Накануне Алле Петровне плохо спалось. Казалось, в комнате не хватает воздуха. Не помогала и открытая форточка: на улице было тихо - ни шороха, ни звука, - можно было подумать, что все в мире погрузилось в беспробудный сон. Она встала, вышла на балкон. Постояла, пока ее не прохватило холодком. Вернулась, снова легла, даже скоро уснула, но сны ей снились такие, что хотелось поскорее проснуться. До утра она просыпалась несколько раз. Поднялась с тяжелой головой. После теплого душа ее опять потянуло в сон, да так, что хоть бросай все и падай на кровать. Выпила чашку крепкого кофе. В голове не просветлело, только застучало в висках.
Алла Петровна диктовала, произнося каждое слово даже более отчетливо, чем надо было. Ей хотелось хоть чем-нибудь помочь своим ученикам. Пусть напишут хорошо, тогда, может быть, поверят в себя. А поверив, лучше станут учиться. До конца урока пришлось передиктовывать отдельные фразы. Сверить же весь текст не хватило времени - прозвенел звонок.
И вот Алла Петровна сидела в учительской и разукрашивала красным ученические тетради. Первые двое написали плохо. Дальше не хотелось и проверять. Она сложила тетради в портфель и пошла домой.
Дома она не сразу засела за тетради. Все время тянула, находя то одну, то другую зацепку. После обеда долго мыла посуду. Перемыла и ту, что чистой стояла в серванте. Потом взяла газеты и прилегла на диване. Надо же посмотреть, что делается на белом свете. Чтение ее всегда успокаивало. Но на этот раз не читалось. Мысли упорно возвращались к диктанту. Поняла, пока не проверит тетради, не успокоится. Встала, подсела с портфелем к столу, который стоял у окна.
Несколько тетрадей попались с хорошими диктантами. Поставила четверки. Потом еще одну тройку. Потом три двойки подряд. Самое обидное было в том, что все ошибки были на те правила, которые учили перед диктантом, и в тех словах, которые не раз писали на последних уроках. "Уж не нарочно ли они ляпали ошибки?" - невольно подумала Алла Петровна. Вдруг несколько диктантов оказались почти без ошибок. Но они не обрадовали, только еще пуще раздражили. Написали же, смогли, и не самые лучшие ученики. Значит, могли бы написать все. А тетрадь Калинова и совсем вывела из себя. Вместо диктанта этот лоботряс на всю страницу нарисовал голову собаки. Собака разинула пасть и высунула язык... Это уже было издевательство, издевательство над ней, над учительницей. Алла Петровна швырнула тетрадь куда-то в угол комнаты. Дрожащей рукой развернула следующую. Там было так намазано, что ничего не поймешь, не разберешь. Она швырнула в угол и эту тетрадь. А потом уже не могла сдержать себя. Схватила проверенные и непроверенные тетради и разбросала их. По комнате закружились голубые, белые и розовые промокашки.
Алла Петровна упала на кровать, уткнулась лицом в подушку, расплакалась. Плакала от отчаяния и беспомощности. Плакала, жалея себя. Нет, с нее хватит. Пусть кто хочет, тот и идет в ту школу, а ее ноги там не будет. Нечего ей там делать...
Если бы Алла Петровна подольше побыла одна, она успокоилась бы, собрала тетради и после никому не сказала бы об охватившем ее отчаянии. Но как раз в этот день раньше, чем обычно, возвратился муж. Она слышала, как щелкнул замок, зашуршал плащ. Хлопнула крышка ящика для обуви, - шлепнулись на пол тапочки. Вошел в зал, удивился, увидев разбросанные по комнате тетради. Какое-то время было тихо. Потом Скачков снова затопал по полу, вот заслонил собой дверь в спальню, глядя на Аллу Петровну, настороженно спросил:
- Что за разбой?
Алла Петровна еще крепче сжала зубы, чтобы муж не услышал, что она плачет.
Скачков подошел к ней, легонько тронул за плечо:
- Спишь, Аллочка?
Она передернула плечами, сбросила его руку.
Он постоял в нерешительности, потом подсел к ней, снова спросил:
- Что с тобой, Аллочка? Может, кто обидел?
- Ты! Ты! Ты! - Она приподнялась и, размазывая тушь по щекам, посмотрела на него заплаканными глазами. - Ты обидел!
- Какая ты у меня красивая! - рассмеялся Скачков. - Правда. Посмотри на себя! - Встал, взял на тумбочке кругленькое зеркальце.
Алла Петровна отпихнула руку с зеркалом.
- Ну, если женщина не хочет глядеться в зеркало, то дела и правда дрянь, - попробовал пошутить Скачков. - Рассказывай, что случилось. Что-то серьезное? Я знаю, мелочь тебя не выведет из равновесия. - И с улыбкой польстил: - Женщины с таким сильным характером, как у тебя, не так часто встречаются... Может, одна на такой город, как наш Зуев.
