— Да, случилось, — сказал он наконец. — Тетка из Москвы позвонила…
Сказав это, Герман вдруг испугался, что не помнит точно на каком поезде и куда он едет.
«А что если это не московский поезд?»
— Дедушка умирает, — обреченно закончил он, надеясь, что с поездом не ошибся.
— Так ты, значит, так и подхватился? — Переходя на «ты», спросил военный.
— Она мне на работу позвонила, — пожал плечами Кайданов. — Мы поздно работаем. Ну я у ребят денег одолжил и прямиком на вокзал.
— Ну и молодец! — хлопнул его по плечу подполковник. — Присоединяйся! Меня, между прочим, Борисом зовут.
— Герман, — протянул руку Кайданов.
Аппетита у него на самом деле не было совершенно, но Борис и женщины — экономист Варвара Гавриловна и инженер-конструктор Елена Евгеньевна — настаивали, и отказываться стало совсем уж неудобно. Так что следующие полчаса прошли в неспешном пустом разговоре с попутчиками, сопровождавшем трапезу, само собой, не ограничившуюся котлетами и пирожками с капустой, крутыми яйцами и прочей домашней снедью.
— Выпьем, — предложил подполковник, доставая из чемодана бутылку водки, и вот от этого предложения Кайданов не отказался бы даже из вежливости.
Ему было плохо. Это он только сейчас вдруг осознал, как ему плохо. В голове стоял туман, мысли путались, и водка представлялась замечательным средством, как от этого невнятного нездоровья, так и от тяжести на сердце, которую Герман чувствовал едва ли не впервые в жизни, и с непривычки, просто не знал, куда себя деть.
— С удовольствием.
5
Засиделись за полночь. Поезд ритмично стучал на стыках. За окном проносилась тьма, а в купе было тепло и уютно, и водка, которую Кайданов, вообще-то, не любил, уходила легко и незаметно, согревая тело и освобождая сердце от непривычной тяжести. Однако, после очередного возвращения из тамбура, куда они с Борисом выходили покурить «на сквознячок», они застали женщин уже в постелях. Свет был выключен, светились только синие ночные лампочки в изголовьях полок. Намек был, что называется, понятен без пояснений: пора спать. Они переглянулись, Борис пожал плечами, как бы показывая, что делать нечего, и, быстро допив оставшуюся в бутылке водку — там как раз и оставалось по четверти стакана на человека — стали устраиваться на ночь.
Кайданов встал на полку подполковника и, придерживая себя локтями, упертыми в верхнюю, стал застилать постель. Это и вообще-то — в раскачивающемся на ходу поезде — мероприятие непростое, но в данном случае процесс осложнялся еще и очевидным нарушением координации. Выпил-то Герман много, да и не закусывал почти. «На нерве» и за компанию пилось легко, однако сейчас, балансируя на ходившей ходуном полке, чувствовал он себя не очень уверенно, думая только об одном, как бы побыстрее застелить эту чертову постель и, забравшись в нее, наконец уснуть. Все-таки — с горем пополам — он с этой задачей справился, не упав и ничего себе не разбив, что уже являлось немалым достижением, и исполнил в конце концов свое «заветное» желание: растянулся на покачивающейся в такт движению поезда полке и натянул на себя пахнущее какой-то химией казенное одеяло.
Внизу еще возился устраивающийся на ночь Борис, но Герман на это внимания не обращал, неожиданным образом отрешившись, отъединившись от окружающего его мира, и оказавшись, вероятно, впервые за те считанные часы, что прошли со встречи на улице Тургенева, наедине с самим собой. Как ни странно, он не заснул сразу, как случалось обычно в сильном подпитии. Однако и бодрствованием, в полном смысле этого слова, состояние Кайданова назвать сейчас было нельзя. Голова стала «легкая», необязательные мысли вяло ворочались в ней, не в силах привлечь его рассеянного внимания, и жесткая вагонная полка медленно кружилась — под ним и вместе с ним — или это кружился над Германом смутно различимый в размытом, как гуашь, мраке потолок купе? Кайданов лежал, убаюканный ритмом движения, фальшивым теплом, гулявшим в крови, и усталостью, которая, впрочем, не гнула, но властно прижимала его тело к жесткой полке. Лежал и смотрел прямо перед собой, зависнув в зыбком нигде между явью и сном.
