Мы укладываемся отдельно ото всех в широком румынском шарабане. Лежу и чувствую, как натруженные ноги окутывает приятное тепло.
- Спасибо, Вера...
- То-то, а еще ерепенился!
Пахнет свежим сеном, она взбивает подушку.
- Ты ложись на правую сторону, там попрохладнее.
Подчиняюсь; умостившись, закуриваю. Вера ждет, пока я докурю. Устал, хочется спать, очень. Широко зеваю. Она пододвигается ближе, шепчет:
- Ты хоть чуточку меня любишь?
- Давай спать...
- Спать так спать. - Поворачивается ко мне спиной, обиженно посапывает.
- Ну что ты... - Обнимаю ее.
- Что, что... Сколько тянется война, сколько ночей моих бабьих пропало... Кончится, проклятущая, вернемся в Крым: ты, я, мама, Натуська. Нам же дадут квартиру... А, как не дать?
- Чего вперед загадывать.
- Хочешь, признаюсь? Ругай не ругай, а я на тебя гадала. Цыганка прямо сказала: твой будет жить. Они наперед знают...
Сквозь сон улыбаюсь: ну что с нее возьмешь?
* * *
Мы третью неделю на одной стоянке. Я, как и в Просулове, ношусь на Нарзане из батальона в батальон. Ждет нас не учение, а бой. Колом торчит во мне: "У меня кадровая армия!"
Сегодня я в шалагиновском батальоне. Отрабатываем задачу "рота в наступлении". Октябрь, а печет, как летом. Но отдохнули хорошо, сытые солдатские глотки своим "ур-ра" пугают болгарских лошаденок, пасущихся на снятом клеверном поле. Земля вокруг ухоженная, ласковая, работящая.
Солнце вот-вот начнет падать за косогор.
- Хватит на сегодня, майор. Хорошо поработали.
- Понятно! - Шалагинов на особом подъеме: только вчера пришел приказ о присвоении нового воинского звания. Я подарил ему полевые погоны старшего офицера - радуется не нарадуется.
- Да, кстати, тебе большой привет от нашего замполита, вчера письмо получил.
- От Леонида Сергеевича? Как он там?
- Еще полежит, но просит дождаться его.
- Конечно, дождемся, а как же - наш комиссар.
Простился с майором и поскакал на железнодорожный переезд. Через три квартала домик, в котором мы живем. Не доезжая до полотна, увидел Веру, согнувшуюся под тяжестью вещевого мешка.
- Вера!
. Она присела за высокую насыпь.
- Что прячешься? Выходи. Выходи. И мешок... мешок не забудь. - Я отдал повод коноводу. - Давай, старина, гони коней, а мы дойдем.
Затих стук копыт.
- Что у тебя там, показывай.
Спиной загородила мешок.
- Пустяки, Костя, ей-богу...
Я поднял мешок, развязал, вытряхнул: на пожухлую отаву вывалились скомканные платья, отрезы, детские ботиночки.
- Откуда все это?
- Выменяла на свой паек, клянусь Наташей!.. В Орехове за это хлеб дадут, масло... Если бы ты знал, как они там живут...
Я рассердился:
- Барахольщица ты! Разве одним нашим плохо?.. Быстро ты забыла свои партизанские дни! У тебя ж боевой орден...
- А что мне с него. - Она заплакала. - Не хочу, чтобы моя мать торф воровала. А ты мне долю уготовил - врагу не пожелаешь. Через ад прошла. Женщина я, а не телеграфный столб!
Сейчас не было смысла что-то ей втолковывать. Самые справедливые слова останутся пустым звуком, самые разумные утешения будут восприняты как болезненная обида.
Мы поздно вернулись к своему шарабану. Вера отказалась от ужина, забыла даже о тазе с водой. Ее живая материнская душа требовала действий, и только действий. Я чувствовал, что она не спит, но разговаривать не хотелось. Не было уже во мне ни гнева, ни возмущения - одна щемящая жалость... Она долго молчала, а потом голосом, в котором была отчаянная мольба, спросила:
- Разреши махонькую продуктовую посылочку...
- Ты же знаешь, полевая почта не принимает их.
- А я с попутным человеком.
- Где ты его отыщешь?
- Наш старший писарь говорил, что его знакомому майору по ранению дали отпуск в Москву.
Молчу, не зная, что сказать.
- Я же не милостыню прошу, в конце концов. Недоем, недопью, по крохочкам соберу.
- Бог с тобой, собирай.
Наши завтраки, обеды и ужины поскуднели. Касим ходил злой, косил сверкающими глазами на Веру, но помалкивал.