Выслушав жену, Михаил Моисеевич выпил еще рюмку. Помолчали.
- Что делать, придется рожать. Немцы запретили евреям рожать, а придется. Ходить до конца войны беременной не будешь. Станем Софу прятать.
- А может быть, удастся ее вывезти из Слонима? - предположила жена.
- Я думаю об этом. Трудный вариант, но реальный. Самый реальный, чтоб выжить.
- Что ты хочешь сказать, Миша, я что-то не очень поняла.
- Немцы всех евреев уничтожат все равно. Рано или поздно.
- Но ты же им нужен, сами немцы ходят к тебе лечиться. Они же тебе обещали.
- Да, обещали не трогать. Я - «полезный еврей». Но - еврей. А они, понимаешь, фашисты. И все равно нас убьют. Я это понял.
- Что же делать, Мишенька?
- Давай подумаем. Пока еще время есть. Но в любом случае Софу надо прятать. Позови-ка ее сюда.
Мать сходила и вернулась с дочерью. Та зашла в комнату к отцу, опустив голову. По щекам текли слезы стыда, раскаяния, вины.
- Ну ладно, ладно, девочка моя, доченька. Еще ничего почти и не видно. Присядь рядом. Вот как ты быстро выросла, стала взрослой. А еще и мы с мамой не старые. Вот тебе восемнадцать, а маме только тридцать пять. Я ж ее малолетней замуж сманил. Соблазнил. Голову закружил. Так что по возрасту тебе пора. Вполне. И мы с мамой рады. Веришь ли, доченька? Рады! Правда, Розочка?
- Да, конечно же, рады.
- А ты, Розочка, еще и сама родить можешь. Обещала мне сына? Я потребую. Сегодня же.
- Что ты говоришь, Миша, как тебе не стыдно?
- А что? В том, что произошло с Софой, есть какой-то знак. Они нас убивают, запрещают рожать, а мы и сами не умрем, и детей еще нарожаем. Чтобы жить! Я всегда говорил, что мы, евреи, не если и не лучше никакого другого народа на свете, но и ни в чем не хуже! И мы будем жить. Родим, Софка, сына?
- Родим, папка.
- Ну, вот и хорошо, - задумчиво проговорил отец. - Присутствия духа не теряй. Кто еще знает?
- Дина, конечно.
- Еще?
- И больше никто.
- Больше никому и не надо.
Холодным осенним утром сырой туман от Щары и канала Огинского скрывал густые цепи немецких жандармов и охранной полиции, входивших в еврейские кварталы города. С винтовками наперевес, примкнутыми штыками они шли, словно в бой. Еврейские кварталы замерли в смертельной тишине ужаса. И вот началось. Убийцы вламывались в дома, выгоняли семьи на улицы. Стариков, старух, женщин, детей. Маленькие дети пытались прятаться под кровати, залезали под печи, их выгоняли ударами штыков. Взрослые прятаться или выказать неповиновение не смели - их воля была сломлена предшествовавшими неделями унижения, издевательств, страха, ожидания расправы.
О том, что немцами готовится новая расстрельная акция в отношении евреев, в городе было известно. Об этом шептались на базаре, в магазинах, в семьях. Подпольщики накануне вечером точно знали - это случится завтра, о чем сообщили друзьям, соседям, знакомым. Призывали ночью бежать из города - ведь гетто как таковое еще не создано, оградой из колючей проволоки еврейские кварталы пока не оцеплены, охраны по периметру пока тоже нет. Но, похоже, что совету очень мало кто последовал.
Сами подпольщики скрывались у знакомых, на конспиративных квартирах, в пригороде.
Тысячи людей, гонимые полицией и жандармами, шли по улицам Слонима к городской площади. Оттуда на грузовиках их отвозили за город в район деревни Чепелево, где уже были вырыты расстрельные ямы. По приказу немцев люди раздевались до нижнего белья. Начался расстрел. Крики, стенания, переходящие в нечеловеческий вой ужаса, плач детей и женщин поднялись до неба. Фашисты хотели бы убить всех сразу, но они еще этого не научились делать - шел пока только 1941 год. Они еще преуспеют в своей античеловеческой науке массовых убийств: впереди еще Освенцим. Бухенвальд, Майданек, Тростенец и другие нацистские лагеря смерти.
