Выписывают меня только на следующее утро. Поздно вечером в перерыве между периодами спячки отправляюсь искать палату Даны. Внутрь, конечно, не пускают, но сестра говорит, что ей начали постепенно вводить мои клетки. Прохожу несколько раз туда-сюда мимо закрытой двери, пытаясь определиться со своими чувствами. Опустошенность, усталость, как по завершении долгой и трудной работы. После месяцев переживаний и сомнений голова, наконец, пустая, и постоянно клонит в сон.
Следующие три дня я просиживаю на одеяле под лимоном в обществе Кляксы и Белки. Меир провел к лимону электрический кабель и укрепил специальную розетку для питания лэптопа. Работаю потихоньку, отвечаю на мейлы, слежу за лихорадочными попытками нашего руководства поднять акцию после ее падения в конце прошлой недели. Моментально вытащен из-под сукна план сокращения расходов и строжайшей экономии. Все, что они могут придумать, давно уже известно и не раз применялось: отмена поездок за границу и на такси, нормирование общественного кофе и канцтоваров, сокращение до минимума дополнительных часов. Выгоняют половину уборщиц, а на оставшихся, предварительно до смерти запугав, навешивают двойную работу. Отменяются курсы, семинары, а также мероприятия по сплочению сотрудников. Последнему я даже рада, потому что ненавижу коллективные походы в сомнительные рестораны и на выступления второсортных клоунов.
Звери, похоже, чувствуют мое подавленное настроение, и пытаются меня развлечь, как только могут. Иногда мне кажется, что они придумывают сценарии только им понятных кошачьих сериалов. Они забираются на садовые стулья, как две кумушки, и начинают перебрасываться короткими фразами. Внезапно сценка меняется: одна из них прыгает на стол и с чувством превосходства оглядывает и дразнит другую. Вдруг они срываются с места и начинают гонять кругами по траве, останавливаясь неподалеку от меня и поглядывая хитрым глазом. А то дружно забираются на лимон, устраиваются надо мной на ветках, и следят за тем, что я печатаю на компьютере. Если неосторожная птица опускается на газон в поисках насекомых, то начинается настоящая охота с распределением ролей, отвлекающими маневрами и ложными выпадами. К моей радости, им еще ни разу не удавалось схватить добычу, но иногда я нахожу на земле яичную скорлупу и подозреваю своих хищных питомиц в хулиганстве и разорении гнезд.
В пятницу вечером многочисленные родственники Меира, человек тридцать или больше, собираются на традиционную субботнюю трапезу. В этот раз это происходит в доме моей свекрови, чему я даже рада, потому что можно будет не торопясь собрать все вещи и вернуть детей домой. Разговоры вертятся вокруг несостоявшейся (или отложившейся, как настаивает Меир) сделки о продаже продукта жизнедеятельности еврейских мозгов в Америку. Мой муж, как водится, ввязывается в горячие споры со стремящимся к нулю результатом. Он подходит к проблеме чисто философски, как математик, для которого проблема состоит исключительно в адекватности доказательства. Суть решения Комиссии по Торговле (или FTC) в том, что оригинальная разработка израильтян, добавленная к продукции всемирно известной фирмы, создает новое качество, делающее эту фирму монополистом. Меир рвется в бой и берется, как дважды два, логически доказать, что предложенное изобретение всего лишь оптимизирует то, что уже давно существует. Есть еще два варианта: пойти на компромисс и согласиться с многочисленными «если-если», сделав ребенка ущербным до дебильности, или продаться конкурирующей фирме. И то, и другое приведет к резкому падению продажной цены. Меир предлагает подавать апелляцию и бороться до конца, что неминуемо затянет процесс и в итоге может обернуться полным крахом и потерей абсолютно всех инвестиций. Это его детище, и он не хочет рубить по живому или отдавать ребенка в дом, где к нему с гарантией отнесутся плохо. Он готов рискнуть всем, но владеет всего четырьмя процентами акций, и к тому же не вложил ни цента из своих денег. А те, кто вложил, имеют на руках контрольный пакет и могут решать за всех.
Чего тут не понять, это даже не покер, в который меня столько раз безрезультатно учили играть. Вкладчики хотят любой ценой вернуть инвестиции, а остальное их не интересует. С прискорбием отмечаю, что публика делится на два лагеря: «тупые американцы» и «все равно, это хорошо для евреев». Бедный Меир, мне так жалко его усилий что-то доказать и объяснить. Одно лишь меня радует, что мою скромную персону оставили в покое.
