Ничего не сказал отец-батюшка. Только крякнул, мол, было говорено. Нахлобучил малахай, дубинку взял верную, взметнул на плечо мешок дерюжный, объемистый. Да пошел мужик к месту заветному, отпустил у трех дорог добра молодца. Не обидел ни взглядом, ни окриком. Лишь дубинкою взмахнул - лети, птаха вольная.
Воротился Еремеич домой. А девка все рыдает, да пуще прежнего. Плюнул мужик, перекрестился. Рыдать теперь дочери до скончания веку бабьего. СЕРАФИМА
Левитировал. Невысоко. Эдак с полметра над плитами двора. Поэтому, наверно, и не производил впечатления. Не обращали внимания и на мою черную мантию, которая тащилась длинным, за все цепляющимся хвостом и меня самого приводила в трепет. Ну и мантия! Их же не трогало ничего.
С досады поднялся выше, хоть и побаивался всегда высоты. И тут же зацепил проклятой мантией люстру - расфуфыренную, с пыльными зеленоватыми стеклянными плафонами. Диковинными звонкими плодами покатились они по ступеням на камни княжеского двора. Уж было грохоту и дребезгу! Но и тогда никто не явился полюбопытствовать.
Черной молнией метнулся на улицу, прохожих останавливая:
- Там, изволите видеть, люстры бьют...
- Неужели? - отвечают. - Ах, ах...
И дальше себе шествуют. Издеваются, что ли!?
От злости стремительно вознесся черным монументом метров на пять над площадью, орал что-то оскорбительное.
Зашаркали подошвами. Сбегаться стали. Подумал не без злобы: пока не заорешь...
- Что ж? - приступил я к допросу. - Вы ничего не слышали? Или делали вид?
Загудели ответно, винясь:
- Да мало ли... Всяко быват... А вдруг, да черти!?
За обиду мне показалось.
- Черти? Кто сказал черти?
- Выходит, я и сказала...
Расступились вокруг телесастой молодухи, туповато поводящей маленькими, пронзительно-синими глазами.
Подлетел к ней. Склонился.
- Черти?
- Ага.
- И что же?
- Безобразят.
- Ну те, ну те?
- Везде лазают.
- И?
- Гадют.
- Ну а люстру, люстру... Тоже они?
- Да ведь..., - запнулась, - откуда ж мне...
Заробела баба. Тронут я.
Спускался вниз, собирая мантию складками у ее ног. Глядя в глазки, не мигая.
Не касаясь земли, завис. Протянул руку - ощутил ладонью ускользающую вниз мягкую тяжесть груди.
- Как же звать тебя, догадливая моя? - спросил шепотом.
- Серафима, - сухими губами молвила.
- Се-ра-фи-ма, - повторил я.
Имя ее трещало сгорающим хворостом в пламени моего рта.
- Ты опять забыла меня.
Но и с этой, совсем уж небольшой высоты, меня сдернули. Именно за мантию - оправдались предчувствия. Сдернули при всеобщем молчании, из которого ничего нельзя было понять.
Меня судили. Обвинение составилось обширное и тяжкое, как последний инфаркт. Ни одного пункта не удалось мне опровергнуть, да и не упорствовал я. Прокурором выступал сам великий Глодра. Этим все сказано.
Серафиму не мучали - она призналась сразу и во всем. И с готовностью приняла возложенное наказание - поднести факел к костру. Что она и сделала, даже не взглянув вверх, на меня своими пронзительно-синими глазами.
- Се-ра-фи-ма, - прошептал я, когда уже трещал костер, а мне оставалось молить Господа, чтобы все закончилось как можно быстрее, чтобы исчерпав это время, пусть и мучительно, неважно, затем вступить в другое, с благословением , и уже оттуда отыскать путь обратно.
Я потом долго-долго листал залежалые сны, мечтая о том, как буду левитировать, невысоко... Но натыкался лишь на останки костра и на собственный труп, который так и не удосужились убрать.
НА БИС
Вы, конечно же, слышали об этой истории. Слышали разное, иногда прямо противоположное. И если я сейчас хочу вам напомнить ее, то вовсе не из желания похвастать осведомленностью. Просто нужно же установить истину. Пусть она и не из разряда тех, за которые стоит идти на костер. Кроме того, по прошествии нескольких лет уже можно говорить и о каких-то выводах, порой занятных.
Начало, как вы помните, весьма банальное. В один из прекрасных (другого и быть не могло) вечеров наш юный герой с букетом в руках ожидал... Впрочем, это тоже всем известно. Она не пришла. Я потому так верно знаю, что вся эта история, длившаяся без малого три года, происходила в двух остановках от моего дома. Там, где один из наших редких автобусов разворачивается на обширной площади у рынка. И букет Он приобретал на этом же рынке. Я потом разговаривал со старушкой-цветочницей, живущей за городом в своем доме. Она утверждала, что Он раз от раза отбирал букет все тщательнее, да и платил не торгуясь, щедро...
И вот когда Она не пришла, наш герой, прождав еще час, собрался покинуть площадь. Его остановил букет. Букет горел перед ним красным светофорным светом. Я не знаю, что делают со своими букетами те, кто оказался в подобной ситуации. Вполне возможно, что именно на цветах и срывается досада. Наш герой обладал добрым сердцем. Он справедливо рассудил, что уж букет ни в чем не повинен. Стало быть, надобно передать цветы по назначению. Каким образом?
Он стал всматриваться в лица проходящих. Его заинтересовали лица девушек и молодых женщин, увидевших букет. Одной из них Он и вручил цветы, сказав при этом несколько слов, нам, увы, неизвестных. Таким было начало...
Таким было начало, закрепившее данную им себе клятву. И во исполнение этой клятвы, каждую неделю, во Вторник вечером, в тот несчастливый для Него час, он стал являться на рыночную площадь. С букетом, купленным у известной нам старушки. После недолгого и сосредоточенного ожидания Он вручал цветы очередной избраннице. Тем самым словно давая краткий отдых сердцу своему.
Постепенно это событие, благодаря слухам, стало достоянием не только рыночной площади, но и всего города. К концу первого года Его романтической деятельности изрядное количество досужих лиц собиралось полюбопытствовать на очередном вручении. Второй год вручений уже решительно заявлял о сложившейся традиции. Он продолжал выбирать королеву сердца...
А по прошествии трех лет Он исчез, не оставив о себе, как выяснилось, никаких сведений. Ибо, исполняя обет свой, был Он исполнен монашеской скромности.