- Издеваешься? - В голосе нет и тени прежнего отчаяния, больше сдержанности. - Какая я дура! Какая дура! Жила, горя не знала. Как же, настоящей жизни захотела. Получила! Подсунули недоучек и теперь смеются надо мной, как над дурочкой. Все смеются. - И уже сквозь всхлипывания добавила: И ты тоже...
Скачков принес стакан воды, полотенце. Дал отпить глоток-другой, вытер тушь под глазами. Алла Петровна прижалась к его груди, утихла, как утихает обиженное дитя, почуяв добрую ласку.
- Успокойся... На свете нет ничего, что стоило бы твоих слез...
- Успокоишься здесь, - прошептала Алла Петровна. Села, поправила волосы, шмыгнула носом. - Иди посмотри, что они написали. Ужас! Директор сказала, по оценкам за четверть будут судить о моих способностях. Будут двойки - значит, не умеешь учить. А поставишь тройки, проверят, скажут, занимаешься приписками. Короче, хочешь остаться в школе, танцуй под их дудку. Тогда тебя не тронут. Станешь добиваться своего, пришлепнут как муху... Какой-то заколдованный круг. - И грустно усмехнулась: - Работа по призванию, называется. Тебе что? Сел в машину и поехал. А тут хоть вешайся...
Скачков понимал и не стал перечить, доказывать свое, ждал, пока жена успокоится. Поднялся, собрал разбросанные тетради, положил их стопкой на стол. Воротился в спальню. Жена сидела, листала какую-то книжку.
- Полежала бы... Может, устала? Что ты хочешь - такое нервное напряжение! И это каждый день... Отдохни. Тетради пусть подождут.
- Хотелось же знать...
- Ты сразу слишком много хочешь.
- Боюсь, что ничего не сделаю ни сразу, ни вообще, - вздохнула она. Говорила уже без прежнего надрыва, даже с неожиданной трезвостью. - Помню, в первый день шла в школу как на праздник. Приоделась. А они смотрели на меня как на выскочку. Кто-то даже хихикнул. Теперь я знаю, почему хихикнул. Мол, погоди, скоро облиняешь... Что делать? Учить дальше? Ничего не добьешься выгонят. Бросать?.. Потом не простишь себе...
Скачков знал, больше того, был убежден, что работа в школе - ее судьба. Только там она сможет найти себя. Во всяком случае, она живет школой. И этот взрыв, это отчаяние, это разочарование служили лучшим тому доказательством. Они шли от любви, а вовсе не от ненависти. И также знал, что сейчас жену ничем не успокоишь. Рассказать разве о себе, о том, что ему сейчас тоже не сладко. Тогда ее беда рядом с его бедой перестанет казаться такой безутешной.
- Черт знает что творится, - начал он, пожимая плечами. - Конечно, бывает в жизни и так, что, кажется, нет никакого выхода. Особенно когда замахнешься на что-то большое. Но такое случается лишь тогда, когда хочешь поскорее добиться своего. Одним прыжком. Даже пробуешь прыгнуть с разбега. И кончается все тем, что, расквасив себе нос, сидим потом и плачем. А истина в том, чтобы каждый день упорно делать свое дело. Каждый день. У меня было такое. И не раз. Помню, надо было писать очень ответственную бумагу. Хочешь скорей, спешишь, а получается ерунда. Если же каждый день вдумчиво, по абзацу, глядишь, - то, что надо. Между прочим, у меня тоже тупик. В этом месяце план заваливаем более успешно, чем когда-либо раньше. Некоторые скважины поставили на ремонт, а запчастей нет. А на тех, что действуют, не получили нефти столько, сколько хотели. А на них рассчитывали. Вот так. Наши чудесные мероприятия, одобренные на всех уровнях, оказались ненужной бумажкой. Пока что... Но что-то же и делаем. Разослали во все концы посланцев добывать технику, металл. Многие возвращаются с пустыми руками, но не все. Те трубы, насосы, которые все же удалось вымолить у кого-то, уже в пути. Когда прибудут, кто знает. Генеральный директор звонит каждое утро. Мол, вы мастера только красивые бумажки сочинять, а как до дела, так кишка тонка. Издевается. Кажется, вот-вот скажет, что ты не справляешься с работой. Что делать? Опустить руки? Нет, подумал я. Отступать некуда. Тем более что сюда никто нас не гнал, сами приехали, сами взвалили на себя...
10
Когда вахта уезжала домой на выходные, Алесич даже не вышел из вагончика, притворился, что спит. Лежал на койке, ждал, когда отойдет автобус. Товарищам сказал, что в Зуев не поедет, а если решит съездить к матери, так это совсем в другую сторону. Потом встал, вышел из вагончика и направился в соседний вагончик, где жил мастер. Рослик сидел за маленьким столиком, прижав плечом к уху телефонную трубку, записывал в толстую тетрадь и кричал:
- Идем с опережением графика. Суток на пять. Дизели не глушим и на секунду. Через неделю кончим бурить. Передайте, чтобы не тянули с горючкой. Заявки повезли вахтенным автобусом... Конечно, перерасход... А что же вы хотели? На повышенных скоростях... Ничего, раньше кончим, экономия будет. Вы премии готовьте, а не выговоры, хе-хе... Всего! - Положил трубку на место, поднялся, стоя дописывая что-то в тетради, проворно повернулся всем крепко сбитым телом к дверям, заметил Алесича. - Вы не поехали?
