Мария держала загипсованную руку на мятом металлическом столике, пока медсестра обматывала гипс бинтом. От тупой пульсирующей боли на лбу охотника проступал холодный пот, хоть сама Мария и не нервничала: перелом был незначительным. Когда сестра закончила, она что-то сказала. Мария следила за губами пожилой женщины из-под упавших на глаза волос, но не слушала. Как только женщина заткнулась и кивнула в знак того, что Мария свободна, охотник забрала свой меч и вышла из кабинета.
Будто бы во сне, охотник плелась по чёрному коридору вдоль закрытых белых дверей. Под ногами хрустела старая кое-где потрескавшаяся плитка. Затем был лестничный пролёт с серыми стёсанными ступеньками. Девушка не торопясь поднималась вдоль длинной зелёной облезлой стены, пробиралась на ощупь в ночной темени. Мария поднялась на третий этаж, запыхалась. Она вновь оказалась в коридоре, в таком же, как и на первом этаже. Склепное безмолвие потопило коридор. Мария улыбнулась. Ведь что может быть более похожим на чудовище, чем тощая черноволосая девка, что, шоркая, тащит за собой меч по коридору ночной больницы.
Мария подошла к палате. Открыла слегка скрипучую дверь. В палате был лишь один человек. Саша лежал на койке, вытянув ногу, скованную бандажом.
— Хорошо держишься! — бойко сказал Саша, завидев Марию.
— Ты тоже, — Мария положила меч на соседнюю койку и села на стул у основания Сашиной койки, — как нога?
— Да так! Всего лишь вывих. Не перелом, — Саша кивнул на руку охотника.
— Это тоже ничего страшного. Через недельку заживёт.
За окном вдоль ночных дорог и просек, по крышам домов и сараев нёсся и выл холодный ветрище. В окно кривыми пальцами стучала чёрная лысая ветвь.
— М-да уж, ну и погодка… Слушай, а Николай…
— Мёртв.
— Ясно. Бедная Вера… — после недолгой паузы Саша заговорил задумчиво. — Когда мы закончили и начали подниматься на поверхность, ему стало плохо. Его тошнило. В последнее время в шахте часто кого-то тошнит. Я остался с ним, чтобы не оставлять Колю одного. Ну и мы как-то отбились от остальных, а потом это…
— Чудовище использует Волю. Тошнота — это лишь следствие устрашения Волей, — подметила Мария.
— Волю? Типо, оно просто желает и… что-то происходит?
— Немного не так, это не желание. Просто научный термин. Волшебство, если говорить по-простому.
Кривые оледенелые пальцы скреблись по стеклу. Вьюга вздымала облака снега и льда. Где-то вдалеке тёмного коридора кто-то топал. В соседней палате поскрипывала старая койка.
— Спасибо, что уберегла меня от этой страхолюды. Честно, спасибо. Ты не представляешь, как я был рад, когда ты появилась передо мной. Уж думал, каюк мне. Как по мне, уж лучше умереть на работе под завалом, чем стать чужим обедом. Но уж ладно, поздно уже. Не буду тебя задерживать. Ты только Асе передай, что хорошо всё со мной, а то она, небось, уже вся извелась.
Мария не встала и не ушла. Она не обратила внимания на слова шахтёра; охотник, согнувшись горбато, упёрлась чёрным глазом в пол.
— Это ведь моя вина, что он погиб.
— Не надо так загонять себя. Ты же спешила, как могла. Да и вообще, это всё секретарь. Он на всё готов, лишь бы рожу в пуху сохранить. Даже если другие страдают от этого.
Мария криво улыбнулась. Правый уголок рта нервно подскочил, и правый глаз прищурился.
— Я проигнорировала вашу просьбу. Решила сделать всё сама. Глупо верила, будто бы мне это всё по силам, что ситуация будто бы под контролем. Какая дурость.
