Когда я вошла в гостиную, все уже были в сборе. Тетя Лусия стояла у двери с чашкой чая в руке; видимо, своим появлением я произвела небольшое землетрясение, потому что чашка прямо-таки заплясала на блюдце. Тетя Лусия повернулась и сделала пару шагов ко мне.
— А у нас тут тайное заседание нашей ложи, правда, Том?
— Да уж!
— Хорошо, что ты пришла, а то осталась бы без fruit саке[68], — сказал Фернандито.
Рядом с мамой, разливавшей чай, восседала тетя Тереса, и я подошла поздороваться с ней. Отца в тот момент я еще не видела, возможно, он куда-то отошел. Я села за стол, отхлебнула чаю и проявила преувеличенно большой интерес к положенному мамой fruit cake. Казалось, в гостиной очень много народа, хотя здесь были только свои, да еще отец, который вместе с тетей Лусией, Томом и Фернандито не сидел, а стоял. Казалось, все разом говорят и смеются, причем смеются громче обычного. Сердце у меня колотилось где-то в горле, затрудняя дыхание. Как только я уселась справа от тети Тересы, все словно утихомирились, будто мой приход послужил для этого знаком. У меня было ощущение, что все наблюдают за мной, хотя делают вид, что заняты совсем другими делами: Виолета кладет себе еще один кусок cake, тетя Лусия ахает над дурацким жемчужным ожерельем тети Тересы. Сама тетя Тереса, полузадушенная своим ожерельем и корсетом, сидела в слишком низком и глубоком для нее кресле, вытянув под столом толстые ноги. Помню, я подумала, что если она их нечаянно поднимет, стол взлетит на воздух. Итак, все притворялись, что едят печенье и пьют чай, все улыбались и казались очень довольными, а сами следили за мной с таким выражением, словно опасались, как бы из-за их беспечности что-нибудь не взорвалось. Отец, как всегда элегантный, беседовал с мамой и Виолетой, и до меня донеслись его слова: «Я имею некоторое влияние на заместителя мэра». Я чувствовала себя чужой и думала, что не стоило сюда приходить, что не зря я боялась, когда мама пригласила отца, быть тут лишней и что этот вечер в честь отца и тети Тересы прекрасно состоялся бы и без меня. О чем они говорят? Да ни о чем, будто серьезные разговоры завершились до моего появления, а теперь все просто убивают оставшееся до ухода время, занимаясь пустой болтовней.
Я была безымянной пришелицей в гостиной собственного дома, о которой не вспоминают, но и не забывают окончательно, что-то вроде безвкусной пепельницы — сувенира из Санта-Крус-де-Тенерифе. Кого все они слушали? Глядя на них, но не участвуя в беседе, я словно вдруг оглохла. Я не говорила, но и не слышала. Все поглотила какая-то необъяснимая тоска. Отец, заложив руки за спину, склонился над мамой, а она подняла к нему лицо и так и сидела, даже когда он молчал, словно эта поза была единственно возможной или единственно правильной, нарушаемой лишь автоматическими движениями рук, когда она наливала чай или предлагала sandwiches[69] или печенье. Она выглядела так странно, так непривычно в этой застывшей позе! Слегка поднятое вверх лицо, обращенное к отцу, белая шея, изящный девичий стан, бело-голубой барельеф восемнадцатилетней девушки, таинственная неизвестная дама — «Die Unbekannte Dame».
— Тетя Тереса, о чем вы говорили, когда я вошла? Я не могла прийти раньше, — сказала я.
— О тле, о чем же еще? В нынешнем году это настоящая напасть, в июне уже появилась на розах. Травила я ее купоросом, травила, и все без толку. Говорят, тля прекрасно его усваивает, и хотя твоя мама не верит, что это возможно, боюсь, так оно и есть.
