуда явился и куда путь держишь.
- Видишь ли, я женюсь, - сказал Томас. - Пришел приглашать тебя на свадьбу.
- Женишься?
- Женюсь!
- На свадьбу?
- На свадьбу!
- Послушай, Томас, не валяй дурака. Одежда разодрана, борода, как у утопленника, вся в какой-то траве.
- Зато невеста у меня прекрасная. Глаза у нее голубые, как небо. Стан стройный, как у гор. Смех звенит, как родник. Волосы золотятся; как солнечные лучи.
- И такая девушка выходит за тебя, дурака?
- Представь себе, выходит. Только ее все время приходится защищать с оружием в руках, - ответил Томас серьезно..
Кафанка насторожилась.
- Как же ее зовут?... Погоди, не хочешь ли ты сказать...
- Ты правильно догадалась, милая кафанка. Я, кузнец Томас, никому не сделавший ничего плохого, я, не обидевший даже мухи, взял оружие и ушел в горы, к Наби. Потому что мочи терпеть нет, милая Айкануш. Сердце кровью обливается, когда топчут мою землю чужие сапоги. Сердце разрывается, когда обижают моих сестер и матерей. Потому что моя настоящая невеста - в моей воле. Потому что я свободу люблю, как весь мой армянский народ, как другие народы залитого слезами Кавказа.
- Ты погубишь нас, - понизила голос Айкануш. - Найдут тебя здесь и не миновать беды. Гёрус полон солдат. Всюду сыщики. На каждом шагу жандармы. Каждого за неосторожное слово бросают в тюрьму, расстреливают... Я знала, что рано или поздно ты погубишь нас, и брата своего, и меня.
- Успокойся, - улыбнулся Томас, поняв, что слишком рано заговорил о деле. - Никого я губить не собираюсь. Вот посижу немного и пойду.
- А чего тогда приходил на ночь глядя?
- Соскучился, - ответил Томас. - Соскучился просто. Лежу однажды у костра и думаю, а как там братец мой поживает и милая моя сестрица. Дай, думаю, погляжу на них. А то неловко как-то получается, родственники все-таки, хоть и неблизкие. Гостинцев вот, правда, не принес. Некогда было, торопился. И горами шел... Ладно, пойду я, - сказал он как можно грустнее. Надо было разжалобить кафанку.
- Куда ты? Отдохни.
- Нет, - вздохнул Томас. - Ты заверни мне немного лепешек, дай чуть-чуть лоби. Товарищи у меня помирают в горах. Спасибо за все, - добавил он и, помолчав, поднялся.
- Спасибо, спасибо, - заворчала кафанка. - Заладил одно и то же. Ну-ка сядь, расскажи все, как есть.
- Нет, пойду я, - еще жалобнее повторил Томас. - Видно, судьба у меня такая. Никто не пожалеет, никто не приютит одинокого путника.
- Сядь, я сказала, - прикрикнула кафанка. Она встала, вышла во двор, оглянулась по сторонам, плотно прикрыла дверь, чтобы свет свечи не проникал наружу, и уселась напротив Томаса. - Теперь говори.