В 1903 году министром народного образования Российской империи был Валерьян Александрович Курилов, реакционер победоносцевского толка, очень умный, холодный и грубый человек, которому благоволил император Александр III и покровительствовал князь Нельроде. Он не принадлежал к высшей знати империи и, как это часто случается, пытался быть «святее Папы Римского». Он ненавидел революцию и революционеров и презирал народ в тысячу раз сильнее собратьев по правящему классу.
Курилов был высоким и толстым, говорил и двигался медленно, студенты прозвали его Кашалотом («свирепым и ненасытным») за жестокость, властолюбие и жажду почестей. Этого человека очень боялись.
Руководители партии хотели ликвидировать Курилова демонстративно, чтобы поразить воображение публики. По этой причине осуществить покушение было сложнее, чем всегда: нельзя было просто бросить бомбу или выстрелить из револьвера, следовало очень тщательно и точно выбрать время и место. Доктор Швонн первым рассказал мне о Курилове. Самому Швонну было тогда около шестидесяти. Он выглядел легким и хрупким, как танцовщик. Маленькое тонкое личико обрамляли пушистые курчавые седые волосы странного, совершенно белого цвета, над узким, с жестоким оскалом, ртом нависал загнутый как клюв нос. Я знал, что Швонн безумен, хотя в лечебницу в Лозанне он попал уже после моего отъезда. Там он и умер. Швонн внушал мне ужас и инстинктивное отвращение, но был невероятно талантлив — он одним из первых использовал пневмоторакс для лечения легочного туберкулеза, ему одинаково нравилось уничтожать людей и лечить их.
Помню, как он приходил на балкон (мне было предписано спать на свежем воздухе зимой и летом, чтобы «проветривать» легкие) одетый в роскошный халат в розово-голубых разводах, и разъяснял мне, «что есть террор».
— Вообрази, Лёня, что видишь перед собой огромного толстяка, выжимающего из людей последние соки… Ты посмеиваешься и думаешь: «Уже скоро, старина, совсем скоро…» Он тебя не видит. Ты где-то там, в тени. Делаешь движение… вот так… поднимаешь руку… Бомба небольшая, ее легко спрятать — завернуть в платок, засунуть в букет… Фьюить!.. Полетела! Старика разорвало в клочья…
Возбужденный шепот Швонна прерывался взрывами смеха.
— И душа его отлетела… animula vagula, blandula[2] (Швонн, как и бедняга Курилов, обожал крылатые латинские выражения…)
Он все время шевелил пальцами, как будто заплетал косички, его профиль с крючковатым носом и тонкими губами отчетливо выделялся на фоне освещенного луной ночного неба и посеребренных снегом елей.
Один из руководителей партии время от времени передавал Швонну крупные суммы денег — я никогда не понимал, как именно это осуществлялось. Кое-кто — но не я — считал его провокатором охранки.
Именно Швонн в 1903 году повез меня на заседание Исполнительного комитета. Холодной ясной зимней ночью мы ехали в Лозанну по зубчатой узкоколейке, спускавшейся вдоль покрытых жесткой ледяной коркой склонов. Других пассажиров в вагоне не было. Швонн облачился в широкий пастушеский плащ, но шляпы, несмотря на холод, как всегда, не надел.
Он продолжил разговор о Кашалоте.
Комитет дважды посылал боевиков для устранения министра — оба были задержаны и повешены. Комитет констатировал, что никто из членов организации не сумеет совершить покушение: слишком уж хорошо работает полиция. Маскироваться бессмысленно, а арест скомпрометирует других членов партии.
С некоторых пор иностранная пресса не публиковала сообщений о терактах, а покушение на Курилова следовало осуществить на глазах у всех, в присутствии послов иностранных государств, в общественном месте, во время церемонии или праздника, что удесятеряло сложность задачи. Меня никто не знал — ни полиция, ни революционеры в России, я говорил по-русски, хоть и с сильным иностранным акцентом, кроме того, мне не составит труда въехать в страну по швейцарскому паспорту.
Сегодня, по прошествии стольких лет, я не могу вспомнить, что чувствовал, слушая тихий голос Швонна. Считалось, что Комитет приговаривает к смерти только виновных, я рисковал жизнью и мог погибнуть вместе со своей жертвой, что оправдывало убийство и отпускало убийце грехи. В двадцать два года я был совсем другим человеком. Я не видел ничего, кроме санатория Швонна и темной комнатенки в Монруже. Я спешил жить, мне казалось, что я держу в своих руках судьбу другого человека, и это ощущение мне нравилось…
Я молчал и смотрел в окно, постукивая пальцами по занесенному снегом стеклу. Мы подъезжали к долине. Еловый лес поредел, обледеневшие лапы деревьев сверкали в темноте, освещаемые пламенем костров дровосеков.
