- Вы? - Невольно посмотрел на пустой рукав.
Майор улыбнулся, мелкие морщинки густо набежали на загорелый лоб.
- Понимаете, домой гнали. Как - домой? С Перемышля до Волги, с Волги сюда, Румыния под носом, а меня - домой. Справедливо?
- Садитесь, Ашот Богданович. И меня вытуривали. Значит, мы два сапога пара!
Он обнажил белые зубы:
- Очень хорошо - мы два сапога пара.
- Так с прибытием, Ашот Богданович.
- Скажите, что такое запасный полк - какой цвет, какой вкус?
- Поживете - попробуете. Всего не расскажешь, но кое-что все же послушайте.
И за своими словами я видел Сапрыгина, холящего телеса под штраусовский вальс, бесконечный строй парнишек, Петуханова, лежащего в июньской траве ничком. Но странно - я разглядывал пережитое будто со стороны. Пришло желание высвободиться от ежедневной напряженной жизни... Внутренняя пружина, которая гнала меня от одного дела к другому, сейчас ослабевала.
Не знаю, может, причиной самовысвобождения был человек с сабельно-острым носом, которому легко говорилось о том, о чем вообще никому не собирался рассказывать; может, потому, что он слушал, как слушают дети, не избалованные откровенностью взрослых. Что-то в нем было распахнуто настежь.
- Ах, какая беда! - Он вскинул здоровую руку, вскочил, заходил по комнате. - Стреляю из пушки, из автомата, умею при самом трудном бое держать связь... Что еще умею, а?
- Садитесь. Покурим...
Поглядывая друг на друга, крепко затягиваясь, дымили.
- Разрешите, товарищ подполковник? - Вошел капитан Карасев, худой, синегубый, глотающий соду, глядящий на мир уныло - уж такой характер.
- Вот наш помначштаба, - сказал я Ашоту. - Все грехи - в его гроссбухах. Капитан, представляю вашего непосредственного начальника майора Татевосова Ашота Богдановича. Любите и жалуйте.
Карасев не улыбнулся, посмотрел на Ашота и как заведенный спросил:
- Как прикажете сообщить родным о смерти старшего лейтенанта Петуханова?
- А как вы думаете сообщить?
- Думаю... Все-таки трибунал...
На лице Ашота я заметил нетерпение.
- Ваше мнение? - спросил я, обращаясь к нему.
Он вскинул руку.
- Зачем семье страдать? Послать солдатскую похоронку.
Карасев повернулся ко мне, в глазах вопрос.
- Вы не поняли решения начштаба или не согласны с ним? - спросил я у него.
Ашот с удивлением смотрел в спину уходящего помначштаба.
- Ба... какой сердитый!
- Он работяга и думающий офицер. На него можно положиться...
- Прошу двое суток на знакомство со штабом полка.
- Сутки! Нужно немедленно сформировать боевой полк, обучить, обстрелять.
- Сколько у нас на это дней?
- Сам бог не знает, наверное.
- Понимаю!
* * *
На следующий день в полковом штабе все задвигалось, закачалось, заволновалось. Служивые писаря спинами обтирали глинобитные стены старой украинской хатенки, лупя глаза на низенькую дверь, за которой сидел "безрукий" и решал судьбу каждого из них. Одни выскакивали от него, словно оглушенные взрывной волной, растерянно искали помощи, бросаясь от одного штабного офицера к другому, а другие - с жесткими складками на лицах, собранные, готовые беспрекословно подчиниться своему начальнику штаба.
* * *
...Идем "трясти" вишняковские команды. Нас сопровождает молоденький лейтенант в новеньком кителе, сапожках, в лоск прилизанный, - начальник вещевого довольствия. Заладил одно: "Виноват!"
- Другие слова знаешь? - спросил Татевосов.
- Виноват, знаю!
- Веди в портняжную.
- Виноват, что касается мастеров, отбирал лично сам майор товарищ Вишняковский.
В бывшем просторном амбаре немца-колониста прорублены высокие окна. Столы, а за ними солдаты: кроят, шьют, утюжат. Нас встречает небольшого роста кругленький губастый старшина.
- Мастера! - командует он.
- Пусть работают. Как живется-трудится? - спрашиваю я.
- Дела, как у старого башмачника, товарищ подполковник: есть молоток нет шпилек, есть шпильки - дратва гнила...
На вешалках кители, гимнастерки. На столах наметанные раскрои, и, похоже, из дорогого заморского сукна.
- Кому?
- Мы не имеем права знать. Мы шьем тем, у кого личная резолюция самого товарища майора.