— Смерть, — протянул прадед.
Волхв лишь невозмутимо пожал плечами. Меня же захватил азарт, ну интересно же, даже если я и Фома неверующий.
— Тяни следующую, — прокаркал старец.
Как по мне, он был помладше деда, но вот выглядел уже старой развалиной, весь сгорбленный, этакий сухой старичок с седыми волосами и бородой.
Я же перевернул новую руну.
— Путь, дорога, — озвучил прадед.
И волхв отложил ее к первой.
Переворачиваю третью, эта руна мне знакома, жизнь. Она была изображена на маленьком идоле, богини Живы. Богини жизни и плодородия, мама его хранила и ежедневно проводила ритуалы, возносила богине хвалу.
— Жизнь, — продолжал озвучивать руны прадед.
Тяну следящую.
— Испытание, проверка.
Моя рука тянется к одной, но меняю решение и переворачиваю другую.
— Дух.
— Следующая. Шестая, руна.
— Борьба, война, — шепчет родич.
— Последняя, — произносит старый волхв, и я переворачиваю.
— Судьба, рок.
Волхв выкладывают дорожку рун.
— Вот, что вышло: смерть, путь, жизнь, испытание, дух, война, судьба
. — Интересно, и руна смерти, и руна жизнь, — внимательно на меня посмотрел старый волхв. — Они идут с тобой по одной дорожке, словно тебе решать, кому жить, а кому умереть.
— Это да, — протянул дед, впившись взглядом в дорожку рун.
— Ох, утомился я, Рознег, уже немолод, пойду отдыхать, — сложив руны, волхв удалился.
— И что это значит? А то я что-то не понял, прадедушка, — задумчиво протянул я.
— Смерть путь к жизни, испытание духа и борьба с судьбой, все же ясно.
Ну да, смерть, так я ее прошел, теперь вот жив и здоров, испытание духа, так тоже, можно сказать, было, война с судьбой. Хех.
А так, если вдуматься, общие фразы и понятия, любой сталкивается со смертью. А в этом времени так тем более.
И любой взрослый мужчина это случайно выживший мальчик, хотя сейчас это и женского пола касается. Путь жизни, так тоже все люди идут дорогой жизни. Испытание духа, так каждого жизнь испытывает. Борьба с судьбой, опять общие фразы. Или здесь такими словами не разбрасываться?
— Да, трудно тебе придётся, Яромирушка, — и родич погладил меня. Я аж воздухом чуть не поперхнулся. За прадедом ласки и нежности замечено не было, вот перетянуть чем, чтобы не баловались или глупости не творили в его понимании это да. И плевать кого, родича взрослого али ребенка.
— Ты здесь погодь, внучок, я сейчас, — и дед вновь оставил меня одного. А спустя десяток минут он вернулся, облаченный в свою походную одежду, с небольшой котомкой в руках. Ну да, не по городу же разгуливать в священных одеяниях.
— Ладно пойдем, нечего рассиживать, ты вроде на торг хотел гостинцев прикупить?
— Ага.
Мы с пустились с холма и вышли из священной рощи.
— Деда, а что с гоблином-то сделают, куда его увели?
— Да ничего твоему чудищу не сделают, осмотрят, потом князю покажут, поговорят с ним о новой напасти, а после в клетку посадят, да будет в Щецине жить, народ дивить, так все об этом и узнают.
Тоже неплохо, кормить будут проглота.
Дальнейшей путь прошел в тишине, я наблюдал за здешней жизнью, как идут подводы от Щецина, кто-то был груженный и вез товар, кто-то пустой и радовался, что все распродал.
Пройдя мимо стражи, которая на нас и не обратила внимания, а что, мы же не с товаром идем, мы зашли через другие ворота, не которые были близ причала, их в городе было всего четыре, на каждую сторону света.
Рознег меня спокойно вел по улочкам, как будто это его родной город, сразу видно, не раз здесь бывал. И вот мы вышли на городской торг, м-да если это малый торг, то тогда большой это что?
Гомон людской так и бил в уши, ряды с товарами, купцами и покупателями, чего здесь только не было. Запахи смешались и летали в воздухе, аромат южных специй перемешивался в воздухе с запахом дегтя, печенных пирогов и людского пота, аж продохнуть в первые мгновения было трудно.