В этом состоянии, может быть, даже легче, чем во сне, могли происходить и происходили совершенно невероятные вещи. И вот уже смутно различимый потолок, по которому гуляли невнятные блики неведомых огней, стремительно и плавно превратился в бездонное и бескрайнее звездное небо. Он как-то сразу, но не резко, раздвинулся, охватив все пространство вокруг Кайданова, исполнился глубокой бархатистой тьмы, подразумевавшей бесконечность, и мечущиеся отсветы пролетающих за вагонным окном неведомых огней превратились в неподвижные светила, различающиеся между собой, как и положено настоящим звездам, относительными размерами, цветностью и яркостью свечения. Их было много, но рисунок созвездий был Кайданову незнаком, хотя Герман полагал, что хорошо знает звездное небо северного полушария. Мог он, пусть и не безошибочно, представить себе — по картам, разумеется, — и ночное небо южных широт. Однако дело было в другом. Сейчас, в отличие от нескольких других случаев, когда Кайданов смотрел на «звездное небо», он был ошеломлен не тем, что видит «чужой» космос — или, быть может, свой собственный, но под необычным и непривычным углом — а грозной и тревожной красотой, неожиданно открывшейся перед ним. Потрясенный и восхищенный, переводил он взгляд с одной крупной звезды (сияющего льдистой голубизной кристалла) на другую — алую, пульсирующую, как маленькое гневное сердце. С одного созвездия, вызвавшего в памяти мгновенный образ молота и наковальни, к другому, похожему на схематическое изображение вставшего на хвост дельфина.
— Привет! — сказала ему крупная голубая, почти сапфирово-синяя звезда. — Ты кто?
— Я? — Кайданов растерялся, не услышав, а, скорее «почувствовав» этот вопрос. И вдруг отчетливо вспомнил предостережение, сделанное странным незнакомцем, то ли спасшим Германа от какого-то ужаса, то ли, напротив, погубившим, вырвав из привычной жизни и выбросив — одним лишь своим внезапным появлением — в никуда.
— Ты, — подтвердила звезда. — Ты ведь тут уже бывал?
«Ни в коем случае не отвечайте на вопросы, просто лежите и смотрите», — сказал Некто.
— Почему ты молчишь?
«Потому что, — Кайданов с трудом отвел взгляд от разговорчивого светила и заставил себя смотреть в бесконечное пространство между звезд. — Как он сказал? „Выберите кусок черного неба и представьте, что выворачиваете его на изнанку“. На изнанку? А как это, на изнанку?»
Кайданов попытался представить, что перед ним не разверзшаяся в бесконечность бездна межзвездного пространства, а черная ткань или бумага, обратная сторона которой теоретически должна быть светлой. Но как можно вывернуть эту «ткань» наизнанку? Как это сделать? Это ведь даже не лента Мёбиуса, а какая-то бутылка Клейна[1] получается, и здесь следует…
Внезапно тьма обернулась светом, но не ярким, режущим глаза, а приглушенным, и Кайданов увидел перед собой небо осени, серое, пасмурное, но, с другой стороны… Это небо — и ведь он доподлинно знал, что видит перед собой именно небо — было совершенно пустынным. Ни солнца, ни туч или облаков, ни птиц. В нем не было ровным счетом ничего, за что мог уцепиться взгляд.
«Пустыня», — почему-то сразу же подумал Герман.
И в то мгновение, когда слово «пустыня» мелькнуло в голове, Кайданов почувствовал тепло, и сразу же понял, что все с ним и вокруг него изменилось самым драматическим образом. До это момента он ничего, собственно, не чувствовал и даже не обращал на это свое «бесчувствие» никакого внимания. Вся его человеческая активность ограничивалась одной лишь способностью видеть и еще, быть может, «ощущать» обращенную к нему речь звезд, чем бы эти звезды на самом деле ни были. Однако сейчас Герман неожиданно обнаружил, что ощущения — все ощущения сразу! — вернулись к нему, и тотчас, словно повинуясь некоему беззвучному приказу, опустил глаза. Оказалось, что стоит он на занесенной песком земле перед широко распахнутыми городскими воротами. То есть это он так подумал, что это городские ворота, потому что никогда прежде ничего подобного не видел, разве что на иллюстрациях к Вальтеру Скотту и другим подобным книгам.
«Квентин Дорвард… Хозяйка Блосхольма… Или это был Хаггард[2], а не Скотт?»
Вправо и влево уходили высокие зубчатые стены, сложенные из крупных блоков желтовато-серого грубо обработанного камня, а прямо перед Кайдановым поднималась круглая башня, в которую, собственно, и были врезаны ворота с широко распахнутыми створками. За воротами лежало затянутое густой тенью пространство тоннеля, ведущего сквозь толщу массивной башни, но там, в конце темного прохода, угадывался дневной свет.
