И я понял, что так просто мне от этого не отделаться. Так дешево не откупиться.
Эля говорит: «Жись прожить – что минное поле перейти», – и снует по Вадькиному кабинету, вытирает пыль. То здесь, то там с разным стуком возвращаются на место протертые предметы, и, слушая этот стук, я воображаю, будто сижу посреди шахматной доски, а Эля разыгрывает партию, перемещая пешки и ладьи, заодно успевая комментировать: «Вот так вот поверишь, рассупонишься, думаешь: о! вот же она, белая моя полосочка. Туда мне, туда. Шасть туда, а тебе там – на-на по сопатке! От так от и живем». Жаль, я слабо играю в шахматы. Мог бы насочинять какие-нибудь гамбиты-эндшпили под это постукивание пепельниц и стульев.
– Ну что, Коля, нужна я тебе сегодня?
Когда Вадим знакомил меня с Элей, домработницей и поводырем, он подвел ее на расстояние вытянутой руки и представил: «Эллина Ильинична», – но немного сбился в этих вязких «эл» и проглотил «а» в ее имени. И тут же воображение сыграло со мной в веселую игру: передо мной стоял эллин Ильинична – эллин по прозвищу Ильинична. На его пыльных с дороги ногах были кожаные сандалии. Длинные ремешки высоко перехватывали их крест-накрест. Одет он был, как полагается, в тунику. За спиной эллина торопливо достраивались в шеренги легионеры, философы, гетеры, патриции…
Я тогда не удержался от улыбки, а эллин сказал смущенным женским голосом:
– Папа любил редкие имена. Можно просто Эля.
Когда Эллина Ильинична начала у нас работать, особенно после того, как в суете уборки налетела на меня, взвизгнув с таким ужасом, будто смахнула на пол хрустальную вазу – образ ее вылепился окончательно: женщина лет пятидесяти, сухонькая, темпераментная, движущаяся по непредсказуемой траектории. Но я долго еще забавлялся фантазиями – например, представляя ее состарившейся, охладевшей к поэтическим делам Сафо, в процессе мытья полов декламирующей шепотом на древнегреческом какую-нибудь чувственную оду.
Эля вообще из тех, про кого хочется присочинить, приврать что-нибудь эдакое. Из тех, кто провоцирует фантазию. Любой вымысел прикрепляется к ней легко и прочно, как очередной кирпичик в конструкторе – а к тому вымыслу другой, а к другому третий, и вот уже вырос сказочный замок, в котором пропиши, кого пожелаешь. Однажды, пребывая в игривом настроении, я сказал Вадиму, что Эля мастер спорта по пулевой стрельбе, – и он, может быть, до сих пор собирается попросить ее дать ему несколько уроков.
Если ты человек-чаша, жди того, кто тебя наполнит. Чем угодно, ядом или молоком, но кто-то должен тебя наполнить – иначе зачем ты вообще нужен? Стоишь, пылишься. И когда в тебя наконец вольется тот, другой, его вкус станет для тебя вкусом жизни. Не худший способ отведать жизни. Одна беда: все, что налито, рано или поздно должно быть выпито.
Чтобы не прокиснуть. А когда оно будет выпито, ты снова сделаешься пуст. Как любая чаша. Я понимал. Но делать с этим ничего не собирался. Если ты человек-чаша, не будь чайником. Прими свою природу.
Словом, это случилось. Какая разница, когда. Календари не справляются с чудом. Времени не стало вовсе. Вернее, оно не делилось больше на дни, как на дозы. Была Маша или ожидание Маши. Были еще сны, тревожные, как военный горн, но и они были наполнены ею. Она никогда не оставалась на ночь. Уходила, прощаясь коротко и беспечно. Коротко хлопала ладонью по стене возле двери: «Пока!»
– Это все невозможно.
– Почему?
– Я слепой, ты заметила?
Она замолкала, шла курить к окну.
– Что потом?
– Что-нибудь придумаем.
Замолкал и я. Гори оно синим пламенем, это «потом»!
Вадима она не стеснялась, но они ни разу не пересеклись. Она не спускалась на кухню, приходила и уходила через боковой ход с винтовой лестницей, которую прозвала шпионской. Маша так и оставалась моим секретом, параллельным миром, по которому я путешествовал налегке, как сбежавший из дому мальчишка. Я хотел вобрать ее всю, отпечатать в себе, как на фотопленке, но боялся досаждать ей своими суматошными сканирующими пальцами.
– Наверное, тебе должно казаться, что это большие пауки танцуют по твоему лицу.
Она смеялась.
– Обожаю пауков.
Разговоры о ее жизни были строжайшим табу. Если ты человек-моллюск, ты всегда можешь спрятаться. Хоть в толпе, хоть в постели. Хлоп – и нет тебя. Маша всегда держала створки закрытыми. Даже когда лежишь рядом нагишом и так тянет открыться, обменяться ритуальными дарами прошлого.
– Зачем тебе это?
Я стоял, прислонившись плечом к трансатлантическому лайнеру, случайно зашедшему в захудалый порт. Под самым небом, на палубе, звучала музыка, вниз слетали непонятные матросские словечки, за обшивкой борта какие-то люди шли по коридорам, спали в своих каютах, красиво сидели в ресторане под большими яркими люстрами. Я стоял и представлял, что вот сейчас подойду к сходням, шагну на ступеньку и пойду вверх, вверх, вверх – и ничего, что нет билета… Я даже не знал, замужем ли она. Понимал лишь – по вкусу ее плоти – что она старше меня, что ей, наверное, больше тридцати. И только Гарик, карикатурный Гарик, оставался дозволенным для обсуждения персонажем. Когда она молча курила возле открытого окна, я знал: она сейчас там, далеко-далеко. Океан, который ворочался беспокойной махиной за окном, который отделял ее от меня, был непреодолим. Я ждал, пока она вернется.
