— В Городе она не появлялась, — пожал плечами Черт. — В «сети» вывешен «черный вымпел», но сигнал тревоги подала она сама.
— Спасибо, — еще раз поблагодарил Виктор, предполагая, что все уже сказано, но ошибся.
— Ты тот Виктор Корф, который с «лобным синдромом»? — неожиданно спросил Черт.
«Значит, она знала и это. Сильна стрига!»
— Да.
— Мы шли к тебе, — сказал Черт и, достав пачку сигарет, тоже закурил. — Она нас вела.
— Понятно, — кивнул Виктор, чувствуя, как сжимается от тоски сердце. — Во Франкфурте тоже были вы?
— Да.
«Похоже, что ты ее недооценил, друг», — сказал он себе.
По всем тщательно собранным Виктором и его людьми данным, а их накопилось уже порядочно, во Франкфурте и Мюнхене действовала колдунья невероятной, просто запредельной силы. Даже делая поправку на не всегда достоверные источники информации, эта ведьма должна была быть едва ли не равной ему — «богу» — по силам.
«Дебора?»
— Спасибо, — в третий уже раз сказал Виктор.
— Не за что, — ответил Черт. — И вот еще что, Виктор, зовите меня Борисом. Меня папа так назвал.
3
Казалось бы ерунда. Что ему, в самом деле, до этих двоих? И почему именно о них он все время думает? Других дел, что ли, нет? Однако эта странная любовь «красавицы и чудовища» занимала его, чем дальше, тем больше. И, как можно было догадаться, совсем не случайно.
«Мужчины любят глазами», — Виктор терпеть не мог все эти прописные истины, но приходилось согласиться, что что-то в этой «народной мудрости» есть. Образ Лисы недаром едва ли не все время стоял перед его глазами, и избавляться от этой «напасти» он не собирался, хотя, разумеется, мог, если бы захотел.
Однако занимало его не чувство, которое должен был испытывать к Катарине Черт. С ним-то как раз все было понятно. Судя по всему, в реальной жизни Черт был совершенно лишен радости любви. В той или иной степени, об этом можно было судить по тому, как вел себя в Городе Бомарше. Короткое и, надо отметить, довольно поверхностное расследование, предпринятое Виктором, показало, что в Чистилище Черт был известен, как легкий и удобный любовник, склонный к долговременным романам «с лирикой», но никогда не обременявший партнершу своим присутствием дольше, чем хотела она сама. По такому поведению о человеке многое можно узнать, хотя, правды ради, никто из тех, с кем привелось говорить Виктору, и не подозревал, кто на самом деле скрывается под личиной мягкого, улыбчивого и крайне остроумного «француза». Все, как один, полагали, что в реальной жизни Бомарше, скорее всего, какой-нибудь несчастный калека, лишенный физической возможности любить и быть любимым. Впрочем, если подумать, не так уж они и ошибались. И если так все и обстояло, любовь Черта к Катарине была понятна и легко объяснима. Красивая женщина, к тому же боевой маг… Но если и этого недостаточно, то не трудно было представить, какое впечатление на этого сурового мужика должна была произвести почти материнская забота, с которой Катарина его выхаживала. Но вот сама Пятая Дженевры оставалась для Виктора полной загадкой. И именно она и ее чувство, больше всего его и занимали.
4
Жизнь в «пустоте» оказалась не лишена своих прелестей. Никто ее не ждал и не искал — «Совсем никто?» — и ей самой некуда было спешить, так как и планов особых у нее пока не было, кроме, разве что, встречи с Кайдановым. Но идти или нет на встречу, которой еще совсем недавно она сама и добивалась, Лиса пока не решила. Обстоятельства изменились, и с ними изменилась она сама. Оставался, правда, еще Георг, который с педантичной пунктуальностью, но без назойливости предлагал ей — при каждом практически посещении кофейни Гурга — встретиться с «племянником» старика Иакова, но тут был совсем другой расклад. Она не то, чтобы боялась этой встречи, хотя и страх со счетов сбрасывать не стоило, но просто не знала — растеряв неожиданно уверенность в правильности своих прежних действий — стоит ли это делать.
Прожив в Цюрихе почти неделю и дождавшись там одного только Алекса, приятно удивившего ее внезапно прорезавшейся способностью выживать любой ценой, Лиса обнаружила, что не только не распутала тот странно болезненный клубок, в который превратились ее чувства к Некто Никто, но, напротив, запуталась в них окончательно. И теперь, приехав в Берлин, она не могла даже с определенностью сказать, что же на самом деле лежит у нее на сердце, мешая по-настоящему наслаждаться великолепной и совершенно незнакомой ей «рассеянной» жизнью богатой и свободной от каких либо обязательств женщины? Любовь ли это, пронесенная через двадцать пять лет подполья, или дурацкая блажь, разросшаяся до размеров мании? Честно говоря, вопрос был из тех, которые вообще не следует задавать, потому что, подвергнув сомнению — пусть один только раз — то, что всегда считалось неприкосновенным, ты неизбежно вступаешь на зыбкие земли неопределенности, где существуют только вопросы без ответов, тоска и горькая печаль. «Не поверяйте алгеброй гармонию! Не делайте глупости!» Но вопрос был задан и, прозвучав, потянул за собой, что не диво, массу других вопросов, и твердая почва окончательно ушла из-под ног, и все, чем жила Лиса все эти длинные годы и благодаря чему, возможно, только и выжила, оказалось совсем не тем, чем казалось еще вчера.