А товара разного было много и крупы на разновес, в том числе и сарацинское зерно[1], и коричневая каша, она же гречневая, и оливковое масло в кувшинах, а также пряности, стоящие в мешках. Ткани разные шелковые, а с ними по соседству меха, кузнечные изделия и оружие разное. Гуси, орущие в плетеных корзинах, козы и овцы, лошади и люди на привязи.
От гвоздя до раба, здесь продавалось все.
— Ну, куда побежал-то? — и дед положил мне руку на плечо, так и шли мимо рядов.
— Что ты купить-то хотел?
— Ну, маме и Смиляне, думаю, по отрезу ткани, а сестре даже и не знаю, может, украшение какое из меди, а может, и игрушку какую, на большее монет, отцом даденых, и не хватит, поди.
— Достойно, — согласился прадед и погладил бороду.
Возле одного из прилавков я увидал мужчину, стоящего на бочке и зазывавшего покупателей:
— Подходи, честной народ. И парни, и девицы. И молодцы, и молодицы. И купцы, и купчихи. И гуляки праздные. Покажу я вам товар, из Персии да Византии. И Любека и Парижу.
Я аж улыбнулся, очень уж напомнило мне крылатую фразу «Подходи, не скупись, покупай живопись».
Спустя час блуждания удалось сторговать два отреза ткани по пять динариев[2]. Не шелковые ткани, конечно, но тоже достойные и еще выкрашенные в оранжевый цвет, бледноватый, но за такие деньги вполне неплохо.
А вот сестренки очень долго не мог определиться с подарком, пока не наткнулся на прилавок с деревянными шкатулками и фигурками.
Где продавцом и заодно мастером выступал одноногий не особо опрятный и разговорчивой мужик со шрамом на лбу и парой отсутствующих зубов. Не знаю, какой он по характеру, да и сомневаюсь, что увечье хорошего настроения добавляло. Но мастером он был отменным.
На шкатулке был вырезан лес, из которого словно выплывала молодая девушка. И все так живо, словно настоящее, или смотришь на полноценную картину в художественной галерее.
А фигуркой в придачу взял деревянного коня, его грива и хвост были вырезаны весьма аккуратно и виднелся каждый волос, казалось, отведи взгляд — и конь заржет и унесётся вдаль, вот это мастерство. И вся эта красота мне обошлась в четыре динария, а на остававшиеся три я взял сушеных фруктов, привезенных из Византии, кураги с черносливом, немного вышло, но шкатулку заполнить хватило.
— Что все купил? — спросил дед с ехидцей.
— Ага, — я все продолжал рассматривать фигурку коня.
— А себе что ничего не взял, али не приглянулось ничего?
— Так денег нет, деда, вот гостинцев же набрал.
— А о себе чего не подумал?
— А мне-то что, я вон в каком граде побывал, в священной роще был, а они нет, вот и пусть порадуются. Так что и не надо мне ничего, все есть, — и я погладил боевой топорик.
— Ой ли, неужто все есть? — усмехнулся прадед и улыбнулся в бороду. — А так, ежели мог, чего бы взял? — продолжал подначивать меня дед.
А действительно, чего? Кинжал есть, топор тоже есть. Кольчугу бы какую, так я думаю, у отца припасена для меня, а здесь дорого брать, точно денег не хватит. Книжку бы какую, но тоже, пожалуй, не стоит, ни германской, ни франкской, ни тем более греческой письменности я не разумею, да и кириллицу вряд ли сейчас встретить можно. Если только.
— Ну, ежели выбор был бы, то стрел деда, боевых, а то у тяти не допросишься, а с луком я вроде лажу.
— Стрелы, говоришь, ну пойдем, посмотрим тебе стрелы.
И мы вновь пошли по рынку.
На одном из прилавков, где продавалось оружие, мы обнаружили колчаны, набитые стрелами.
— Какой бы хотел? — крутя в руках один из них, спросил прадед.
Многие колчаны были с тиснением на коже, где простые узоры, а где-то полноценные картинки, мне приглянулся тот, на котором было изображение медведя, вставшего на задние лапы, в большинстве они были похожи, толстые стежки грубыми нитками, ежели перетрётся, можно и своими руками исправить.
— Вот этот, — и я указал на понравившийся мне.