Разогнать спорщиков может только умопомрачительный запах жареного мяса. Здесь тоже не обходится без громогласных стычек двух кланов: запеченная в духовке баранья нога супротив приготовленного с восточными специями кебаба. Хотя мои предпочтения склоняются к ноге, которую моя свекровь готовит бесподобно, я спешу отведать кебаба, пока не остыл. Мангал отдается во владение детей, которые принимаются класть на угли все, что попадется под руку. Шум неимоверный, я даже не понимаю, как в таком гвалте умудряюсь услышать слабый писк мобильника.
«Спасибо за все, было слишком поздно. Илана.»
Свет меркнет на мгновение. Я закрываю лицо руками, но не могу сдержать слезы. Какое там, слезы, меня уносит селевой поток или сорвавшаяся со склона лавина, с которой я не в силах бороться. Меир бросается ко мне и смотрит на экран телефона. Он поднимает меня со стула и прижимает к груди.
— Девочка умерла, — произносит он в образовавшейся тишине.
— Следовало ожидать, — слышу за спиной голос свекрови, — я с самого начала говорила, что не стоит понапрасну так рисковать своим здоровьем.
Вцепляюсь в Меира мертвой хваткой. Я боюсь, что не выдержу и схвачу что-нибудь острое, попавшееся под руку. Он подхватывает меня на руки и уносит в дом. Снаружи доносятся голоса родственников, вновь разделившихся на два лагеря. Им не важно, о чем спорить: продажа фирмы за полмиллиарда долларов или способ приготовления мяса, или…
Я отдаю себе отчет в том, что не способна адекватно реагировать на события, и остатки логики в моей голове говорят мне, что надо оставить Дану и Мааян погостить здесь еще пару дней. С другой стороны, мне неприятен сам факт пребывания в этом доме, и не хочется, чтобы мои дети находились в такой атмосфере.
Звонит мобильник.
— Ну какой еще козел!! — ору со всей мочи.
Меир берет трубку, смотрит на экран и передает ее мне. Профессор из Шнайдера.
— Шабат Шалом, Далит!
— Шалом Шабату! — отвечаю по старой армейской привычке.[1]
По затянувшейся паузе я понимаю, что он не знает, с чего начать.
— Я получила СМСку от Иланы.
— К сожалению, — вздыхает в трубку.
— Похоже, все было напрасно.
— К сожалению, — повторяет он. — Я вас хотел попросить, Далит, — снова набирает в грудь воздух, — не прекращайте курс филграстима.
— Почему?
— Вы подходите еще одному больному.
— Я вам что, дойная корова!? Или овечка Долли?
— Далит, пожалуйста, всего до понедельника.
— Я не знаю, способна ли я.
Меир берет у меня мобильник:
— Она не может сейчас говорить, всего десять минут, как мы узнали… Да, конечно, мы позвоним вам… Да, до завтра…
Всеобщий шум продолжается. Смотрю из окна, как дети, отталкивая друг друга, суют в угли пастилки. Прошу Меира вытащить из толпы девочек и сказать им, что мы уезжаем. Когда он возвращается, вид у него растерянный — праздник в самом разгаре, и покидать его никто не хочет. Я и сама это поняла, наблюдая за всем сверху. Придется оставить их еще на пару дней, потому что меньше всего на свете мне хочется сейчас воевать с собственными детьми, да и вообще показаться на людях я не в состоянии. Когда я подхожу к машине, слышу брошенную в сердцах фразу Меира:
— Мама, о чем ты! Ну какая, к черту, нога?
Меня начинает разбирать какой-то идиотский смех. Я хочу остановиться, но не могу. Он сильнее меня. Я понимаю, что со мной происходит обыкновенная истерика, реакция на стресс, но не в силах сопротивляться. Баранья нога — это все, что занимает людей в этот момент. Мое тело сгибается от конвульсий, и я упираюсь лбом в приборную панель.
— Ты что? — когда Меир выходит из дома и садится за руль, уже невозможно отличить, смех это или рыдания.
— Нога! — разражаюсь я очередным приступом зловещего хохота. — Что же ты ногу-то не захватил?
Меир обнимает меня за плечи и гладит по спине. Я постепенно успокаиваюсь, он включает зажигание, и мы медленно выруливаем в направлении дома.
