А еще через несколько дней к столярной мастерской, именуемой в городе как дом Шелюбских, по свежему снегу, еще подсыпавшему за ночь, подкатили розвальни, запряженные резвым коньком.
- Тпру-у, холера ясна! - натягивая вожжи громко осадил бодрую живелину полулежавший в пышном душистом сене молодой, с капризно-требовательным выражением лица сельский панок. На нем были хорошо пошитый, с деревенскими прибамбасами в виде закрученных кожаных пуговиц, широких застежек внахлест и чрезвычайно широкого, богатого воротника, крашенный в цвет хны овчинный тулуп, крепкие кирзовые сапоги и заячья шапка. Навязав лошадь, он, громко топая на ступеньках, зашел в дом. Снял шапку.
- Езус Христус похвалены. - Сказал и, получив вместо ответа только угрюмые взгляды работавших здесь мебельщиков Зелика Меликовского и Ильи Абрамовского, сплюнул на пол и проговорил без всякого стеснения: - Жидовский дом христопродавцев, Матка Боска Ченстоховска. - А затем как ни в чем не бывало сказал, обращаясь к мебельщикам-мастерам: - А что, панове, каб мне шафу новую заказать для хаты. И новы сундук патрэбны - каб таксама зрабить? Грошы маю. Плачу рублями.
При этих словах мебельщики переглянулись, и Меликовский спросил:
- А кто пана послал к нам?
- Мой свояк, Павел Васильевич, - ответил парень.
При этих словах человек, сидевший спиной к входу перед печкой на корточках и подбрасывавший в топку мелкие поленца, поднялся и шагнул к вошедшему со счастливой улыбкой, протягивая руки навстречу.
- А мы вас третий день ждем, третий день, - говорил Кремень, пожимая руку приезжему и обнимая его.
Из комнаты, вход в которую из мастерской был всего лишь зашторен ситцевой занавеской на веревочке, вышел, улыбаясь, обычно сдержанный на эмоции Ликер. И мастера-мебельщики, сменившие на лицах выражение угрюмой настороженности на приветливое, тоже подошли к приезжему. Каждый пожимал ему руку, хлопал по плечу, заглядывал в лицо и говорил слова приветствия. И парень смутился, покраснел, от неловкости несколько раз провел ладонью по своей шикарной черной шевелюре.
- Вы извините, товарищи, что я вас так обзывал. Так командир мне сказал, чтобы все было натурально.
Кремень, а за ним и остальные засмеялись.
- Молодец, молодец, очень все было натурально. Мы, еще в окно увидев тебя, решили: куркуль очередной приехал, - говорил, широко улыбаясь, Кремень. - А уж как ты на пол сплюнул, у меня совсем настроение испортилось, думаю, опять день попусту пройдет. А теперь-то уж будем знать друг друга в лицо и по имени.
Кремень назвал себя, товарищей.
- Ну а я Коля Филенчик. Николай Филиппович - полное имя, - улыбаясь, сказал связной, с интересом продолжая разглядывать стоящих перед ним людей - двоих, годящихся ему по возрасту в отцы, и двух сверстников.
- Коля, Коля, - с симпатией, с лаской, с самой сердечнейшей добротой повторяли его имя пожилые подпольщики. С начала оккупации это был первый увиденный ими человек, который бьется, воюет, борется с ненавистными фашистами, давая им, обреченным на гибель евреям, тем самым надежду. - Как доехал, немцы на въезде не шибко придираются? Садись, чаю с дороги попьешь.
И помогли снять тулуп, аккуратно повесив его на вешалку, усадили за стол, из самовара налили кипятку, свежей заварки из листьев смородины, мед выставили.
- Долго рассиживаться не буду, - не смея все же отказать гостеприимным людям, прихлебывая чай, сказал Николай Филенчик.
Кремень и Ликер тем временем извлекли из подвала семь десятизарядных винтовок, пять автоматов ППД, с полсотни гранат-лимонок с запалами, немалое количество патронов. Широко раскрытыми глазами смотрел Николай на это неслыханное, по партизанским меркам, богатство. Говорил ему командир, что за оружием едет, и партизан думал, что будет два-три ствола, что тоже неплохо, но получить сразу столько Николай не ожидал. Допив чай, он тотчас энергично принялся помогать упаковывать груз в мешки и одеяла. Затем все вместе вынесли и уложили опасный груз в розвальни, аккуратно замаскировали сеном. Опять зашли в мастерскую. Ликер вынес из комнаты два модных фасонистых пальто - одно женское, с воротником-чернобуркой, второе мужское, с каракулевым воротом, две пары валенок, шаль, сверток с медикаментами, небольшой, килограмма на полтора-два, мешочек соли, несколько бутылок самогона.