Саша отвлёкся на кривые пальцы за окном. Шахтёр заговорил отвлечённо, словно вспоминая древнюю историю:
— Во время войны мы все внимательно следили за сводками с фронта. Читали газеты, иногда слушали радио в кабаках. Сейчас уже воспоминания о войне смешались в одну серую грязь. Забавно, вроде бы так долго шла война, но стоило пройти паре годов, так теперь помнишь, что всё было плохо, что было страшно, но уже трудно вспомнить какие-то конкретные события. Но иногда в новостях проскакивали и хорошие вести. По-настоящему радостные истории. Иногда даже казалось, что журналисты их специально выдумывали, чтобы обмануть нас и подбодрить, настолько эти истории казались нереальными, сказочными. Будь то Александрово наступление или очередные скупые сводки о несгибаемых защитниках Кинхайта. Иногда до нашей глуши добирались новости не только с Западного фронта, но и с Южного. Например, о разгроме Копек Кампа, — Саша улыбнулся, увидев оживление в глазах молчаливого собеседника, — помнит ли ещё Альбатрос о Лагере Собак?
— Откуда? — тут же выпалила Мария, но голос её оборвался, ещё не знала она, что сказать.
— Помнишь молчаливого мужика, который сидел с нами в баре рядом с Антоном? Я с ним прежде был незнаком, познакомился только тогда, когда он прознал о нашем плане через Антона. Зовут его Виктор Алексеевич, он живёт в Павловке с рождения в доме своего деда, на юге Павловки, очень далеко от рудника. Его жена — Лена — тоже здешняя. Они познакомились ещё в детстве. Когда ему было 19 лет, а ей 18, они поженились. Через год у них родился сын, через два года после него — двойня, две девочки. Девочки родились летом 900 года. Прекрасное было лето. Тёплое и нежное. Очень солнечное. Даже странно, кому захотелось вдруг воевать после такого лета? Из Павловки не так много людей побывало там, на фронте. Виктор — один из немногих. Его призвали на Юг в начале 901 года. Почти год он там пробыл. Сколько бы историй он мог бы нам рассказать, да не сумеет уже — ему отрезали язык. Осенью того года он попал в плен.
— В Лагерь Собак, значит. Соболезную.
— А ты скромничаешь. Говоришь так, будто бы вовсе не ты разгромила ту жуткую тюрьму.
— Это не имеет значения. Мой подчинённый тогда попал туда. Если бы не это, я бы никогда даже не приблизилась к Копек Кампу.
— Что не помешало тебе тогда спасти всех заключённых. В том числе и Виктора. Ох, ты бы знала, какой громкой была эта новость, здесь все её обсуждали, да и думаю, не только здесь. Целый конвой голодных и замученных заключённых тайком пробирается по всей вражеской территории. Во главе их лишь небольшой диверсионный отряд, помощи ждать неоткуда. И ведь вы их вытащили! Если б не знал я Виктора, может, сейчас я бы уже верил в то, что это просто выдумки наших журналистов. Но раз такое дело, что ты была там только ради спасения своего человека, почему ты спасла их всех?
— А что ещё с ними было делать?
— Именно! — вырвалось у Саши, будто он учёный, открывший новый закон материального мира. — Ты могла их оставить в лагере или освободить и бросить. Но ты до сих пор даже не знаешь, что надо было делать с ними. Даже сейчас у тебя и в мыслях нет другого варианта, кроме спасения. Личные цели привели тебя в лагерь, но потом ты смогла сделать правильный выбор, — Саша отдышался после долгой речи, успокоил голос, — Мария, я не знаю, что тобой движет сейчас, почему ты до сих пор здесь и почему делаешь то, что делаешь. Сделанного уже не воротишь, но я верю, что никогда не поздно поступить правильно.
Мария засмеялась. Тихо и нежно, без обычной для неё гнусавости. У Саши промелькнула мысль, что сейчас она впервые похожа больше на женщину, чем на солдата.
— Из тебя вышел бы хороший дознаватель, Саш. Ты умеешь из чужих ответов узнавать больше, чем в этих ответах видит сам отвечающий. И как я так прокололась? Ведь работа дознавателя — это как раз моя работа в том числе, — Мария виновато улыбнулась, — хорошо, я помогу вам. Быть может, действительно, ещё не поздно.
Саша откинулся в койке, положил голову на прохладную подушку и прикрыл глаза.
— Спасибо, Мария. Честно, спасибо.
Когда Мария добралась до дома, с минуту девушка не решалась войти. Была поздняя беспросветная ночь, но в доме ещё горел свет. Тёплое тусклое окно единственное на улице продиралось сквозь густую темноту. Мария вдохнула полной грудью и зашла за калитку. Ничего ведь страшного, ведь всё обошлось. По крайней мере для Аси.
