- Тише, тише, - сказал Колосков. - Я не о том.
Гулкий пушечный выстрел встряхнул воздух. Эхо медленно скатилось по каменным ступеням, и снова в море стало тихо.
- Я думаю, китобоец, - заметил Сачков.
- Нет. Это на берегу, - сказал я. - Это охотники бьют гуранов.
- Из пушки?
- Из винчестера. В горах всегда громко.
Мы стояли возле самой кромки тумана и говорили вполголоса. Было очень тихо. Колосков приказал заглушить мотор, и под килем плескалась смирная и бесцветная вода.
- В туман не охотятся, - заметил боцман.
- Да, но в горах нет тумана.
- Просто рвут камни, - сказал из кают-компании кок. И снова горы ответили на одинокий пушечный выстрел раскатистым и беспорядочным залпом. Судя по силе и скорости эха, берег был недалеко.
- Ясно, пушка, - сказал упрямый Сачков.
- Ерунда! Винчестер, и не дальше полумили.
Мы посмотрели на командира, но Колосков сделал вид, что не слышит, о чем идет речь. Надвинув козырек на нос, он прохаживался по палубе маленькими, цепкими шагами, с таким равнодушным видом, точно выстрелы интересовали его не больше, чем прибой, и только время от времени останавливался, чтобы прислушаться.
Наконец, он спросил:
- Боцман! Сколько справа по носу?
- Двадцать семь футов, - сказал быстро Гуторов.
- Спускайте шлюпку... Тихо спускайте. Пойдете на выстрелы... Если шхуна, подниметесь на борт... Курс на ост - шестьдесят градусов. Сигналы сиреной.
- Есть сиреной, - сказал боцман и стал разворачивать в море шлюпбалки.
Кроме Гуторова, в шлюпку спустились двое гребцов, Косицын и я. На всякий случай мы взяли с собой пулемет Дегтярева и ручную сирену.
К тому времени, как мы отчалили, туман подошел еще ближе и стоял от нас на расстоянии полусотни хороших гребков сплошной низкой глыбой.
- Весла на воду! - сказал Гуторов шепотом. - Тише на воду... Пойдем "на цыпочках".
Мы вошли в туман и стали медленно подниматься вдоль берега, к северу, лавируя меж бесчисленных рифов, едва прикрытых водой. Был полный прилив, только самые крупные скалы чернели в тумане. Вся мелочь, зубастая, мохнатая, обсыхающая во время отлива, скрывалась теперь под водой. Мы двигались без футштока, осторожно пересекая рыжие пятна, слушая шорох водорослей под килем. С левого борта тянуло сильным и горьким запахом берега, и, все время чередуя удары с шипеньем, грохотал прибой.
Шлюпка шла "на цыпочках", совсем тихо, если не считать плеска воды и скрипа кожи в уключине. Косицын положил под весло нитяную обтирку, и стало тихо, как в погребе. Туман, светлея с каждой минутой, полз на берег наперерез нашей шлюпке, и все мы надеялись, что скоро увидим солнце и странных артиллеристов, гуляющих у Шипунского мыса.
Да, это была пушка, наверняка! Мягкие, басистые, очень сильные удары следовали с неправильными и долгими интервалами.
Мы шли зигзагами, меняя курс после каждого выстрела, так как эхо откликалось на две стороны и с одинаковой силой.
Потом пушка умолкла. Мы продолжали двигаться на норд-ост, осторожно макая весла в белесую воду. Гуторов сидел на руле, приложив к уху ладонь. Туман шел волнами, то светлея, то сгущаясь до сумерек, - тогда по знаку рулевого гребцы сушили весла, и все слушали шум прибоя и звонкое гульканье воды под килем.
Прошло минут десять - пятнадцать, и вдруг Косицын, сидевший на носу шлюпки, сказал страшным шепотом:
- Звонят. Либо церква, либо корабль...
- Просто рында, - сказал боцман.
Все мы услышали далекое дребезжанье корабельного колокола. И это был посторонний корабль, потому что рында на "Смелом" звенит светло и тонко.
- Олещук, на нос! - скомандовал Гуторов.
Я сел на переднюю банку, поставив сошки пулемета на борта. Море было спокойно, и дуло почти не шевелилось.
Гребцы стали разворачивать шлюпку на звук, и в этот момент из тумана, справа по носу, немного мористее нас, раздалось протяжное:
- Анн-э-э... О-о-о...
Человек был ближе, чем колокол, и Гуторов решительно повернул шлюпку на голос. Звук перенесся влево. Отвечая кораблю, кто-то, отдаленный от нас белой стеной, продолжал монотонно кричать:
- Анн-э-э... О-о-о...
Мы сделали сотню гребков, и вдруг метрах в двадцати от нас желтое пламя с грохотом вырвалось из тумана.
- Ходу! - сказал Гуторов, привстав. - А ну, не частить...
...То была кавасаки - грубо сколоченная моторная лодка с острым клинообразным носом и низкой надстройкой на корме. Двое рыбаков в вельветовых куртках и фетровых шляпах осторожно выбирали с кормы туго натянутый трос, а третий, стоя к нам вполоборота, держал на изготовку странное ружье с толстым коротким стволом, издали похожее на старый пулемет Шоша. Из дула торчала массивная красная стрела, соединенная с тонким канатом.
Услышав плеск шлюпки, стрелок обернулся и, должно быть со страху, нажал на крючок...
Горячий воздух и свет ударили мне в лицо. Я почувствовал резкую боль в щеке и едва не ответил очередью по стрелку, но Гуторов быстро сказал:
- Отставить. Эй, аната... Брось!
Стрела расщепила борт и ушла в воду, увлекая за собою канат. Японец, красивый толстогубый мальчишка, повязанный по-бабьи платком, стоял неподвижно, и из опущенного ствола странного ружья еще тек дым. У ног стрелка вертелась небольшая железная катушка; канат убегал в щель между бортом кавасаки и шлюпкой.
Двое других японцев молча подняли руки. То были зверобои с Хоккайдо нахальные и, должно быть, тертые парни, потому что один из них гаркнул во всю глотку:
- Конници-ва! Эй, здравствуй, гепеу!
- Тише, тише, - сказал боцман. - Так где ваша шхуна?
- Не понимау, - ответили хором японцы.
- Аната, но фуне-ва доко-кара китта но деска? [Ваш корабль откуда пришел?] - спросил Гуторов.
- Вакаримасен.