Я подумала, что, спроси я, каждый рассказал бы, о чем он только что беседовал, но я была уверена, что перед моим приходом разговор шел совсем о другом. Я взяла салфетку и вытерла вспотевшие ладони. Похоже, сегодня за столом все объяснялись какими-то условными знаками. Я понимала, что отчасти мое беспокойство объясняется тем, что я ожидала разговоров о делах, а никто о делах не говорил, хотя меня привела сюда исключительно убежденность в том, что отец собирается наконец открыто изложить свои соображения. При этом я была уверена, что разберусь во всем не хуже его самого или Фернандито, ведь торговое право гораздо легче Аристотеля. А в деловых разговорах чувствам не место, значит, ничто не сможет меня задеть и я не стану объектом всеобщего внимания. Ведь теперь, когда в доме появился отец, наш тесный семейный круг распался, и на меня будут смотреть так, как смотрят друг на друга чужие люди. Однако ничего из того, что я ожидала, не происходило, все говорили разом и достаточно возбужденно, особенно мама с папой. «Наверное, я похожа на растрепанное привидение, — думала я, — и, глядя на меня, они вспоминают тетю Нинес, такую же безучастную и молчаливую, которая всегда, даже до истории с Индалесио, напоминала призрак, всегда была погружена в себя и не отличала истинное от ложного. Ни она, ни я никогда не могли связать воедино вещь и понятие. Мы обе не от мира сего, одинокие, долговязые, прикипевшие к этому дому, не умеющие одеваться старые девы непонятно какого возраста. Но лучше так, — правда, тетя Нинес? — чем совершить какой-нибудь грех, пусть небольшой, и, не насладившись им, потом всю жизнь терпеть издевки…» Я понимала, что это глупо, но нарочно растравляла себя, да и кто мог бы меня утешить? Из мрачной задумчивости меня вывел голос отца, показавшийся мне резким, как звук лопнувшего воздушного шарика.
— На Кубе тысяча разных сортов бананов. То, что мы едим тут, там выбрасывают свиньям. Я почти год прожил в Камагуэе, и во время обеда и ужина запах жареных бананов достигал третьего этажа отеля. А то, что вы здесь называете рисом по-кубински, не имеет к этому блюду никакого отношения. Бананы должны быть только что срезанными и хорошо прожаренными, иногда их даже панируют и подают с черной фасолью и недозрелой, почти белой кукурузой…
Тут раздался голос Тома:
— Мы ели великолепные бананы в Гаване, правда, Лусия? Нам очень понравилось.
Теперь я все прекрасно слышала и узнала, много или мало риса едят на Кубе, и какие там огромные фрукты, кисло-горькие или кисло-сладкие, с желтовато-оранжевой мякотью, по цвету немного напоминающей тыкву, а гуайяву там всегда режут на кусочки и кладут на плоский жирный сыр, похожий на здешний. К чему это благодушное настроение, эти расшаркиванья, эта необъяснимая болтовня? Мне опять показалось, что над или под тем, что выставлено на всеобщее обозрение, скрыт истинный, гораздо более глубокий смысл, ускользающий от меня, теряющийся в словесном бреде. Внезапно ко мне подсела тетя Лусия.
— Ты знаешь, что в этом доме все несут чепуху и всегда несли? Скажешь, я не права? А разве сегодняшняя встреча не похожа на заседание ложи португальских масонов? Португальские масоны были образованнейшие люди, кстати, Помбаль[70] был масон, а как же иначе? Ты только взгляни на своих отца и мать! Время их будто и не коснулось, они оба помолодели, и это понятно. Я всегда говорю: ничто не создает такого весеннего настроения, как влюбленная пара, чья жизнь уже вступила в осеннюю пору. Разве тебя не радует, что все повторится, но уже без тех трудностей, которые были, а они ведь были, ты знаешь. Ты наверняка думаешь, я сумасшедшая, и я действительно сумасшедшая, но я многое предвижу, закрываю глаза и вижу, что должно произойти. Когда-то я сказала, что так и будет, твоя мать, естественно, этого не помнит и не допускает, но я это говорила. Габриэль, бедняга, ну конечно, он был художник, гений, но странный, очень странный — да что я тебе рассказываю… А Фернандо был влюблен, безумно влюблен, но твоя мать, детка, сделала глупость, и вот что получилось. Думаешь, так может продолжаться? Правда, они даже пожениться не могут, потому что уже женаты, но какой-то праздник нужно устроить, только вот какой? Обычная вечеринка не годится, да и пышное торжество тоже. Что-нибудь этакое с шампанским, сардинками в масле, это очень вкусно, и канапе. Ну скажи, глупышка, разве они не очаровательны? Влюблены, как королева Виктория и принц Альберт. Муж с женой словно жених и невеста — смех, да и только!