- Одежду и соль ты, Коля, якобы менял на базаре. Положишь их сверху. А лекарства спрячь, - улыбаясь, говорил Ликер. - Что ты так удивленно все смотришь, Коля?
- Знаете, честно скажу - не ожидал. Командир с комиссаром хоть и говорили про ваше подполье, что вы оружие достанете, - я все равно не ожидал.
- Не ожидал, потому что евреи? - спросил Кремень. -Не смущайся, Коля. Мы же все понимаем. Все считают, что евреи способны только торговать да на скрипочке пилить. И сами евреи уже в этом уверились больше, чем окружающие. А мы будем воевать. Мы, Коля, очень рады, что вы, партизаны, нам поверили, что вы нас признали за своих, за равных - это нам придает силы. У нас теперь есть смысл существования - ведь мы стали участниками настоящей партизанской борьбы. Умереть мы не боимся. Не хотим, конечно, но и не боимся. Мы лучше умрем сопротивляясь, как люди, чем покорно, как овцы. Уже девять тысяч евреев они убили. Восемь тысяч ждут своей очереди. И только девяносто шесть человек нас здесь, в сопротивлении. Девяносто шесть. А это и немало. Мы все прямо сейчас ушли бы в лес - оружие имеем. Но Павел Васильевич сказал быть здесь, и мы остаемся. А ты приезжай, Коля, к нам каждую неделю, если сможешь, оружие всегда будет. И все остальное, что требуется в отряде. Ну, счастливо тебе. И привет от нас командиру и комиссару.
Из столярной мастерской Николай Филенчик опять вышел как сельский панок, чрезвычайно довольный приобретением - фасонистой городской одеждой и пачкой пластинок к патефону. Отвязал коня, упал в сани и, дернув вожжами, взмахнул кнутом.
- Но! Холера на тебя! - сердито крикнул панок, направляя лошадь по дороге на выезд из Слонима. Немецкая охрана проверила у него документы - самые настоящие, выданные солтысом, они не вызвали у немцев никаких подозрений, и возница, взмахнув кнутом, погнал лошадь рысью домой.
- «Жид на ярмарку собрался, гоп-гоп-гоп!». - услышал мерзнущий полицейский с винтовочкой на плече слова песни от удаляющихся саней.
- Вот черти заможные! - с завистью сказал он напарнику, провожая взглядом сани. - У него скота полный хлев, муки полный амбар. На базар съездил, наторговал чего хотел, выпил сколько хотел и едет себе до хаты. А тут стой и мерзни.
И напарник в молчаливо-унылом согласии покачал в ответ головой.
Так начались поставки оружия из подполья слонимского гетто в партизанский отряд, командиром которого был Павел Васильевич Пранягин.
Словно электрошок стало для молодых подпольщиков сообщение - полицейские схватили Лию Штейндман: при выходе из бойтелагеря у нее обнаружили большое количество патронов, прибинтованных к телу.
Последнее время работающих в бойтелагере почти и не обыскивали. Ощупывания в предшествующие месяцы ни разу не выявили краж, попыток выноса чего-либо. И полицейским надоело это занятие. Сначала они старательно, с удовольствием ощупывали девушек. Не стала исключением и Дина. Она терпела это унижение, убедив себя в том, что полицейские - это не люди, а животные. Ведь если кошка трется о тебя, или ты садишься верхом на лошадь без седла, или же купаешься голая, а на берегу пасутся овцы во главе с бараном, - не стесняешься же ты кошки, которая топчется у тебя на груди, лошади, которая чувствует твою попу, или барана, который смотрит на тебя, голой выходящую из воды, - думала она. Так и с полицейскими - они животные. С хамскими шуточками, всегда одними и теми же, они пройдутся по тебе грязными руками, но ты останешься чистой - ты выше их, ты гордая, ты все это терпишь, ибо веришь, придет время и ты будешь этих скотов убивать. Стрелять будешь в их хамские, самодовольные, вонючие рожи. Из автомата, который вынесен частями. А они будут падать замертво, умываясь своей порченной предательством кровью, недоуменно закатывая глаза - как, мол, это так: баба, еврейка посмела в них стрелять. Такие мысли помогали Дине оставаться сдержанной.