Перед этим пересчитав и осмотрев стрелы, которые были в колчане, их оказалось восемнадцать, он не полностью был забит, так что можно еще не сколько сунуть, а стрелы хороши, наконечники выполнены из хорошего железа, древки ровненькие и перья одно к одному.
В общем, весьма качественный товар. А еще к ним можно было и наруч кожаный взять, но мне и мамка такой сможет сделать легко, как и колчан, вот только не такой красивый, да и стрел там уж точно не будет.
— Что хочешь за сие? — прадед обратился к продавцу. Низкому и толстому дану. Который, судя по всему, обосновался в городе и неплохо научился балакать на нашем языке.
— За этот чудесный колчан, выполненный из кожи молодого ягненка, с прекрасным медведем, сделанный мастерами в предместьях Рима, со стрелами, которые не будут знать промаха, оперением могучего сокола, отчего стрела будет лететь, словно ветер, в руках даже самого неумелого лучника, а в руках умелого пробивать любой доспех.
— Да, — с усмешкой проговорил родич.
— О, для такого товара совсем немного, я вижу, вы знаете толк и умеете выбирать, раз подошли к моему товару, а среди всех выбрали его. Всего три злотых, этот колчан со стрелами стоит того.
Дед же вовсю засмеялся, оглашая рынок смехом, а под конец аж закашлялся и начал бить себя по груди.
— Ух и насмешил меня, — вытер слезу выступившую у него, и продолжил, — а что, значится, поближе не было мест, откуда привезти-то можно было, путь-то того, неблизкий, через франков, а там и немцев, а там еще и ободриты с лютичами, да еще и по морю, видать, а там и ваши, бывает, озоруют, ты того, не продешевил?
— О, так разбираетесь, ну, если откровенно, то приукрасил, да, — согласился торговец. — А так сей колчан был сделан в мастерских Парижа, наконечники его выкованы в его знаменитых кузнях, а древки делали древоделы, посмотри, какие они ровные, так и просится, чтобы такую стрелу на тетиву положили.
— Ты еще скажи, что они сами стрелять будут, — дед вновь хмыкнул.
А после нахмурился и выдал:
— Один златой даю, — и, видя возмущенное выражение торговца и шесть динариев, — байки про Париж вон девкам рассказывать будешь, а я уже стар для всего этого.
— Да как так можно, нет, это совсем не можно, вот два злотых и пять денариев можно, это же сами посмотрите, — и торговец вновь начинает трясти товар, — вы такой нигде не найдете дешевле, да еще и такой хороший.
— А что не пять-то злотых просишь, тоже мне, из Парижу привез, а может он и вовсе под Волином сделан, есть там мастера, рассказываешь мне тут. Можно не можно. Один злотый и восемь динариев.
— Да ну, — торговец протянул задумчиво, — ты где такую цену-то видел да за такой товар, здесь одни стрелы чего стоят. Но, так и быть, за два злотых отдам, — торговец грустно махнул рукой.
— Ишь, чего у думал, два злотых ему, совсем уже напридумывал, злотый и девять серебряных, а иначе забирай, у другого куплю, мало их здесь, что ли?
— Немало, — согласился торговец. — Но таких, не найдешь ни у кого. Ладно, злотый и десять динариев и забирай, только смотри, чтоб злотый не новоделом каким был, а так согласный я.
— Ну, добре тогда. — Отсчитав монеты торговцу и получив заветный колчан, я его сразу прицепил на пояс, пусть болтается там, руки свободны, и идти не мешает.
— Все, внучок, пойдем в таверну, отдохнем, а то устал уж, — покряхтел прадед.
— Деда, может, пойдем по городу пройдемся, посмотрим, а?
— Да что на него смотреть, насмотришься еще. Колояр сегодня явно не управится, вот завтра и посмотрим.
— Деда, давай все же посмотрим, что в таверне-то сидеть, вон до площади пройдемся да в таверну потом.
Дед скривился и грустно вздохнул.
— Ну, пойдем, пойдем, раз не терпится тебе, — подтолкнул он меня в спину, и мы направились по улочкам града Щецина.
Я глазел на дома и людей которые встречались нам по пути. А еще заметил, что не было ужасных запахов, которые, казалось, должны заполнять город. Нет, неприятные запахи были, бесспорно, но не было так худо, как казалось в моих измышлениях.
Подходя к площади, мы ступили на деревянную мостовую, вся улица была уложена досками, словно деревянный пол. Что у меня вызвало достаточно удивления, не ожидал.