Такое поведение родителей казалось мне чудовищным. Я чувствовала себя отверженной, человеком, которого стараются не упоминать, чтобы ненароком не обидеть или не вызвать ненужные споры. То, как они смотрели друг на друга, было безобразно. Я вышла из гостиной и из дома, дошла до сада тети Лусии, села на скамейку и попыталась разобраться в своих чувствах. Вдруг я почувствовала, что вся взмокла от пота, и страшно обрадовалась, что у меня, наверное, температура и теперь можно отговориться болезнью. Оказывается, я кривила душой — я знала, что я чувствую! Отвращение к тому, с каким бесстыдством они восстанавливали разрушенное ими же самими в ту пору, когда мы были детьми, и я верила матери, будто нам мужчины в доме не нужны, хотя сама она, оказывается, по одному мужчине все-таки скучала. Теперь я воспринимала ее всегдашнее спокойствие как выпад против меня, как доказательство того, что меня всегда считали дурочкой. «Я знаю, что я должна чувствовать, — думала я, — я должна испытывать желание ударить их молотком по голове, но я послушная дочь, и мне не хватает решимости уйти из дома. В конце концов, я жертва и заслужила то, что положено…»
— Я всегда говорила, что чем мужчина больше болтает и меньше рассуждает, тем лучше. Размышления и объятия несовместимы, так-то, курносая.
Я рассмеялась, услышав в ее словах отзвук прежней тети Лусии, которая всегда мне нравилась, и сказала:
— Но ты ведь не считаешь, что мужчины должны быть дураками.
— Полными дураками нет, не должны. Они должны уметь поддерживать беседу, не одна же ты все время будешь говорить. Лучше, если они могут поболтать о том о сем, рассказать анекдот, произнести пару фраз по-английски или по-французски, помолчать, когда нужно. Мужчина, который пытается досконально во всем разобраться, в результате станет таким, как ты. Фернандо в этом смысле всегда был идеальным, и Том тоже, хотя в последнее время я его практически не вижу. Чего он добился, без конца обустраивая мой сад? Что однажды его приняли за садовника, и это совсем не удивительно, учитывая его теперешнюю худобу: любой примет его за обслугу, питающуюся кое-как и ночующую где-нибудь на чердаке на узкой койке без матраса. Почему так получилось, что Том остался ни с чем? Том — и вдруг ни с чем! Я ему говорила: «Не выношу, когда ты смотришь на меня с таким обожанием, как кокер-спаниель. Я от этого заболеваю, ненавижу, когда меня обожают. Если ты будешь смотреть на меня, как вол или сенбернар, я не стану с тобой разговаривать». Как ты думаешь, почему он худеет? Потому что целыми днями читает Порфирия, и ты, конечно, скажешь, что я в моем возрасте должна ходить за человеком и умолять его съесть кусочек мяса, а не есть одни только овощи и каши. Его основная еда — это та гадость, которую ему присылают из Шотландии, porridge[71]. А знаешь, чем он ужинает? Большой чашкой бульона с размоченными в нем кусками хлеба, которые еще разминает ложкой, чтобы не жевать. Я ему говорю: «Том, пищу надо пережевывать», а он всегда отвечает: «Meine Liebe, ich habe keine Zahne mehr!»[72], у него, видишь ли, не в порядке зубы. В результате я сама перестала ужинать, чтобы не видеть, как он не ужинает. И это наш old Tom…[73] Иногда я думаю, может быть, с его стороны это месть, совсем маленькая, но месть! Ведь немецкое подсознание гораздо более глубокое и вязкое, чем его представляют в книгах. Мне кажется, в этом голодании и воздержании, в этом расстройстве организма, в этом non serviam[74] кроется какой-то злой умысел. Почему это он не хочет мне прислуживать? Разве я недостойна того, чтобы мне прислуживал праправнук барона Билфингера? Если это так, скажи прямо, а от него только и слышно «Meine Liebe» или в крайнем случае «Mon chou»[75]. Что за дурацкая сдержанность! Некоторые вроде Тома сами отказываются от того, что может дать только страсть. Вот Фернандо не такой, он совсем другой. А я не желаю играть роль матери! В наших с Томом отношениях никогда не было того, что называют