А со временем полицейские стали обыскивать уже не всех, а выборочно, а то и вовсе не обращали на шаркающих мимо евреев внимания. Эти евреи надевают на себя по тридцать три одежки - все им холодно. А что им мерзнуть? В бараках работают, там печи топятся, чай кипятят. Всего и на улице бывают - от гетто к лагерю и обратно. А попробовали бы они с винтовкой на ветру при минус двадцать- двадцать пять смену выстоять. Нет, все же прав немец - не та евреи нация. Нет в них мужества, делающего нацию воинами. Евреи - торгаши. Ну, еще сапожники, ну там, кузнецы, столяры. Одним словом, мастеровыми тоже бывают. А чтоб по военному делу - нет. Жила не та. Духу в них нет, стойкости и дисциплины.
И вдруг находят на этой маленькой евреечке патронов чуть не на полчаса работы пулемету! Изумлению всего наряда не было конца. Все так уложено и обмотано тряпками, начиная от подмышек, по груди, спине, вниз до задницы и по ногам до колен. Как она только шла с таким грузом, здохлая?
- Ну, пархатая, теперь тебе будет. - только и сказал старший наряда.
Когда Лию остановили и приказали расстегнуть верхнюю одежду, она застыла неподвижно - рук от страха и обреченности не могла поднять. На нее крикнули. Она по-прежнему не двигалась. Толкнули, она упала в снег. Подняли с руганью, матами, расстегнули пальто и...
- Вот это да, сука! - воскликнул полицман. - Ты смотри, что делает!
Разрезали тряпки ножами, и килограммы боевых патронов попадали на утоптанный снег. Ноги у Лии от страха стали словно ватные. Она еле стояла.
- Кто тебе это дал?! - кричали ей в лицо. - Отвечай!
Прибежал немец, ругался громко, тряс кулаками. Лию повели в СД. Вернее, поволокли, переставлять ног она не могла. Ее затащили в здание, на крыльце которого стоял часовой с автоматом, дверь за ней захлопнулась, и никто больше Лию не видел, и не знал никто, сколько страха, ужаса, унижения и боли приняла эта тихая, маленькая, незаметная девушка в последние часы своей короткой жизни.
Все члены подполья с ужасом ожидали повальных арестов и не знали, на что решиться - бежать сейчас же в лес, к партизанам, что будет означать окончательную потерю возможности снабжать отряд оружием и всем остальным, что необходимо людям в боевой лесной жизни? Или выжидать, надеясь на чудо? Хотя никто не верил, что такое чудо может совершиться - Лия выдержит пытки и никого не выдаст. Она их и не выдержала - умерла. Не успев ничего сказать. Вернее - сумев промолчать до самой смерти. Она кричала, визжала, выла, но не сказала ни одного слова.
Поняв, что еврейка мертва, взбешенный ее молчанием фашист в черном мундире харкнул на маленькое бездыханное тельце.
- Убрать! - приказал он. Ее зацепили крюком снизу за подбородок и поволокли. А кровавый след на полу затер дневальный из полицейских.
Через несколько дней, когда стало ясно, что арестов не будет, так как не стало Лии, собралась группа ребят и девчонок. Испуганные, подавленные случившимся, они тихо переговаривались ни о чем. Вынос оружия и боеприпасов прекратился сразу же, в момент ареста Лии. Те, кто шли следом за ней и что-то несли на себе, - сразу вернулись и освободились от опасного груза. А ведь последние недели они выносили оружие в огромных количествах! Воодушевленные живой связью с партизанами, потеряли всякую осторожность. Автомат, например, разбирали полностью, укладывали в вязанку дров и несли на спине из бойтелагеря домой. В карманах - гранаты, а вокруг пояса - патроны. Или выбрасывали детали вооружения за колючую проволоку, а потом подбирали с обратной стороны. Вместе с оружием переползали под проволокой, сделав подкоп. Или вывозили на подводах и автомашинах, с которыми отправляли узников на разные работы вне лагеря. Сложней было выносить крупные детали. Диск пулемета закрепляли на животе. Ствол винтовки-десятизарядки, а иногда и целую винтовку вместе с прикладом, подпольщик привязывал к себе так, чтоб один конец был в сапоге, а второй чувствовался под рукой. Сверху надевалась шуба побалахонистее - и пошел. К подкладке одежды пришивали петли, на которые подвешивали оружейные детали. Увлеченные, вошедшие в азарт добычи оружия, они успели в кратчайшее время вынести десятки стволов автоматов и винтовок, тысячи патронов. Отрезвление пришло с гибелью Лии.
