- Это называется усы и шпага, - комментирую я.
- Какая шпага? - живо интересуется он, грациозно вытирая палец о штанину.
- Доиграешься ты у меня, - говорю я. - Попомни мое слово, дождешься. Доиграешься и достукаешься.
- Пожевать бы чего, - по-мужицки басит он, цитируя меня, но уже со своей интонацией.
- А ты приготовил? - цитирую я его мать, но уже с моей интонацией.
- Тс-с, - делает он зверскую рожу. - Кто-то попался в капкан!
Мы крадемся в кухню.
Ощипать дичь и поджарить на вертеле - дело одной минуты для опытных следопытов. Тем более, что курица еще с утра оставлена нам на сковороде.
"Пожевав", вяло дискутируем по поводу мытья посуды.
- Чегой-то опять я? - вопрошает он. - Я вчера после завтрака мыл.
- А я вчера - после ужина.
- Я не видел, я уже спал. Так что ничего не знаю.
- Незнание закона не освобождает от ответственности. И вообще, я смотрю, ты мне скоро на шею сядешь.
Он смотрит на мою шею. Потом на грязную посуду. Нехотя сползает со стула... и стремительно скрывается в туалете.
- Даю пять минут! - ору я под дверью. - Учти, ты в доме не один!
- Ой, чего-то у меня с животом, - доносится из кабины задумчивое рассуждение вслух.
И вдобавок - бабушкина уже фраза:
- Боже упаси... Захворает ребенок...
Это уже серьезная заявка на продолжительное дуракаваляние. И пока я собираю со стола посуду, составляю ее в раковину, убираю остатки обеда в холодильник, привычные слова ложатся на мелодию:
- Ты дождешься у меня, ох ты дождешься у меня...
И т. д.
- Фронт работ тебе приготовлен, - кричу я. - Время истекает. Даю отсчет. Раз. Два. Три.
И выключаю свет. Вопящей пулей он вылетает из темноты.
- Милости прошу, - говорю я, перехватывая его и подталкивая в сторону раковины.
Невыносимое шарканье! Я подозреваю, что у раковины он финишировал уже без подошв.
Но я успеваю прочесть лишь пару заметок в газете, как он уже тут как тут. И с дуршлагом на голове. Что это означает, я пока не выясняю. У меня иная цель. И он о ней догадывается. Хотя бы по тому, к а к я откладываю газету.
- Что я, обманываю? - упавшим голосом осведомляется он. И сам же возглавляет шествие в кухню.
Воды, конечно, в кухне по колено. Тарелки, конечно, жирные. Вилки-ложки, конечно, не вытерты. Все эти последствия стихийного бедствия под скромным названием мытье посуды ликвидируем вместе. Молча.
Не знаю, о чем думает он. Я думаю о том, что он дождется. Он вырастет, перестанет удивляться и проникать в тайны, пугаться темноты, выдумывать и сочинять. И все будет узнавать из газет.
И когда ему станет совсем тошно и скучно, он как-нибудь станет отцом. И выскажет своему наследнику все, что слышал от нас. Вот чего он дождется.
- Впрочем, у тебя еще есть шанс, - говорю я. - Ты вот что, брат... Ты не женись, как бы кисло не было. Тогда не дождешься. Понял?
- Женятся только девчонки, - безапелляционно заявляет он, вновь нахлобучивая на уши дуршлаг.
Теперь этот небольшой такой шанс стоит передо мной с железякой на вихрастой макушке. И улыбается весьма снисходительно.
МОЙ ЗНАКОМЫЙ КОМАР
Я просыпаюсь от знакомого зудения.
Вали, вали отсюда, - говорю я спросонья. - Нечего тут
пристраиваться.
Что-то проворчав, он продолжает умащиваться у меня в ногах.
Пшел вон, - говорю я уже сердито и взбрыкиваю ногой. - И
поогрызайся еще у меня.
Он нехотя сползает с кровати, медленно, выжидая, бредет к креслу, неторопливо вскарабкивается на окно и там застывает, на подоконнике, с выражением укоризны на физиономии, как я это чувствую в предрассветном полумраке.
И нечего ждать, - продолжаю я. - С окном ты уже научился
управляться, так что, давай, стартуй.
Он еще секунду медлит.
Ну, - говорю я грозно.
И он обваливается вниз.
Старушка, бдительно неспящая на первом этаже, тут же сигнализирует:
Мало тебе места - по газонам шляешься!
В ответ только чавканье. Должно быть, что-то спер, пока летел вниз. И я еще долго не могу заснуть, думая о нелегкой его судьбе и о недолгом комарином веке.