чувственностью, хотя я бы предпочла, чтобы меня меньше обожали и больше любили. Я женщина, а потому мужчина должен соответствовать не только моему душевному, но и физическому настрою, должен уметь менять его. Любая красивая женщина, если она действительно женщина, втайне мечтает о том, чтобы ее носили в паланкине… Я все это говорю, потому что я не слепая и могу сравнить твоего отца с Томом… хотя твой настоящий отец — совсем другое дело. Он мог, например, в течение всего обеда развивать одну и ту же мысль, и этого я ему никогда не прощу. Он был немного скучный — такой идеальный, такой образованный, такой энергичный, такой всегда одинаковый, что невольно думалось: господи, какая тоска… Я его называла словесным могильщиком, и матери твоей не раз об этом говорила. Слово за слово он выкапывал широкую прямоугольную могилу и сталкивал тебя туда, и ты весь вечер там сидела, глядя на него, слушая и думая: «Нет, это невыносимо», но он все-таки умудрялся похоронить тебя под грудой слов. Однажды я сказала, что мне хотелось бы иметь рядом с домом небольшую башенку, и он целых полгода делал чертеж, и если бы я не вмешалась, все это плохо кончилось бы. Но я вмешалась, так как, в отличие от твоей матери, не могу быть всегда спокойной. Когда эта liaison[76] прекратилась, я вздохнула с облегчением, потому что его бесконечные размышления были хуже нападок и оскорблений. Любая беседа, любое простое или сложное предложение, любое восклицание, любая пауза — все было призвано выражать его громоздкие мысли… Поэтому твой отец мне сразу понравился. «По крайней мере, Фернандо, ты — это ты, а не монолог Мануэля Дисенты»[77], — вот что я ему сказала. В этом доме никто не произносит длинных речей, твой дед, например, с нами даже не попрощался, поехал однажды навестить свою Пепу Хуану — только его и видели. Твой отец, я имею в виду Фернандо, всем был хорош, но чтобы надолго связать себя с кем-то — нет, ни за что…
Я ее не прерывала, хотя нарисованный ею образ властной и эгоистичной женщины вызывал во мне безотчетную ярость. То, что она говорила о Томе Билфингере, было чудовищно. Однако я злилась еще и потому, что этот нескончаемый поток слов был абсолютно бессвязным, оказывается, с возрастом обожаемая мной тетя Лусия стала глупой и тщеславной, надменной и равнодушной. Мне казалось, она не в себе и не сознает, кто есть кто. Наконец, чтобы как-то остановить ее, я сказала:
— Тетя Лусия, я не понимаю, кого ты имеешь в виду. То, что ты говоришь о Томе, — полная чушь, он лучше всех, кого я когда-либо встречала в жизни.
Тут тетя Лусия встала и ушла. У нас в доме было немыслимо вот так прервать или прекратить разговор, поэтому я страшно удивилась, а когда в восемь отец откланялся и отправился в Сан-Роман на какой-то ужин, тут же рассказала маме об этом странном exit[78].
Они поехали в Сан-Хуан-де-Лус, но заночевали в Сан-Себастьяне, и маме так понравились тамаринды на набережной и ужины в «Ла Николасе», что Сан-Хуан-де-Лус был забыт, поэтому, чтобы все-таки попасть туда, пришлось продлить поездку на три дня. Они добрались до Байоны и проиграли там в казино тысячу песет. Забавно было слушать подробные рассказы отца о том, где что они ели и сколько это стоило, чуть ли не по дням. Я не понимала, что происходит вокруг, смысл событий ускользал от меня всякий раз, как мне казалось: вот-вот удастся его уловить. Например, я не понимала, что для тети Лусии отец был не членом семьи, а объектом легкого flirt[79], которым она в свое время пренебрегла. Том объяснил это так: «It's an old flame, I suppose. What can I do? You know your aunt. I'm not telling her anything. She always had an upper hand with me, always will»[80]. Он сказал это в ответ на мое недовольное: «Что творится с тетей Лусией, Том? Она даже на меня нападает. Она всегда была чудная, но при этом очаровательная и привлекательная, ты же знаешь, а теперь совсем не то, теперь она так и норовит ужалить». «Don't you worry, my darling, it's just a passing mood»[81].