Мария вошла в тёмные сени и закрыла за собой дверь. Только Мария начала разуваться, как на пороге показалась Ася с лампадкой, которую она придерживала обеими руками. В тусклом дрожащем свете её лицо осунулось, когда Ася увидела охотника, её брови нервно подпрыгнули, а когда она увидела гипс — глаза сделались мокрыми. Не теряя ни минуты, Мария улыбнулась на показ, подняла сломанную руку.
— Не переживайте, Ваш муж пострадал ещё меньше моего. Он сейчас в госпитале, там смотрят, чтобы не было заражения от пустяковой царапины. Он только ногу вывихнул.
Ася улыбнулась и живо задышала, по щеке скатилась несдержанная слеза. Девушка вытерла лицо.
— Слава богу.
Мария разулась и вошла с Асей в дом. Ася направилась к столу, где стояла остывшая еда, а Мария, вопреки Асиным ожиданиям, сразу пошла наверх.
— Вы не хотите поужинать? — спросила девушка, когда Мария уже прошла половину лестницы.
— Нет, спасибо. Я не голодна.
— Хорошо. Тогда спокойно ночи, — Ася потёрла локон волос, — спасибо, что уберегли Сашу.
Мария опустила взгляд на жену шахтёра. Девушка смотрела на охотника добрыми, почти детскими глазами. Её слова были искренни, и от этой искренности у Марии возникло мерзкое чувство в груди. Будто бы кто-то резко стянул её легкие и сердце в одну точку. Охотник с усилием проткнула клыком язык, горло насытилось кровью. Вдруг Мария услышала едва уловимый скрип, что дошёл до неё с первого этажа оттуда, где находилась кровать Валеры. Скрип вырвал Марию из объятий стянувшего её отвращения. Она ответила Аси, стараясь не открывать сильно рот, чтобы не плеваться кровью.
— Угу, пожалуйста… Наверное.
Подойдя к кровати, Мария скинула с себя бригантину, акетон и одежду на пол и бросилась в постель. Девушка отвернулась, припала головой к холодной стене и укуталась плотно в одеяло, заглатывала кровь, что сочилась из языка, обтёсывая ранку об зубы.
Мороз сковал окна чудными узорами. Мороз проникал сквозь брёвна, овладевал стенами и через них морозил помещения несмотря на все усилия затухающей к утру печи. Мороз обнимал женщину, погружая её в пучину снов. В них она стоит одинокая посреди ледяного поля. Она зовёт кого-то знакомого, кто был ей некогда дорог, но снег пожирает все её крики. Снег проглатывает её мольбы к человеку. Этого человека нет в этом поле, не найти его силуэт даже у границ белого горизонта, сливающегося с небом, но женщина продолжает его звать, ведь крик помогает ей напрягать горло — крик помогает горлу не замёрзнуть. Только мольбы к человеку не дают ей замолчать навеки, не дают снегу пожрать и её саму.
Женщина стоит посреди поля, и по коже её стучат крупные капли дождя. Они стекают по её могучим плечам, по груди, по торсу, по ногам капли спускаются к чёрной земле. И кровью кричит небо на горизонте, и в кровавом свете женщина видит, что лежат у неё под ногами тела. По телам этим ветвились дранные раны, под кожей пурпуром расходились обломки костей. Трупы лежали в сырой земле, разрубленные, раздавленные, растерзанные и пожёванные, и все они смотрели на женщину, и с лиц их слезал цвет, а губы наливались белизной. Смотря в глаза мертвецов, женщина ужасалась. В их глазах увядала она сама. Лоскутами отходила красная кожа, с кусками кожи падали чёрные волосы, мышцы обмякли, словно пропитались кислотой, сползали с костей, кости истончались и исчезали, растворяясь в нескончаемом дожде. В глазах трупов умирал человек, и сколь не пыталась она протянуть себе руку, женщина не могла дотронуться до отражения. И она замолчала. Она не звала больше человека, потому что он также лежал у её ног. У её ног лежал труп диверсанта, капитана, патриота. Ей так много хотелось сказать капитану, столько чувств ей хотелось взвалить на его плечи, но она молчала. Все слова хоронила в себе. Но неизменно с её губ ненароком срывался один и тот же вопрос: «Ты погиб за свои идеалы, так и не узнав, чем всё закончилось. Так скажи мне, патриот, что бы ты делал, если б остался жив?».