Но время не стояло на месте, работа в бойтелагере продолжалась. Ребята осознавали, что партизаны по-прежнему ждут от них помощи. И постепенно, с предосторожностями, оглядкой и подстраховкой, вынос оружия возобновился. При этом каждый знал, что с ним будет, если схватят, но безрассудность молодости, помноженная на ненависть к немцам, фашизму, заставляла их каждый день подвергать себя смертельному риску. Партизанам требовались боеприпасы и оружие, и они их получали. Кроме Николая Филенчика на связь с подпольщиками приходили Виктор Фидрик, Василий Михальчик, Иосиф Сушко, Василий Аверьянов. В городе на контакт с ними кроме Зораха Кременя и Ликера выходили Аншел Делятицкий, Герц Шепетинский, Неня Циринский и Арсик Бандт. Встречались на конспиративных квартирах, кроме столярной мастерской это были старая кузня в Оперном переулке, а затем и кузница на Первомайской улице. Кроме оружия в лес к партизанам постоянно отправлялись медикаменты, мыло, соль, одежда, радиоприемники. Здесь уж постарался Ликер - электрик и радиомеханик. Во время этих коротких тайных встреч молодые люди - партизаны и подпольщики - все больше и больше проникались друг к другу симпатией и уважением. Партизаны понимали, что значит находиться среди немецко-фашистских оккупантов и при этом активно проводить подрывную подпольную деятельность. И отдавали себе отчет в том, что подпольщик находится в гораздо более сложных, чем партизан, условиях. Партизан живет в лесу, в окружении боевых товарищей, вступая в контакт с врагом во время боя. А подпольщик - в окружении врагов, шпионов, людей, готовых на предательство, и с товарищами по подполью встречается изредка и тайно. Нельзя было не заметить, забыть непередаваемую тоску в глазах молодых подпольщиков, провожавших в лес очередного связного. Но в лес уходили только те, кто не работал в бойтелагере, небольшими группами по два-пять человек, унося с собой оружие, которое теперь тоненьким ручейком вытекало из бойтелагеря.
В конце рабочего дня двое молодых людей вынесли из барака бойтелагеря на носилках кучу хлама, мусора, отходов производства и, проходя мимо пустой бочки водовоза, вдруг извлекли из-под мусора мешок с чем-то тяжелым, длинным и, ловко спрятав его в бочку, снова закрыли на ней крышку. Еще через минут десять вышли из будки возчики, сели на свои возы и поехали за ворота. Семь подвод полицейские пропустили, а заглянули в восьмую и, к изумлению бородатого возницы, извлекли оттуда мешок с оружием.
- А ничога я не ведаю, паночки! - залямантовал бородатый дядька. - Это хиба жиды-христопродавцы подбросили! Не маё гэта!
Полицейские повели дядьку на допрос, и подпольщикам бы стоило остановиться, но на следующий день они приготовили к выносу несколько боевых лимонок со взрывателями. Вынести их взялся Володька Зельдин.
На следующий день по окончании работы, на выходе, как только его окончили обыскивать, Володька вдруг вспомнил, что «забыл» в бараке краюху хлеба. Изобразил сцену: «Ах, я забыл хлеб!» Бегом в барак - там никого нет. Гранаты - восемь штук - быстро по карманам, на ходу схватил хлеб, завернул в тряпицу и - на выход. А его колонна уже прошла через ворота. Далеко еще не отошли, меньше чем на сто метров.
- Да я, вот, хлеб забыл, возвращался на минуту, - торопливо сказал полицейскому, - вы ж меня уже смотрели.
Но смотреть его уже никто не собирался. Схватили под руки и вбросили в кузов крытой машины. А там уже человек десять из гетто. И повезли под конвоем полиции за город. Привезли к уже готовой яме. «Выходи!» Покорно выпрыгивали из кузова люди с уже мертвыми, бледными как смерть лицами. Лишь Володька остался в машине.
- Ну что, тебе по сто раз говорить! Вылезай, пся крэв! - крикнул вислоусый полицман.