Однажды она нагрянула рано утром, прошла к шкафу и бросила мне оттуда одежду.
– Одевайся, – скомандовала.
Я улыбался от уха до уха и одевался без лишних вопросов. Разгулявшийся океан ворвался в комнату и понес меня. Застигнутые врасплох чайки, обрывки парусов, пахнущие йодом брызги.
Внизу нас дожидалось такси.
Мы ехали куда-то через весь город. Он проходил мимо великанскими тенями и грозно ревел на перекрестках.
Там, где мы вышли, стояла глубокая тишина. Мы провалились в тишину. Тишина поймала нас, как бабочек в сачок. Под подошвами перекатывались пупырышки мостовой. Где-то очень далеко верещала автомобильная сигнализация – так далеко, что, долетая до нас, превращалась в мягкие переливы клавесина. Композитор зациклился на трех нотах и никак не мог продолжить мелодию.
Мы пошли вниз по длинной разбитой лестнице. Горьковато запахло сеном. Впереди что-то проскочило стремительным стежком по сухим ветвям и стихло над нашими головами.
– Белки, – сказала Маша.
– Где мы? – спросил я.
– В раю.
Под брошенными на землю плащами стреляли сучья. Застежка ее серьги покалывала мне губы. Кленовые листья покалывали заблудившиеся ладони. Я вымазал пальцы в древесной смоле, и когда клал руку на ее бедро, пальцы липли, и все склеивалось, сливалось и смешивалось: Маша, белки, рай.
А потом она пропала. Не пришла, как обещала, в пятницу. Не позвонила. Я попросил Элю выйти в субботу убрать во дворе. Взял в сейфе у Вадима денег, чтобы заплатить за сверхурочную. Сидел с бокалом вина на лавке и слушал истории про соседок, про Пугачеву, конечно, про Ольгу, бедовую Фимину дочку, родившую ребеночка, не обзаведясь мужем. «Ну хоть какого-нибудь завалященького могла б найти, а! Нет, зачем?! Есть мама, она же двужильная!»
Прошло воскресенье, противное, как пресный кисель.
К следующей пятнице я был опустошен. Шаман, сокрушенный обидой на обманувшего идола: уж как обильны, как изысканы были подношения – и на тебе! Купец, не дождавшийся своих караванов. Исписавшийся классик. Не верилось, что Маша могла исчезнуть просто так, выйти по-английски, бросив дверь нараспашку. Сбежать. Забыть на обочине, как пустую бутылку. Что-то случилось – с ней что-то случилось. Но что я мог сделать? Ни адреса, ни телефона. Даже номера телефона я не решился спросить, боясь услышать все то же: «Зачем тебе это?». Теперь я подходил к телефону, гладил его пластмассовое тельце, кнопки. Прикладывал к уху трубку, слушал монотонный мертвый гудок и клал трубку обратно. В одном из узелков телефонной паутины, в комнате с таким же – или немного другим – аппаратом сидела Маша – или проходила мимо, расчесывая на ходу волосы, или раздевалась перед другим мужчиной, или ее там сейчас не было, но пахнущий духами «Опиум» воздух и привыкшие к ее рукам вещи тихо ждали ее возвращения.
В конце концов я решил рассказать все Вадиму и попросить его о помощи.
Вадим, конечно, совсем иначе смотрит на вопрос. На женский вопрос. «Кто, по-твоему, придумал любовь? – улыбается он. – Мы, мужики, и придумали. Так же, как радио, паровоз и порох. Слаще с ней, с этой самой любовью. Понимаешь, приедается сам процесс. А так, глядишь, и ничего, глядишь, и не надоедает. Гормоны. Химия. Уж если доперли, как кокаин делать, то из собственного организма нужные гормончики выдоить – невелика наука».
Я решил попросить его найти Машу, но контролировать каждый его шаг.
Полный решимости, я отправился к нему. Пошел один, без Эли. Две остановки автобусом, пять минут пешком.
Охранник узнал меня еще издали, посадил в лифт и нажал нужную кнопку. Охрана в здании общая, на несколько десятков фирм, но Вадим каким-то образом сумел добиться особого к себе отношения.
– Только Вадим Сергеевич куда-то вышел. Я скажу, чтобы его поискали.
– Не надо. Я подожду.
Не хотелось, чтобы Вадим слушал, торопясь вернуться к отложенному из-за меня делу, постукивая ногой по ножке стула.
Секретарши в приемной не оказалось. Из тамбура тянуло сигаретами – курит, пока босс гуляет.
Посреди кабинета как-то некстати стоял стул, и я на него налетел, опрометчиво сложив раньше времени трость. Стул покатился и встал, а с него на пол свалилось что-то мягкое. Это оказалась сумка, женская сумка в форме небольшого саквояжика; такая же была у Маши. Сумку я положил на большой Вадькин стол, а сам забрался в угол, за большое тропическое растение, в большое кожаное кресло, такое глубокое, обволакивающее, что, сидя в нем, чувствуешь себя косточкой вишни.