Конечно, все дело было в настроении, но оно не менялось, и любой, кто видел ее каждый день, мог в этом убедиться. Тетя Лусия постоянно нападала на маму. Сначала я думала, она шутит, но она не шутила, она хотела обидеть, причем вела себя и говорила как обычно, что поражало и ужасало больше всего.
— А теперь, пока у главы семьи lunch[82], нужно срочно приготовить десерт, скоро мы все тут поголовно растолстеем. Но это логично, любой читательнице Георга Вильгельма Фридриха Гегеля это известно, правда, Том? В любой семье должна быть Pietät[83], что соответствует природному послушанию, Natürliche Gehorsam. Мы, женщины, как растения, у нас есть мысли, вкусы, элегантность, но от нас нельзя требовать универсальности. Чем мы нежнее, тем больше обезьянничаем, а чем больше обезьянничаем, тем становимся глупее, отсюда, естественно, и Антигона, и закон субъективной реальности, данной нам в ощущениях. В нас заключены сокровенные чувства, не нашедшие пока конкретного воплощения, но стоит нас приласкать, и тут же на свет Божий являются десерты, пирожки, рис и чудесные супы, которые немедленно превращаются в скрытые от глаз жировые отложения, имеющиеся на животе каждой замужней женщины.
В первую очередь я поделилась с мамой последней новостью: как тетя Лусия, ничего не сказав в ответ на мои слова, неожиданно встала и ушла. Мама согласилась, что даже для моей тети это странно, и добавила, что объяснения этому она не видит. Тогда я рассказала, как в разговоре об отце она постоянно путала его чуть ли не с Габриэлем, что лишний раз доказывает плачевное состояние ее рассудка.
— Вполне возможно, что у нее не все в порядке с головой, — сказала мама. — Я уже давно опасаюсь, что твоя тетя плохо кончит, ведь она словно бредит наяву, не отличая реальность от вымысла.
На том разговор и завершился, но слово «бредит» в отношении тети Лусии казалось мне неверным, и я не могла отделаться от ощущения, что мама просто не желала это обсуждать. Я выглянула из окна своей комнаты — нашей бывшей спальни — и увидела башню тети Лусии, искрящееся море вдали, часть нашего острова, или полуострова, и этот знакомый пейзаж показался мне похожим на нашу семью и мою собственную жизнь: он простирался передо мной весь как на ладони, прекрасный и близкий, известный и загадочный, серый и зеленый, сверкающий и четкий в полуденном воздухе, реальный, устоявшийся и понятный, какой я в двадцать семь лет считала собственную жизнь в лоне своей семьи. И вдруг в тот миг, когда я ощутила полное слияние с окружающим миром, меня пронзила мысль, что это ощущение не имеет под собой никаких оснований, что тайны, в которые я считала себя посвященной, на самом деле скрыты от меня. С одной стороны, все указывало на то, что прошлое моей семьи и мое собственное абсолютно гармоничны, а с другой — появились факты, противоречащие этому, начиная с возобновления отношений между родителями, желания Виолеты отделиться от нас и ее неудовлетворенности и кончая моим последним двусмысленным разговором с тетей Лусией, который мама расценила как проявление психического расстройства, хотя у меня создалось впечатление, что она просто не хочет говорить на эту тему.
Неожиданно та часть моей души, которой в детстве и юности не давало проявиться страстное восхищение мамой, тетей Лусией и всеми прочими, пришла в неистовство и побудила меня к действию, словно броская реклама или зазывное объявление. «Никакой путаницы не было, — сказала я себе, — тетя Лусия никогда ничего не путала, и сейчас тем более. Она нарочно употребила одно и то же слово „отец“ по отношению к двум разным людям, чтобы я сразу это заметила и поняла, что в этом слове заключена какая-то ловушка. Но что она хотела сказать? Она ведь не сумасшедшая». Бормоча эту последнюю фразу я вышла из комнаты, перешла дорогу, вошла в дом тети Лусии и постучала в дверь ее спальни, где она обычно проводила утро, сидя с сигаретой перед зеркалом и легонько массируя себе скулы. Как я и предполагала, она в халате сидела перед зеркалом. Потушив в пепельнице одну сигарету, она тут же закурила новую.