Если бы не это, нынешняя жизнь могла бы и вовсе обратиться в волшебную сказку про какую-нибудь Золушку или в чудный сон, приснившийся старой деве, утратившей уже последние шансы на счастье и лишившейся — в силу возраста и жизненного опыта — последних иллюзий. И дело было, разумеется, не в том, на какой машине ездила Лиса, в каких обедала ресторанах, или какие тряпки создавала сама себе, едва лишь какая-нибудь вещица, мелькнувшая в электронном или бумажном каталоге Haute couture,[64] привлекала ее капризное внимание. На нее снова смотрели мужчины. И, надо признать, это было невероятно приятно, тем более, что и мужики были отнюдь не рядовые. Во всяком случае, некоторые. Однако не получалось.
Прошлое, как ни тривиально это звучит, тянуло назад. Не отпускало, проклятое, не желало отпускать. И Лиса снова оказывалась там, откуда, собственно, и пришла в этот мир Дебора. А там — На войне, как на войне, не так ли? — голову молодой или не такой уж молодой, женщины занимает отнюдь не выбор прически или вечернего грима, а рутина жизни в подполье, где каждый прожитый день удача, и смерть всегда поджидает тебя не где-то далеко, а за первым попавшимся поворотом. И Лиса вдруг ловила себя на том, что снова и снова мусолит думанные передуманные мысли о Черте и Даме Пик, и о таинственном третьем, которому похожий на бегущий сквозь ночь факел Черт швырнул Пику, безвольную и неподвижную, как неодушевленный предмет; об Алексе, к которому на платформе цюрихского метро, Лиса даже не подошла, послав вместо себя какую-то путешествующую из ниоткуда в никуда соплюху с немытыми волосами и старой гитарой за спиной, передавшую оператору деньги и приказ двигать в Афины к Бегуну и ждать там дальнейших распоряжений; и о Бегуне, разумеется, о Твине и Злате, и о Махно с его дикими идеями, и о множестве других людей, большинство из которых она знала только по кличкам, а некоторых и живьем-то никогда не видела; и о «Тропе», на которой теперь не стало «маяка» с ником Нота, и об «Эстафете», в которой выпало одно из командных звеньев по кличке Соль; и о Наташе, ковыляющей на парализованных ногах по холодному и сырому Ленинграду; и о дочери Кайданова, как в старом советском фильме, разыскивающей отца, и о какой-то курве из московского управления КГБ, чующей магов аж за триста метров; и о тайнах архива мюнхенской безпеки, и о чертежах жуткой машины, созданной в Военно-Техническом Бюро… Того, о чем можно и, вероятно, нужно было думать и о чем, может быть, следовало беспокоиться, имелось столько, что легко было занять этим все до последней минуты нежданно случившиеся «Цюрихские каникулы». Но с этим Лиса в конце концов справилась, потому что все, что можно было сделать, уже было сделано, и все решения приняты и никаких возражений не вызывали. Но если в общем плане все так и обстояло, то к Некто это, увы, не относилось.
Некто Никто возвращался в ее мысли с упорством достойным лучшего применения. Но вот какое дело. Лиса не знала теперь, любит ли его по-прежнему, и если все-таки любит, то нужна ли ее любовь этому таинственному человеку, который всегда приходил, когда считал нужным, и уходил точно так же, никого не спросив. «По-английски». На этот раз, правда, он, судя по всему, изменил своему излюбленному модус операнди, устроив в Тель-Авиве такой «гвалт», что мама не горюй. Зачем?
«Не смог без шума? Или так и было задумано?»
Иди знай, что там случилось и почему! Иди…
6
В Берлин она все-таки приехала. Не то, чтобы окончательно решила, пойдет или не пойдет на встречу, но из надоевшего до чертиков Цюриха убралась и, если уж так, то почему бы, в самом деле, не в Берлин?
«Разлук так много на земле и разных судеб… И городов много и людей, но куда не кинь, всюду…» — Она проехала с ветерком по автобанам Западной Германии, никуда особенно не спеша и делая остановки там и тогда, когда и где «стих» находил. А находил он часто и в очень приятных местах, потому, вероятно, что не только трудные мысли «о главном», но и «муза красивой жизни» не оставляла Лису тоже. Так что до места добралась уже ближе к ночи, но это, как говорится, отнюдь не смертельно. Время ведь функция обстоятельств: когда спешишь, его никогда не хватает, а когда живешь не во времени, а в пространстве, то и того и другого полно.