- Как видите.
- Почему?
- Если поеду, боюсь, долго придется вам меня ждать, - усмехнулся Алесич. Его острый нос, казалось, заострился еще больше. - Считайте, Степан Юрьевич, не хочу ехать, хочу работать. Могу хоть сейчас на вахту.
- Не имею права оставлять вас без отдыха. Так что... - Решив, что разговор окончен, Рослик подошел к Алесичу, остановился, ожидая, когда тот посторонится, уступит ему дорогу.
- Вы что, Степан Юрьевич, не понимаете, что с такими деньгами в кармане мне нельзя без дела...
- А-а... - Простодушно глядя на Алесича карими глазами, Рослик посоветовал: - Отошлите жене.
- Нет у меня жены, - буркнул Алесич. - Так что посылайте, начальник, на вахту. Мне лучше будет, чем лежать и дрыхнуть. На зарплату не претендую.
- Хорошо, - согласился Рослик. - Хорошо, идите. Как раз верховой домой просился. Подмените его.
Алесич зашел в раздевалку, переоделся в рабочую спецовку, пошагал на буровую. Верховому там нечего было делать: трубы поднимать не собирались. Алесич уселся на стальных обсадных трубах, которые завезли загодя для укрепления ствола скважины. Новенькие трубы отливали синью.
Алесич сидел, вобрав голову в воротник брезентовой робы, и не сводил глаз с котлопункта. Вот двери столовки отворились. Катя хлопнула ими, закрыла. Размахивая полами халата, как белыми крыльями, подалась в свой вагончик. Замок на двери столовки не повесила, значит, вот-вот вернется назад. И если сейчас не заметила его, то, возвращаясь, обязательно заметит. Нельзя не зацепиться взглядом за одного-единственного человека, сидящего на трубах. Только вот узнает ли его? Все буровики в одинаковых робах. А если и узнает, что из того, все равно ведь не подбежит к нему. Откуда ей знать, что сидит он здесь из-за нее и ради нее?
Если бы кто сказал Алесичу, что в его сердце зреет, нарождается любовь к Кате, он только бы рассмеялся.
После того памятного ночного разговора они ни разу не встречались с глазу на глаз. Даже случайно. Алесич несколько раз приходил на котлопункт пораньше, чтобы хоть словом перекинуться с Катей через окно, но она не показывалась. Оставался позже, надеясь дождаться, когда она выйдет за посудой. Ни разу не вышла. Видно, ждала, когда в столовке никого не останется. А может, не хотела встречаться? Но это пока что его нисколько не смущало. Ему приятно было думать о ней, видеть ее хоть издалека. Для того росточка, что пробивался у него в сердце, большего и не требовалось. И сейчас он считал, что остался на буровой совсем не из-за нее. Он и правда боялся очутиться с деньгами в городе, где что ни улица, то пивной бар. Да и вообще, при чем здесь она? Нечего о ней думать. Когда-то думал так об одной. Чем кончилось?.. Бабы есть бабы. Все одинаковые. Может, давно уже завела себе кого-нибудь здесь, на буровой, поэтому и избегает его. Усекла, что поглядывает на нее не так, как все - женщины это усекают сразу, - вот и воротит лицо, не хочет обнадеживать. Надо бы, конечно, выяснить, так это или не так. Но не пойдешь же допытываться, что у нее на душе. Кстати, не обязательно и допытываться. Можно пойти, поговорить о чем-нибудь постороннем. По ее поведению, по тому, как она будет смотреть на него, можно понять многое. Сейчас же надо и пойти. Зачем откладывать?
Когда Катя снова побежала на кухню, Алесич поднялся, заспешил следом. Легонько постучал в двери. Открыв их, женщина вопросительно посмотрела на непрошеного гостя своими мягкими серыми глазами.
- Извините, - пробормотал Алесич, краснея. - У вас, может быть, есть горячая вода?.. Постирать мне надо...
- Сами вы постираете, - засмеялась Катя и приказала: - Несите, что у вас там. Я как раз собираюсь свои халаты стирать, так заодно.
Алесич воротился, заскочил в свой вагончик. Что же ей отнести? Робу? Нет. Робы возят стирать в город. Трусы, майку? Неудобно. Чужая же фактически женщина. Достал из-под койки чемоданчик, открыл его. Там лежали шляпа, галстук, рубашка. Еще совсем чистые. Одевал только раз, когда ходил в контору к Скачкову. Вынул, покомкал, вытер ею запыленные голенища резиновых сапог.
- Вот рубашка, - подал ей сверток. - Чистая вообще-то, но где-то прислонился...