«Однако!» — Кайданов покачал головой и обернулся назад. Насколько хватало глаз, перед ним тянулись бесконечные пустынные пространства: желтый песок, серые камни, невысокие барханы и далекий, едва различимый взглядом темный силуэт какого-то замка или чего-то подобного на горизонте.
«Н-да», — Кайданов в задумчивости потер лицо ладонью и замер, удивленно уставившись на собственную руку. Темно синий рукав, того, во что почему-то оказался одет Кайданов, был расшит серебряной нитью и украшен по краю широкой малиновой тесьмой. Из-под рукава выглядывали белоснежные кружева манжет, скрепленных золотыми запонками с огромными бриллиантами, но вот рука в рукаве была, несомненно, его собственная, хотя в следующую секунду Кайданов в этом уже усомнился. У него никогда не было таких ухоженных — что называется, холеных — рук, с гладкой матовой, чуть тронутой загаром, кожей, длинными покрытыми лаком ногтями, и такого перстня на указательном пальце у него тоже не было. Кайданов отродясь не носил никаких колец или перстней, а такого — тяжелого, золотого, украшенного зелеными и красными камнями — он никогда даже не видел.
Герман опустил взгляд еще ниже и обнаружил, что одет он в какой-то длиннополый сюртук — или как эта штука называется? — из темно-синего сукна, расшитого серебром, белую, всю в кружевах, рубашку и мешковатые синие же штаны, заправленные в высокие черные сапоги. Слева, на широком, украшенном чеканными серебряными бляшками поясе висела длинная шпага или рапира, но в холодном оружии, в отличие от тактических ракет, Кайданов тоже не разбирался. Он лишь отметил, что рукоять и полусфера («Как ее там?»), которая, по-видимому, должна была защищать руку, державшую оружие, богато украшены чернью.
«Что за…? — но у него даже подходящих слов не оказалось. — Что происходит?!»
Пойдете по главной улице…
«Пойти?»
Герман пожал плечами и неуверенно шагнул к воротам. Выходило, что незнакомец знал, что говорил, и, значит, ему, Кайданову, оставалось лишь последовать совету этого, черт знает, откуда взявшегося на его голову, таинственного Некто и отправиться на поиски старика Якова, кем бы этот Яков на поверку не оказался.
6
Если разобраться, полученные Кайдановым объяснения могли оказаться или исчерпывающими, или, напротив, совершенно недостаточными. Сразу за воротами начиналась довольно прямая улица, уводившая куда-то в глубину города, но была ли она той самой, о которой говорил Некто Никто, или нет, сказать было трудно. Улица была не особенно широкой, во всяком случае, на взгляд Германа она была узковата, чтобы называться «главной», а дома, ее образующие, никак не могли сойти за выдающиеся образцы архитектуры. Табличек с названием здесь не оказалось тоже, что было, вероятно, естественным для средневекового города — а город был, очевидным образом, средневековый — так что Кайданову оставалось только надеяться, что он не ошибся и все делает правильно.
Он шел по пустынной мощеной булыжником улице, полого поднимавшейся куда-то вверх, слышал стук своих подкованных сапог о камни мостовой, и рассматривал двух и трехэтажные дома, стоявшие слева и справа от него. По первому впечатлению, большинство из них были необитаемы, но при том отнюдь не выглядели заброшенными, и на руины похожи не были тоже. Потом улица сделала неожиданный поворот, и Кайданов увидел первого живого человека. Прямо в дверях высокого и узкого — два крошечных окна по фасаду — дома сидел в деревянном кресле молодой мужчина в белой рубахе до пят, какие носят арабы — Кайданов никак не мог вспомнить, как она называется, бурнус или галабия? — и курил трубку. На араба мужчина похож не был, он был рыжим и сероглазым, и к тому же держал в руке бокал с вином, а вот про то, что мусульмане вино не употребляют, Герман знал совершенно точно. Конечно, все знакомые Кайданову татары пили водку, то есть ее пили, в основном, мужчины, женщины, как и большинство других знакомых Кайданову женщин, предпочитали вино. Но, с другой стороны, эти татары точно так же, как и Венька Розенблат, ели и свинину, которая ни татарам, ни евреям вроде как тоже не полагалась. Однако еще с другой стороны, татары не арабы, а советские граждане и белых рубах до пят не носят.