Она устроилась в отеле, сходила в ресторан, поужинала там с аппетитом, насладившись между делом вежливым вниманием сразу двух патентованных красавцев — типичного арийца, одетого с артистической небрежностью, и смуглого атлета в безукоризненно консервативном костюме тройке темно-серого цвета — и одарив обоих царственной улыбкой, убыла в номер, где полчаса полоскалась в ванной, позволив себе немного коньяка — для релаксации и чуть-чуть сладких грез, проходящих в ведомости «незатейливых развлечений одинокой женщины» по статье «только для взрослых», и наконец с огромным удовольствием нашла себя в роскошной постели. Но в Город не пошла, неожиданно почувствовав избыточность этого привычного хода действий, а просто заснула, чтобы проснуться через семь часов сорок три минуты, ровно в восемь, и начать новый день.
7
Весь этот день, который вполне мог оказаться особым, но мог таковым и не стать, она гуляла по Берлину. Город Лисе решительно не понравился, но это не означало, что в нем невозможно было найти приятных мест. Она их и находила, обходясь, впрочем, без путеводителя и карты, а полагаясь на одну только интуицию, неизменно приводившую ее в этот день именно туда, куда следует, то есть туда, где Лисе было хорошо и легко и где естественным было занять голову какими-нибудь милыми пустяками, чем-нибудь необязательным, но приятным. Например, задуматься, о вечернем платье, которое Лиса надевала пока один лишь раз в жизни — во время охоты на Вальдхайма — и которое решила теперь себе сотворить.
Потом она оказалась в здании Нового Культурного Центра и довольно долго бродила по залам музея, рассматривая картины каких-то немецких авангардистов, в которых совершенно не разбиралась, но которыми сейчас неожиданно увлеклась, находя особую прелесть в этих нечетких тревожных линиях и неожиданных сочетаниях цветовых пятен. В конце концов, она даже снизошла до того, чтобы прочесть объяснения, вывешенные в каждом из залов выставки, и с огромным удивлением узнала, что уже два часа рассматривает картины отнюдь не современных художников, а произведения давно умерших — и иногда очень плохо умерших — классиков, работавших в начале двадцатого века.
«Классики и… современники», — покачала она мысленно головой, обещая себе в обязательном порядке восполнить пробелы в образовании.
«А он?» — неожиданно задумалась Лиса, уже выходя из музея под мелкий дождик. — «Он в таких вещах разбирается?»
Скорее всего, ответ положительный. Что знал или чего не знал Некто, сказать было трудно, но старик Иаков знал, кажется, абсолютно все.
«Знает, — поправилась она, так как уже не сомневалась, что Некто и Иаков это один и тот же человек. — Знает…»
«Знал, знает… будет знать… — крошечные, совершенно невесомые капли дождя оседали на лице, приятно холодя кожу. — Да, несомненно!»
Решение, как это уже случалось, пришло сразу в готовом виде. Да, ей действительно необходимо пойти на встречу с Кайдановым, однако совсем не затем, зачем она думала раньше. Впрочем, то, ради чего ей следует там быть, представлялось пока несколько туманным, но одно Лиса знала уже совершенно определенно: все это как-то связано с Некто. И, несмотря на то, что непроясненность их отношений как будто предполагала сохранение дистанции, сейчас ей это не мешало. Напротив, именно поэтому — а как это, и с какой стати, стало вдруг совершенно неважно — она туда и пойдет.
8
Что есть любовь?
Это очень странно, когда взрослый, во всех смыслах поживший и успевший даже один раз умереть мужчина задается такими странными вопросами.
Что есть любовь?
Худшего занятия, чем пытаться ответить на этот хрестоматийно неразрешимый вопрос, трудно даже придумать, но, тем не менее, именно этим и была занята теперь голова Виктора.
— Что скажешь? — спросил он Ольгу, зашедшую к нему, чтобы «из одной только вежливости» поставить Августа в известность, что, хочет он того, или нет, они с Персивалем намерены сегодня в пять тридцать отобедать в ресторане «Кемпински». Столик заказан, Персиваль ждет в машине. И зашла она, в общем-то, «буквально на минуту», затем только, чтобы сообщить его светлости князю, где он их сможет найти, если они ему вдруг понадобятся. Но на эту наглую выходку Виктор даже реагировать не стал. Пусть их, героев, они по-другому не умеют. Спросил о другом.
— Что скажешь? — спросил он.
— О чем, князь? — темно-синее платье очень шло Ольге, и крупные голубые сапфиры в ушах и каплевидном кулоне, повисшем на тонкой золотой цепочке в глубоком узком декольте, тоже.
— О Катарине, разумеется, — Виктор раскурил трубку и посмотрел Ольге прямо в глаза. — И не называй меня, пожалуйста, князем, Оля. У меня есть имя.
— Она его любит, Виктор, если ты хотел спросить меня именно об этом, — Ольга улыбнулась и, подойдя к зеркалу, поправила завиток блестящих черных волос над виском.
— Я догадался, — желчно возразил Виктор, попыхивая трубкой. — Но за что?