Наконец мы прибыли в Лозанну, где этой ночью должен был собраться Комитет.
Я был знаком с каждым из членов Комитета, но впервые видел их всех вместе — Лудина с женой, Рубакова, Бродского, Дору Эйзен, Леонидова, Герца…
Большинство этих людей погибли насильственной смертью.
Кое-кто успел вовремя отойти от дел. Герц теперь живет здесь, во Франции. Один раз я видел его в Ницце, на Английской набережной: он шел с болонкой на поводке, опираясь на руку жены, и выглядел старым, больным, но вполне умиротворенным — этакий добропорядочный французский буржуа.
Герц прошел мимо, не узнав меня. Когда-то по его приказу убили генерал-губернатора Римского и министра Бобринова.
В 1907 году он должен был взорвать царский поезд, но по ошибке бросил бомбу под колеса состава Санкт-Петербург — Ялта: император с семьей ехали в другую сторону. Ошибка Герца оборвала жизнь двадцати человек (не считая действовавших по его приказу бомбистов, но эти люди знали, на что идут и чем рискуют).
Заседание Комитета проходило в комнате Лудина и продлилось меньше часа. Чтобы отвести глаза соседям, на стол перед открытым окном выставили бутылки с вином. Время от времени одна из женщин подходила к старенькому пианино, чтобы сыграть вальс. Мне выдали паспорт на имя уроженца Женевы доктора медицины Марселя Леграна, дипломы и деньги. Потом все разошлись по домам, а я вернулся в гостиницу.
Во всех подробностях помню комнату, где провел ту ночь, расхаживая до утра по потертому грязно-бежевому ковру. В висевшем над умывальником потускневшем зеркале отражались старая мебель из крашеного черного дерева, зеленые обои и мое бледное, встревоженное лицо. Я открыл окно и постарался успокоиться, глядя на серую часовню под снегом. На пустынной улице горело несколько фонарей. Я ощущал усталость и смутную печаль. Мне предстояло совершить поступок, от которого зависела судьба моей партии (собственная судьба никогда меня не заботила), но я, как ни странно, совсем не боялся. Холодный чистый воздух привел меня в чувство, постепенно мною вновь овладело возбуждение: я был здоров и собирался покинуть эту скучную страну, впереди была полная опасностей жизнь профессионального революционера…
Я провел в гостинице несколько дней, а утром 25 января 1903 года получил наконец приказ об отъезде. Мне следовало отправиться в Киев, найти женщину по имени Фанни Зарт и поехать вместе с ней в Петербург. Когда я покидал Лозанну, произошло странное, поразившее меня событие — пустяковое, никак не повлиявшее на дальнейшую жизнь, — которое я до сих пор вижу во сне.
Днем мне нужно было съездить в Моне, чтобы в последний раз увидеться со Швонном, я сел в поезд, делавший остановки на каждой станции, и должен был попасть в Лозанну к полуночи.
Около десяти мы прибыли в Веве. Вокзал был пуст, в ночной тишине позвякивал колокольчик.
Внезапно я увидел человека, бежавшего по противоположной платформе навстречу поезду. Состав двигался медленно, и мне показалось, что он собирается броситься на рельсы. Сидевшая рядом со мной женщина истерически вскрикнула. Мужчина резко остановился, обернулся вокруг себя, как планирующая к земле птица, упал, поднялся, побежал, снова упал — и так три раза кряду. В последний раз он остался лежать: его тело сотрясала слабая дрожь.
Поезд остановился, перепуганные пассажиры выскочили из вагона. Незнакомца подняли, стали о чем-то спрашивать, он не отвечал, а потом вдруг разрыдался.
Его усадили на скамейку, и поезд тронулся. Я навсегда сохранил в памяти события и образы той холодной январской ночи: пустой перрон, толстяк с пышными черными усами в черном котелке сидит на скамейке, сложив на коленях широкие ладони, и лицо его выражает беспомощность и отчаяние.
Впоследствии я не раз спрашивал себя, почему тот случай произвел на меня столь сильное впечатление. Лицо толстяка много лет снилось мне во сне, а после убийства Кашалота их лица слились воедино. Кстати, они были чем-то похожи.