А вот на самой площади хватало людей.
На площади расположилась небольшая сцена посредине, возвышавшаяся на полметра, которую окружал разномастный народ, в том числе городская стража. Рядом со сценой стояла еще площадка чуть повыше, на которой было деревянное кресло, которое занимал мужчина, вальяжно развалившись во что-то всматриваясь на сцене.
И все это происходило возле каменного трехэтажного терема, огороженного каменным забором.
А еще рядом с площадкой было два столба, посредине которых висел здоровый бронзовый колокол.
— О, походу, на судилище попали, — дед задумчиво проговорил.
— И что, сам князь судит да рядит?
— Э не, похоже, посадник за всем смотрит, обычно-то судит кто другой из назначенных для этого дела, но бывает и посадник выходит, а бывает и сам князь, когда в городе бывает.
Протолкавшись сквозь толпу, увидел, как стражи уводят вырывающегося мужчину.
Я же принялся рассматривать посадника. На шее его висела толстая золотая цепь с медальоном, на котором изображался Триглав, через одно плечо был перекинут ярко-красный плащ на византийский манер, скреплённый золотой фибулой. В светло-синей рубахе, штанах выделанного шелка и красных кожаных сапогах, в руках он крутил одноручный меч, украшенный яхонтовыми каменьями.
Избитого и связанного человека стража выволокла на площадку. И стоящий рядом с посадником человек в богатых одеждах и с длинной черной бородой, заговорил:
— Сие тать и разбойник, убил вдовицу Валаву и торгового гостя Гнешко, что остановился у нее на постой, в том видоки есть, — его голос звучал мощно и раскатисто, подобно грому.
Один из мужей взобрался на площадку и поклонился посаднику.
— Я это значится, возле Валавы живу, утром глянь, а он из ее подворья выходит, — и указал пальцем на избитого мужчину. В руках нож кровавый держал, рубаха в крови, а за плечом мешок держит, значится.
— Ну я сыновей да холопа свово кликнул, ну и скрутили да на правеж, вот, значится.
— Так он что, средь белого дня таким выходил? — начал допытываться ближник.
— Та нет, рассвета еще не было, заря еще не началась, но светать начало, вот и.
— А что же тебе по ночам-то не спится, на чужие подворья заглядываешься.
— Так, это, значится, зуб у меня неймет, так неймет, — и мужик покачал головой, словно показывая, как у него зуб неймет. — Аж глаз сомкнуть невмоготу. Вот и повадился по подворью прохаживаться, иной раз полегчает, так я и спать иду. Вот и в тот раз так же было, только все равно легче не стало, я аж занемог.
Ближник взглянул на посадника, тот едва заметно кивнул.
— А в мешке-то что было? — продолжил ближник.
— То мне неведомо, мы и не заглядывали, так его, скрученного стражником, с мешком и отдали. В дом-то заглянули ну, прежде чем его вести, так там Валава мертвая и Гнешко были, вот, значится, ну, их вся улица-то и видела, — мужчина закивал.
— Мешок тот где? А ну быстро несите, — дал указания стражникам ближник. — Тот или не тот?
Свидетель посмотрел со всех сторон, даже пальцем в него потыкал.
— Вроде тот, похож.
Стоящий ближе всего стражник вытащил нож и вспорол горло мешка, а после вытряхнул все.
В мешке было какое-то тряпье, пояс с вышивкой, два ножа и мощна с монетами. Страж нагнулся и развязал.
— Серебро.
— А ведом ли тебе убийца? — обратился ближник к видоку.
— Так, конечно, ведом, это горбун Тимир, он за вдовицей все бегал, а она все его воротила, ни в какую, в прошлой године он ее подстерег да на сеновал отволок ссильничать хотел, о том многие слыхивали. Так Валава в сене топор нащупала да до крови его и отходила, ну, горбуна этого, Тимира.
Толпа загомонила, слышались смешки и подтверждения, что, дескать, да, слыхали, было дело.
— Что-то на горбуна он не похож, — посадник с любопытством взглянул на связанного.
— Так вдовица вроде горб-то того, топором и стесала во гневе, а он убег, думали помер, а нет, жив паскудник.
— Видать, прознал, что к Валаве торговец Гнешко наведался, вот и пришел в ночи-то.