— Здравствуйте, — сказал Кайданов, останавливаясь перед курильщиком. — Вы не подскажете, это «Главная» улица?
— Так, — коротко ответил мужчина и, утвердительно кивнув, с любопытством посмотрел на Кайданова.
— А Торжище?
— Там, — рыжий «араб» показал рукой, с зажатой в ней трубкой, вперед и вверх.
— Спасибо, — поблагодарил Герман и, неуверенно повернувшись, пошел дальше.
— Не за что, — сказал ему в спину человек, и тут до Кайданова дошло, что короткий их разговор происходил на двух разных языках: он, Кайданов, говорил по-русски, а рыжий — по-немецки, которого Герман отродясь не знал, но сейчас, вот буквально секунду назад не затруднился понять.
«Странно это… — он оглянулся. Мужчина неподвижно сидел в своем похожем на трон кресле, поставленном прямо в проеме двери, и на Германа уже не смотрел. — Очень, странно».
Кайданову никак не удавалось понять, что это за место, хотя, справедливости ради, следовало признать, что он не очень-то и пытался. Каким-то образом, если все увиденное здесь и вызывало у него удивление, то чувство это было очень слабым, притом, что умом Герман прекрасно понимал, что должен был бы сильно удивляться тому, что с ним происходит, как и тому, что он к этому настолько равнодушен.
Пройдя по улице еще метров двести, и не встретив по пути ни одной живой души, он неожиданно вышел на открытое место. По-видимому, это и была та самая рыночная площадь — «Торжище», о которой говорил Некто, однако, как тот и предупреждал, ни людей, ни торговли здесь не наблюдалось. Только закрытые лавки в высоких домах с остроконечными крышами, да пустые каменные столы, расставленные на больших гранитных плитах, которыми площадь была вымощена. Впрочем, нескольких людей Кайданов здесь все-таки увидел. На противоположной стороне площади, прямо на одном из каменных столов сидели несколько пестро и необычно одетых мужчин и женщин и что-то живо обсуждали, прикладываясь между делом к бутылкам темного стекла с длинными горлышками. На Германа ряженные никакого внимания не обратили, но и ему неудобно было стоять и глазеть на занятых разговором людей, а подходить ближе не было причины. Он только подумал мимолетно, что люди эти похожи на актеров массовки из нескольких разных фильмов про старые времена, вышедших из павильонов киностудии на перекур. Общее впечатление было такое, что одеты они были по моде разных эпох и разных народов. Однако мысль эта возникла и исчезла, почти его не встревожив. А в следующее мгновение Кайданов увидел справа от себя — между чуть раздвинувшими свои плечи домами — уходящую куда-то вверх узкую крутую лестницу, и, мысленно пожав плечами, направился прямиком туда, чтобы разыскать наконец этого старика Якова, который, если верить Некто Никто, и должен был ответить на все его вопросы.
Кофейню Гурга Кайданов нашел без труда. Примерно на середине подъема — отсюда Герман уже мог видеть далеко наверху конец лестницы — стены домов, сжимавшие с двух сторон крутые стертые ступени, немного раздвинулись, образовав нечто вроде крохотной площади. И слева, под вывеской «У Гурга», действительно, нашлась широко открытая дверь, а за ней и сама кофейня — погруженное в полумрак неизвестных размеров помещение с деревянными столами и трехногими табуретками вокруг них. Кайданов остановился, пытаясь рассмотреть, есть ли там люди — а о том, что это именно кофейня легко было догадаться по запаху свеже сваренного кофе — и тут же обнаружил, что он на лестнице уже не один. Шаги за спиной прозвучали так неожиданно, что он даже вздрогнул и резко обернулся назад. Буквально несколькими ступеньками ниже застыла внимательно, но без удивления рассматривавшая его девушка. Однако в следующую секунду Кайданов уже не был уверен, что это именно девушка. Существо, стоявшее перед ним, с равным успехом могло оказаться и мальчиком-подростком, но первое впечатление все-таки было таким, что это высокая, худенькая, стриженная и одетая под мальчика девушка. Узкие кожаные штаны, заправленные в короткие сапоги, длиннополый кафтан — «или эта штука называется камзол?» — который не позволял рассмотреть, есть ли у нее — или все-таки у него? — грудь, и так ли узки его бедра, как должно быть, если это все-таки парень, непокрытая голова с коротко стриженными черными волосами, и огромные карие глаза, внимательно и спокойно изучающие Кайданова.