Ударами прикладов и пинками сапогов полицейские сгоняли людей в огромные толпы, выстроив к расстрельным ямам длинные очереди полуголых людей. Залпы следовали один за другим с минимальным интервалом. На малых детей и патронов не тратили - их кидали в яму на еще теплые окровавленные тела только что расстрелянной шеренги взрослых, а затем стреляли в их матерей и отцов. И они, мертвые, падали на барахтавшихся в яме детей. Тех, кто ждал своей очереди, немцы глумливо заставляли петь «Катюшу», наигрывая на губных гармониках. Некоторые из палачей, и это делали не только полицейские, выдергивали из рыдающей очереди к яме смерти полуголых девушек, уводили в кусты, там насиловали, а потом убивали. Несчастные люди от нечеловеческих над собой издевательств теряли рассудок. В тот день город опустел на восемь тысяч жизней.
- Хватит! - Дина это не сказала, она крикнула. Громко, истерично. Собравшиеся в подполье столярной мастерской вздрогнули, тяжело подняли на нее глаза. Все они, еще несколько дней назад энергичные, бодрые, с верой в себя и в то, что наносят фашистам серьезный ущерб, что эта их борьба с оккупантами результативна и приближает крушение государства - пожирателя людей, после жестокой кровавой расправы увидели её бессмысленной и ничтожной. Они, молодые и сильные, вдруг реально ощутили свою абсолютную незащищенность и беспомощность, потеряли веру в себя, в то, что можно противостоять беспощадной, организованной, запрограммированно действующей фашистской машине убийств.
- Хватит изображать из себя борцов-подпольщиков, сотрясателей вселенной, оставаясь на самом деле мелкими вредителями-короедами! Надо самим браться за оружие! Фашистов надо убивать, убивать, убивать! Надо уходить к партизанам. Они есть, они рядом - все знают, как они расстреляли грузовик с жировичскими полицейскими. А мы вооружены - не с пустыми руками придем. Каждый уже собрал для себя безотказный автомат. Патроны есть. Чего мы ждем?
Поднялся Неня Циринский. Энергичный, бесстрашный парень. В начале войны он тоже отступал на восток, но пока добрался до Минска, немцы были уже за Могилевом. И он вернулся в Слоним к родным, одним из первых устроился в бойтелагерь, стал одним из организаторов подполья.
- Да, мы для себя решили, что если придется умереть, то не даром, а чтоб уничтожить как можно больше врагов. Можно всем вместе напасть на гебитко- миссариат. Погибнем, но убьем сколько-то немцев. Может, и самого Эррена. Я готов хоть сейчас. Но все же, думаю, правильней будет уйти в партизаны. Немцы разрешили выбираться в деревни, чтоб менять вещи на продукты. Этим надо воспользоваться и найти связи с партизанами.
- Предлагаю в ближайшие дни отправить с вещами нескольких человек. Да чтоб это были люди повыдержанней и поспокойней, - сказал Зорах Кремень, взглянув на Дину. Она в ответ передернула плечами.
На том и порешили.
Но выйти за город оказалось не так и просто, требовалось получить справку - разрешение от юденрата, учрежденного немцами местного еврейского совета. В его состав входили люди, считавшиеся когда-то еврейской знатью. Во всем юден- рат старался угодить требованиям немцев, надеясь таким образом задобрить людоедов и отвести угрозу уничтожения от женщин, стариков и детей. Но именно эта категория людей подверглась самому массовому уничтожению. Молодежь вообще и мужчин среднего возраста немцы до поры до времени оставляли, - они нужны были оккупантам для работы, а стариков, детей и женщин истребляли с особой старательностью из соображений своей фашистской экономии - чтоб поменьше оставалось едоков. Наконец такие справки были получены, и уже в ближайший разрешенный немцами день несколько подпольщиков с узлами добротной теплой и по-городскому модной одежды пошли в деревни.
Не сразу, а через два-три таких похода по окрестным деревням и хуторам, когда и разносившие одежду в обмен на продукты, и те, кто ее приобретал, попригляделись друг к другу, когда между людьми установилось некоторое доверие, с подпольщиками заговорил партизанский связной. Передал просьбу командира - нужна теплая мужская одежда в больших количествах.