Народ зароптал.
— Тихо, — поднял посадник руку.
— Что ж, здесь все ясно, и горбун Тимир повинен в убийстве вдовицы Валавы и торгового гостя Гнешко. Кто еще слово молвит, али родичи их?
Прождав пару мгновений, он продолжил:
— За злодеяния свои горбун Тимир повинен смерти и будет лишен живота своего на рассвете завтрашнего дня, говорю я, Никей, поставленный великим князем Ратибором.
Приговоренный, как услышал, весь завошкался, и его хрип было слышно даже через кляп.
— А ежели появятся родичи вдовицы Валавы или торговца Гнешко, то сию рухлядь они разделят поровну меж собою.
Посадник махнул рукой, и стража подхватила приговоренного и утащила.
— Следующий, — крикнул ближник.
И на помост выволокли молодого парня, лет двадцати, на мой взгляд, бородат, но борода еще куцая, скорее пушок отросший. Простая рубаха, подпоясанная кожаным поясом, весь растрепанный и помятый, но не избитый, как предыдущий, руки, связанные, впереди.
— Милонег, что живет близ Щецина, в драке одним ударом убил охотника Волчий хвост, что прибыл с семьей на торг. То видаки видели. Кто видел сие?
И на помост поднялись пара мужчин.
— То мы видели, спор у них зашел, да Милонег его ударил в голову, а Волчий хвост замертво свалился, что за спор был, да из-за чего, того мы не слышали, в том богом нашим клянемся.
— Есть, что тебе сказать? — ближник обратился к обвиняемому.
Тот бухнулся на колени как стоял.
— В том моя вина в смерти его, не мыслил я убийства, из-за гнева свово ударил, не хотел я его убивать, он упал и не дышит, мертвый. Я только ударил, не было умысла убивать, вы уж простите меня, люди добрые, — и парень поклонился, видно было, что он говорит искренне и переживает, по крайней мере, на лице было раскаянье.
— Казнил бы я тебя и вся недолга, но пусть судьбу твою, родичи убитого решают, — и посадник махнул рукой.
На помост поднялась молодая девчонка чуть старше меня, с заплетенной косой и в простом платье, за руки она вела мальчишку лет семи, сурово на всех смотрящего, и девчонку лет пяти в рубашонке, которая выглядела как чистая кукла. Небольшая коса переплетена лентами, как и у старшей сестры, а глазки голубые и с любопытством на всех поглядывают.
— Какая Вира будет, кровью его и жизнью возьмёшь, али златом да серебром? — посадник Никей обратился к поднявшейся девушке.
Она молчала и смотрела на убийцу отца, а он стоял на коленях с опущенной головой, не смея поднять на нее взгляд.
— Нету у меня теперь тятеньки, а мама умерла, когда Злата явилась на свет, — и погладила младшую сестренку, — не осталось у нас более родичей.
И, склонив голову, внимательно вглядывалась в Милонега.
— Пусть родичем нам станет, вместо брата старшего.
— Эх, молодец девка, не дура, — раздался рядом голос Рознега. — Куда уж они без кормильца, кровью возьмет так помрут, а златом не лучше выйдет, а так кормилец будет, эх, молодец какая, так, может, и выживут.
Милонег поднял голову и кивнул, прошептав:
— Я согласен, буду вам за брата старшего.
— Ну, тогда в Храм идите и перед Ликом Триглава клянитесь, — и махнул рукой, а после вновь принял скучающие выражение.
— Есть, кто слово хочет молвить перед посадником нашим да людьми добрыми?
— Я хочу, — раздался крик из толпы. И на помост выбрался мужик в обносках, весь обросший, борода нечесаная и торчавшая в разные стороны с седыми прядями. На ногах какие-то обмотки вместо нормальной обувки, а за поясом рукоять ножа. Была в нем болезненная худоба, видно, что пришлось голодать и пришлось ему трудно. Сколько ему лет, а шут его знает, не угадаешь, может, под сорок, а может, и под все пятьдесят.
— Ну, молви, раз взялся, — начал ближник.
— Прозываюсь я Говша, и была у меня семья и дети, пока на наш поселок, что ниже по Одеру, лютичи не напали годин с десять назад.
— Слышали, знамо дело было, — раздались крики из толпы.