Ранним утром по нашему поселку разливается благодатный и сонный Шабат Шалом. Не слышно ни шума машин, ни визга отправлямых в школу детей, ожидающих рокочущего издалека автобуса. Остался в прошлом надсадный вой мусоросборочных машин, грохот баков по мощеному тротуару и гортанные крики рабочих. Птичий щебет да тихое треньканье эоловой арфы. Изредка с порывом ветра доносится отдаленный крик петуха из окрестных мошавов. Спит даже постоянно брешущая соседская собака, вступившая на тропу войны с Белкой и Кляксой. Изощренная тактика моих хулиганок действует неизменно: пока одна из них сидит на безопасном расстоянии, вызывая бешеный и бесполезный лай врага, рвущего надетый на железный трос поводок, вторая подкрадывается к миске с едой и переворачивает ее ударом лапы. Кульминации кошачье коварство достигает в тот момент, когда соседка, оттирая с площадки перед домом засохшие жирные пятна, нет-нет да и задаст трепку крутящейся под ногами и изо всех сил вертящей хвостом любимице.
— Не сметь! — грожу я пальцем своему хитромордому воинству, задумывающему очередной коронный трюк — оттащить оставшуюся со вчерашнего вечера лакомую косточку в зону недосягаемости, отмеренную тросом. Мне совсем не улыбается выслушивать оглушительный лай с соседнего двора и солидарный вой собачьей переклички по всей округе.
Черная и белая фигуры, напоминающие точеных шахматных коней, усаживаются под лимоном и смотрят на меня выжидающе. Я поначалу не понимаю, что они замышляют, и мы какое-то время пристально смотрим друг на друга. Потом меня осеняет вынести одеяло, и я расстилаю его на привычном месте. Клякса с Белкой устраиваются по бокам, образуя теплые и мягкие подлокотники. Привычно прохожусь кончиками пальцев по головам и ушам. Оживший кончик хвоста забирается мне под мышку, и я непроизвольно дергаю рукой. Тотчас Белкина черная лапа через тонкую ткань вцепляется когтями мне в бедро. Я издаю шипение не хуже кошачьего и осторожно отдираю ее лапу. В холодильнике остался последний шприц на сегодняшний вечер. Завтра — похороны Даны. Послезавтра я во второй раз поеду в больницу, чтобы отдать кому-то свои клетки. На сей раз я даже не знаю, кому.
Нет никаких желаний, только усталость и пустота. Потенциальная яма, как выражается Меир. Все, что мне надо в жизни — это теплое утробное урчание, раздающееся с двух сторон. Безмолвная и бескорыстная любовь, которую не купишь кусочком ветчины.
Что нужно сделать, чтобы разорвать этот опутавший меня по рукам и ногам порочный круг, этот серый квардат, запорошивший все жизненное пространство?
Похороны Даны назначены на два часа дня. Мне приходит мейл с подробной картой и указанием места стоянки. Это что-то новенькое — обычно все ограничивается траурным объявлением, непременным венком от фирмы и автобусом для сотрудников соответствующего отдела. Выясняется, что мы с Иланой соседи, живем в пяти минутах езды. Если бы не карта, то я бы припарковала машину прямо у дороги и прошла сотню метров пешком. Меир настаивает на точном соблюдении полученных указаний, и мы даем огромного крюка. Извилистая дорога выводит из городка и петляет мимо теплиц и апельсиновых садов. В конце упираемся в группу распорядителей, преграждающих нам дорогу.
— Вы куда? — следует довольно идиотский вопрос, поскольку, кроме кладбища, дорога никуда не ведет.
— На похороны, конечно, — удивленно отвечает Меир.
— Здесь только по списку, — мужик в форме охранной фирмы оглядывает машину.
— Но мы получили карту, — неуверенно возражает Меир.
— Вот эту, — я протягиваю в окно распечатку.
— А, ну тогда другое дело, вас там дальше встретят, — небольшая толпа расступается и дает проехать.
На маленькой стоянке вплотную друг к другу стоит около десятка автобусов, так что выехать может только последний. Мое имя проверяют по упомянутому списку и указывают место между крутым джипом и минибусом популярного канала телевидения. Паркуемся у бетонного забора, отделяющего стоянку от дороги, по которой мы ехали десять минут назад. Кладбище совсем небольшое, втиснутое между эвкалиптовой рощей, фруктовыми садами и дорогой. Оно не приспособлено к наплыву такого количества людей. К кладбищенскому домику приблизиться невозможно, и народ рассыпается между вплотную подступающими к нему могилами. Меир решает пойти в обход, и мы пробираемся вдоль линии эвкалиптов. Мои босоножки мгновенно вязнут в глубоком песке, и я порываюсь их снять.
— Не надо, — Меир показывает на груды мусора, валяющегося под деревьями, — здесь все что угодно может быть.