— Тетя Лусия, что ты имела в виду, когда говорила о моих двух отцах? Ты никогда ничего не путаешь, а тогда мне показалось, что ты перепутала Габриэля и Фернандо. Во всяком случае, и того и другого ты называла моим отцом. Что это за ерунда?
— Значит, ты считаешь, я ничего не путаю? Конечно, я никогда ничего не путаю. Странно, что ты только сейчас это поняла…
Я замерла, завороженная видом тети Лусии. Она словно очнулась и вышла на освещенную сцену, и кто-то слегка подрумянил ей щеки, и сделал точеной фигуру, и заставил помолодеть. Быстрым рассеянным жестом она провела щеткой по волосам, будто внезапно собралась куда-то идти, и сказала:
— Что смотришь, племянница? У тебя вид как у дрозда, когда он взъерошит перышки. Ты ведь не глупая, совсем не глупая. Не глупая и не наивная, но и не проницательная. К тому же ты чересчур ласковая и привязчивая, чтобы с ходу во всем разбираться. В общем, не слишком понятливая.
Последняя фраза ужалила меня, как оса, и я пошла в наступление:
— Говоришь, я не слишком понятливая, а раньше говорила, что я гораздо умнее брата и сестры, ты при них это говорила. Почему же я вдруг стала такой непонятливой?
— Не имеет значения, да и тогда я это говорила просто так.
Тетя Лусия погасила только что зажженную сигарету и закурила новую. Руки у нее дрожали, как в тот раз, когда она рассуждала о тете Нинес и чашка с чаем приплясывала на блюдце, но ни тогда, ни сейчас это не свидетельствовало о ее возбужденном состоянии. Чем спокойнее она была, тем более возбужденной казалась. Она не притворялась, просто возбуждение прекрасно уживалось в ней с холодной трезвостью ума. Мне казалось, с годами в ее организме выработалась своеобразная координация, напоминающая картезианское параллельное существование двух субстанций: между тем, что она чувствовала и думала, и тем, что она говорила и делала, не было ничего общего, наоборот, движения и мысли словно соперничали друг с другом.
— Вряд ли ты говорила просто так, тетя Лусия, ты никогда ничего просто так не говоришь. Когда я была помоложе, я в это верила, но теперь я вижу, что ты не полагаешься на случайности, а действуешь с определенными намерениями.
— С дурными намерениями, ты ведь это хочешь сказать?
— Не знаю, с дурными или нет, но всегда с определенными. Ты точно знаешь, чего хочешь, и в соответствии с этим поступаешь. Поэтому не может быть, чтобы ты перепутала Габриэля и Фернандо.
— Я тебе уже сказала, я ничего не перепутала! Это ты перепутала, по крайней мере сначала. По сути, ты ведь самая обыкновенная, darling, а путаница — вещь очень приятная и очень распространенная. Она притупляет острые углы и затуманивает истину. Трусы вечно все путают. Знаешь, я иногда думаю, может, ты трусиха? До сегодняшнего дня я была в этом почти уверена. Я поставила опыт и увидела, что ты ничего не желаешь понимать. Недаром говорят, что глупость — это благо…
— Спасибо за комплимент, тетя Лусия, огромное спасибо.
— Продолжаешь притворяться? Зачем? Не нужно. Ты напоминаешь мне бедняжку Нинес. Глупышки всегда больше притворяются, изображая вселенскую скорбь.
— Ты сама сейчас притворяешься, хотя тебе-то это совсем ни к чему. Если уж ты наговорила мне столько приятных вещей, то скажи и последнюю: что ты тогда имела в виду?
— Я имела в виду, что твой отец не Фернандо, а Габриэль. Ты дочка Габриэля, зануда. Твоя мать согласилась выйти замуж за Фернандо при условии, что он даст тебе свою фамилию, поэтому по закону ты, конечно, его дочь.
— Я тебе не верю!
— Естественно, веришь, причем настолько, что тебе даже не нужно спрашивать маму. Но ты все-таки спроси.
Мысли у меня путались, в голове крутилось сразу несколько вопросов. Мне не хотелось показывать тете Лусии, что преподнесенное ею с таким злорадством сообщение повергло меня в полное замешательство, а в злокозненности своей тетки я в данном случае нисколько не сомневалась. Я только желала знать, почему она сделала это именно сейчас.
— Ты права, я тебе верю, но не понимаю, почему ты не сказала об этом раньше.