— И было у меня два сына, вместе с ними на ладье ходили в разные земли. Годины две назад от земли свеев отошли, недалече еще. И на нас напали и порубили там всех, и мне досталось, да в воду скинули, мертвым посчитали.
По толпе пошел ропот.
— И вот я вновь прибываю в родные края и узнаю в Волине, что убийца и грабитель здесь в Щецине на торгу, Будимир, вот он убийца, — и он указала на мужчину в толпе.
— Поклеп, лжа, неправда, напраслину возводишь, пес, — закричал указанный Будимир, его лицо скривилось во гневе.
Одет он был в рубаху с накинутой на ней безрукавкой, на груди покоилась искусно выделенная золотая цепь, а борода черна и аккуратно подстрижена.
Взобравшись на помост, Будимир поклонился посаднику и людям.
— Ты почто мое честное имя позоришь, а? — мужик аж раскраснелся весь.
— Молчи, — обратился к нему посадник.
— Есть ли у тебя видаки, Говша, и где же ты все эти лета пропадал?
— Все мои видаки и дети мои на дне морском, один я остался, а добирался я до родных краев так долго из-за того, что в холопы меня свеи повязали, две годины в холопах у них проходил, пока не убег, и вот я здесь, — он развел руками в стороны.
— Хм, ясно, — и посадник провел рукой по бороде, — а у тебя, Будимир, есть ли видоки, что такого не было?
Будимир приосанился и разгладил бороду, с презрением и злостью взглянул на Богшу.
— Конечно, любой из моих людей подтвердит, что это лжа и поклеп, — и указал на компанию из семи мужчин, что подошли к помосту, часть из них была в кольчугах оружные со щитами.
— Вот оно как, твоих людей, — со смешком произнес посадник, — так какие они тогда видаки, ежели они твои люди.
Вновь махнул рукой в сторону Будимира, который уже собрался спорить.
— Ни у одного из вас нет видаков, а слова Говши тяжелы, что же делать? — и посадник задумчиво начал крутить меч в руках.
— Божий суд, посадник, мы можем выйти на божий суд, — выкрикнул Говша, а по толпе пошли шепотки.
— Божий суд, значит, — медленно проговорил посадник и обвел взглядом людей.
— А впрочем, это да, это можно.
— Я согласный выйти с этим псом на божий суд, — и Будимир ткнул пальцем в Говшу.
— Ну, что ж, тогда. — развел руки посадник в стороны.
А тем временем Будимиру уже подали топор и щит, а Богша вытащил из-за пояса нож, хотя, по мне, это даже не нож, а обрезок какой-то.
Дело в том, что если посадник сейчас объявит божий суд, то каждый биться будет тем, что имеет при себе, и Богше придётся биться своим обрезком ножа против топора и щита. А это совсем не дело, это прям убийство будет.
Вытащив из-за пояса подаренный отцом боевой топор, я поцеловал топорище, его холодный метал обжог мне губы, и, размахнувшись, кинул к ногам Говши, пусть у него будет шанс на месть, симпатичен он был мне своим упорством и смелостью, не побоялся и с ножом выйти.
Дед же взглянул на меня с неодобрением, еще бы, если Говша проиграет, топор мне не вернут, его явно Будимир приберет, а от отца мне вновь достанется за утерю оружия.
Чуть в стороне раздалось хеканье и к ногам Говша упал щит, повернув в сторону, я увидел, что это сделал могучий варяг, может, он как раз из тех йомс-викингов, о которых и рассказывал дядя. А викинг, увидев мой взгляд, подмигнул и оскалился во все зубы, я же ему просто кивнул. Еще бы, на одного бойца, можно сказать, ставим.
А Говша поднял щит и топор, покрутив его в руках, обернулся и склонил голову, благодаря нас. Будимир же, скривившись, посмотрел в нашу сторону, ну да, не будешь ты безоружного рубить.
— Ну что же, какой суд богов без волхва, так что зовите волхва, — крикнул посадник.
— Я волхв Триглава, — и прадед поднял руку вверх и направился в сторону посадника, таща меня вслед за собой.
Поднявшись на одну ступеньку на помост к посаднику, родич дождался от него кивка и заговорил:
— Говша и Будимир, вы сейчас будете биться перед ликом богов, на суде богов, и победу возьмет тот, за кем правда, а не сила, это говорю вам я, волхв бога Триглава Рознег, бейтесь во славу богов.