И вот перед ребятами встала новая задача: обеспечить партизан одеждой. Энергично, старательно, напористо стали они собирать одежду по семьям.
- Слушайте, тетя Сара, зачем вашему мужу этот овчинный тулуп? У него же есть почти еще новое теплое пальто, - говорили обычно две-три девчонки сразу, зайдя в очередную малознакомую, а то и незнакомую вовсе семью. - Отдайте нам что-нибудь. Можно и тулуп, и пальто тоже. У нас родственники из Белостока - совершенно раздеты. Бежали от немцев в июне в чем война застала. А теперь-то походи по морозу в сандалиях и легких рубашечках.
И люди отдавали, не держались особо за вещи и не загадывали вперед. В душе каждого хоть и жила надежда на счастливый поворот событий, но после второй кровавой акции уже все поняли - конца не миновать. Да и многих владельцев теплой одежды уже не осталось в живых.
Самыми дефицитными оказались валенки, сапоги, шинели, брюки, а также мыло и медикаменты. Но все это в достатке имелось на складе в бойтелагере. Проникнуть в склад было несложно, труднее оказалось вынести вещи. Подпольщики надевали на себя то куртку, то фуфайку, обувались в валенки или сапоги, да кусок мыла прихватывали в карман. Чтоб полицманы закрывали глаза на это активное растаскивание вещей, приходилось с ними делиться, да еще и самого- ночкой угощать. Особенно много одежды, обуви - всего, что можно было добыть на складе, - вывез шестнадцатилетний пастух Шабсай. Дело в том, что все тыловые немецкие службы, едва расположившись в отведенных им местах, тотчас старались обзаводиться подсобным хозяйством, ибо идеология идеологией, а на самом деле продуктовый паек от обожаемого фюрера был весьма тощ. Вот и немцы бойтелагеря завели такое. Небольшая, но своя отара овец голов на пятнадцать- двадцать вселяла в сердца и желудки тыловиков больше веры в обозримое будущее представителей арийской расы, чем победные реляции с Восточного фронта и пропагандистские речи Геббельса. Сено, в достаточном количестве запасенное с лета, хранилось в самом бойтелагере, возле вещевого склада. Шабсай ежедневно приезжал на своем возу за ним в бойтелагерь. В сене он беспрепятственно вывозил все, что старательно доставали из склада ребята. Вскоре в лес была отправлена большая партия одежды. Пересылка ее продолжалась всю зиму.
Софа и Дина лежали на кровати лицами друг к другу.
- Перестань плакать, ему это вредно, - шепотом говорила Дина, положив ладонь на круглый Софкин живот. - Чего ты, в самом деле, паникуешь?
- Разве ты не понимаешь, разве не понимаешь? - с отчаянием и укоризной в голосе тоже шепотом отвечала ей Софа.
- Все я понимаю, но надо сохранять выдержку, уметь приспособиться к условиям, выдержать все, перехитрить врага, не дать ему себя убить. А слезами ты только вгоняешь себя в депрессию. Ты умираешь еще раньше смерти. А надо думать о жизни. На тебе теперь обязанность перед ребенком - выносить его и родить.
- Тебе легко это говорить, а я как подумаю, что его ожидает, как его, крошечного, еще живого будут бросать в яму, - самой жить не хочется. Может мне умереть до родов?..
- Не говори глупостей! И даже не смей так думать! Ты должна быть уверена в том, что все будет хорошо, что мы выберемся из этого ада, что мы будем жить. Вот на что надо себя настраивать.
- Я хочу так думать, хочу. И начну, бывает, уже так думать, себя успокаивать, а потом вспомню вдруг что-нибудь, вот как Васенька там, от хутора побежал догонять отряд, а мне рукой махал и кричал: «Догоняй, догоняй!», - то сразу и заплачу, и думается мне тогда, что погиб Васенька, там ли, на дороге, или где в другом месте, а мне с маленьким его догонять здесь, в яме под Слонимом.
- Софа, Софа, ну что ты говоришь ...
- Ты сама знаешь, что это может случиться в любой день, хоть завтра.
- Да, знаю. Но этого не случится. Мы этим гадам нужны пока, чтоб работать. А значит, пока не расстреляют. А за это время мы договоримся с партизанами и уйдем к ним в лес.