В Киеве я пошел по указанному адресу. Двадцатилетняя студентка-медичка Фанни Зарт оказалась полноватой черноволосой девушкой с длинным прямым носом и чуть отвисшей нижней губой, придававшей лицу упрямо-презрительное выражение. Она с первого взгляда произвела на меня сильнейшее впечатление. Такой суровый пристальный взгляд, как у Фанни, я встречал лишь у партиек второго поколения (моя мать смотрела на мир близоруко и устало).
Отец Фанни имел часовую мастерскую в Одессе, брат выбился в банкиры. Он оплачивал учебу сестры, но не желал с ней общаться. Фанни состояла в партии три года и питала классовую ненависть ко всем представителям имущих классов, олицетворением которых был для нее брат.
Фанни жила в большой комнате на последнем этаже углового дома. Окно выходило на рыночную площадь, в конце длинной широкой улицы стояла прелестная церквушка с золоченым куполом. Во время Гражданской войны, когда мы взяли Киев, я вспомнил дом Фанни и приказал посадить там пулеметчиков. Бандиты Махно выбегали из церкви (они устроили там штаб) и падали, сраженные шквальным огнем.
Фанни дала мне паспорт одного из своих братьев: Комитет решил, что имя Марсель Легран всплывет только в Петербурге, чтобы как можно надежней замести следы.
Я поселился у Фанни, но большую часть времени был один. Из университета Фанни возвращалась поздно вечером, готовила нам поесть, и мы разговаривали, — вернее, говорила она, снова и снова повторяя имена приговоренных к смерти сановников.
Густой снег сы палея на промерзшую площадь, проход ил и с обходом жандармские патрули. Киев той поры был маленьким спокойным провинциальным городом. Нигде я не видел таких изумительных по красоте закатов.
Небо на западе как-то вдруг, сразу окрашивалось в цвет крови, подергивалось пурпурной дымкой. До глубокой ночи над городом летали стаи ворон, оглушая людей хриплыми криками и хлопаньем крыльев.
В домах на противоположной стороне улицы, за освещенными окнами, двигались тени, в лавочках и магазинах горели чадившие масляные лампы.
Я не встречался ни с кем, кроме Фанни, — так по соображениям безопасности проинструктировал меня Комитет, подозревавший А. в предательстве.
Накануне Пасхи мы уехали в Петербург.
Я отправился в меблированные комнаты, которые держала немка по фамилии Шрёдер. Когда-то здесь был дом свиданий, она им управляла, а потом превратила в гостиницу. Шрёдерша помогала революционерам — за деньги, разумеется, и была на содержании у полиции, так что ее меблирашки были самым надежным местом.
Перед вечерней «работой» у Шрёдерши собирались проститутки: пили водку или чай, болтали и, сами того не ведая, поставляли нам нужные сведения. Эти жалкие создания, конечно же, не осознавали, что работают на подрывателей устоев империи. Случалось, некоторые предавали оба лагеря — ради денег, из ревности или по глупости.
На следующий день была Пасха. Мы решили, что сразу отправимся в Исаакиевский собор, куда, по сведениям Фанни, собирался на службу Курилов.
Пасхальная ночь в тот год совпадала с тезоименитством святого — не помню, какого именно. Курилов решил стоять вечерню там, а не в часовне при Министерстве.
Фанни велели показать мне министра и исчезнуть. Она была на подозрении у полиции из-за дела о подпольной типографии, поэтому ей не поручили теракт. Она была невероятно умна, находчива и всегда находилась в нервном возбуждении. Женщины в таком состоянии проявляют чудеса выносливости и энергичности, но в конце концов кончают жизнь самоубийством или переходят на сторону врага. Многие, впрочем, принимают мученическую смерть.
В тот вечер Фанни раздобыла для нас деньги и крестьянскую одежду для себя.
Мы взяли две большие свечи, куличи и отправились в церковь кружным путем: Фанни хотела провести меня мимо особняка Курилова.
Санкт-Петербург показался мне изумительно красивым. Стояли белые ночи — Пасха в том году выдалась поздняя.
Мы дошли по набережным до Министерства народного образования, и я долго рассматривал колонны, балконы из резного металла, украшавшие фасад цвета засохшей крови. Парк был обнесен высокой решеткой; сквозь обнаженные кроны деревьев можно было разглядеть посыпанный песком двор и широкую мраморную лестницу.