— Да состоится суд богов перед ликом людей, да победит тот, за кем правда, это говорю я, посадник Щецина, Никей, бейтесь, — и посадник махнул рукой.
Говша же всего трясло от бешенства, мне казалось, что он сразу полетит в атаку на своего кровника. Но нет, он удержался, они начали по шажку сближаться, выставив вперед щиты. И встретились в центре.
Будимир держал топор поднятым возле головы, Говша же, наоборот, его припустил вниз к краю щита, и он находился на уровне живота.
Обмен ударами, и каждый вовремя подставил щит, у Говши был в руках мой топор, который напоминал больше всего чекан, легкий и для быстрых ударов, у Будимира топор был явно потяжелей, чем-то похожий на датский, с которыми любили ходить викинги.
Таким легко не помашешь, в отличие от моего, который весил грамм пятьсот.
Будимир бьет, вкладывая силы, Говша уходит правее, немного открывая бок, и Будимир со всего маху бьет щитом, цепляя плечо Говши.
Походу, неплохо задел, Говша кривится, а у Будимира играет улыбка на устах, он даже что-то говорит, но из-за шума толпы ни черта не слышно.
Вновь сходятся в бою, и Будимир бьет параллельно земле, отмахиваясь от приблизившегося Говши. И топор уходит чуть в сторону. Вот только Говша пошел на сближение, я бы сказал, даже в клинч, он ловит под топорище орудие Будимира, блокируя его и оставляя в стороне. А сам, приблизившись, ударил щитом как бы в сторону, так, что щит Будимира откидывает, и кажется, что он раскинул руки, топор в одной стороне, щит в другой. И Говша воспользовался этим, сделав шаг назад, и, не тратя времени, не разворачивая чекан, бьет со всего маха обухом, где есть выступ в виде заостренного молоточка.
И бьет в голову, Будимир не успевает защититься, только откидывает голову назад, но небольшой шаг вперед от Говши, и его удар проламывает висок. У Будимира слабеют ноги, он падает на колени, он мертв, я это чувствую. Всем своим даром я чувствую случившуюся смерть. А Говша так и застыл соляным столбом, в левой руке щит, а в правой окровавленный топор.
— Пред ликом богов суд состоялся, правда за Говшей, — произносит прадед.
— Пред ликом людей свершился суд, правда за Говшей, все то видели, — произносит посадник Никей.
— Деда, — трогаю за рукав Рознега.
— Чегось тебе еще?
— Давай Говшу с собой возьмем? — и я вопросительно смотрю на него.
— Зачем он тебе?
— Воин справный, вон как за правду-то встал, нам такой пригодится, да и идти ему, видимо, некуда, а у нас местечко найдётся.
— Хм, он чужак, — прадед задумчиво посмотрел на стоящего Говша и начал поглаживать бороду, — ну, ежели пойдет отчего бы и не позвать в гости, он птица вольная, захочет уйдет, захочет новое гнездо совьет.
Я же глянул на помост, Говша так и стоял соляным столбом, а вот к Будимиру начали подходить его люди, еще чутка, ухватят за ноги и утащат.
Выскочил на помост и шикнул на них. На что они разразились бранью в мою сторону, плевать. Откинув в сторону Говши щит и топор Будимира, я начал раздевать его. Стянул безрукавку и золотую цепь с каким-то медальоном, следующий идет пояс с ножом и сапоги, все летит в сторону Говши, это его по праву.
Теперь пусть забирают своего. На помост также поднялся варяг, который дал свой щит, аккуратно подхватил свой щит и даже помахал рукой перед глазами Говши. Никакой реакции, он тяжко вздохнул и ушел.
Я же подошел к победителю и внимательно на него всмотрелся, взгляд потухший, видно было, он не в себе. Еще бы, наверняка последнее время жил местью, грезил ей, засыпал с ней и просыпался, а теперь все, он отомстил, ни семьи, ни сыновей одна, пустота. Видел я такое, перегорел, но ничего, это проходит. Мы это поправим, да и его подлечим.
[1] Рис.
[2] Динарий серебрянная монета, ходящая в Священной Римской империи. Один золотой, (Солид, Безант, Везант,) равнялась 12 серебряным монетам.
За два солида можно было приобрести корову. За эти же деньги можно было приобрести щит и копье.