- Я ничего не могу изменить. Придется вам уйти. Тебе и еще четверым, о ком говорили во взводах и ротах. Будь старшим. Идите на хутор Завышье - знаешь, в пятнадцати километрах. Там мой человек, я ему написал. Подкормит. А сейчас сдайте оружие и никому ни слова, молча уходите. Прилетят десантники из Центра, постараюсь вернуть вас.
Избегал смотреть ему в лицо, пока говорил. Но все же поднял глаза. Губы дрожали от обиды у парня, он, силясь сдержать слезу, сжал зубы. Кажется, что-то хотел сказать, но после минутного колебания молча ушел.
Не слышал и не видел потом Павел Васильевич, как шли пятеро изгнанных по лесу, а впереди, в распахнутой шинели, долговязый худой Зимак - шел и плакал, ревел в голос, хватая себя ладонями за голову и лицо, приговаривая, как на своих похоронах:
- Я, проклятый пархатый жид, морда еврейско-жидовская, в чем я перед всеми виноват?! Зачем я родился на свет, зачем меня не убили в гетто немцы, почему я не умер в болоте во время блокады, не подох ночуя в зимнем лесу, почему я не убит в бою, других убивали - почему не меня? Я бы не знал сейчас такого горя и обиды, а считался бы героем, павшим в борьбе с фашизмом! И спокойно лежал бы сейчас в братской могиле. Надо мной стрельнули бы салют на похоронах. А теперь изгнали, как шелудивого пса. Я стал не нужен. Я плох. Я еврей! Так убейте меня за это - зачем надо было вытаскивать из Коссовского гетто, чтобы выгнать потом на голодную смерть в лесу? За что эти унижения и издевательства - сколько можно!
Он упал на мокрую мартовскую землю лицом вниз, плакал, еще что-то кричал ртом, набитым песком, дергал ногами, а потом затих и лежал молча. А четверо сидели рядом. Тоже молчали. Много прошло времени. Зимак поднялся, вытряс из кармана шинели немного махры, свернул самокрутку, закурил. Потом вынул из кармана револьвер, выданный еще в Белостокской милиции, крутанув барабан, проверил наличие патронов и спрятал опять - он его так и не сдал, несмотря на категоричный, строгий приказ.
- Ладно, - сказал Зимак. - Переживем и это. Все-таки еще остается с нами Пранягин.
Докурив цигарку дотла, молча пошел вперед. И остальные - за ним.
В апреле в зону отряда Пранягина прибыл секретарь обкома партии Сидор- ский, назначенный ЦК компартии Белоруссии и Белорусским ШПД командиром соединения. Все партизанские отряды области, таким образом, оказались в его подчинении. С ним явилась целая свита партфункционеров.
Все они стали его заместителями. Пранягина, как командира самого крупного в области отряда, популярного и любимого партизанами человека, Сидорский назначил своим начальником штаба. А быстро втершийся в доверие, услужливый перед начальством Ворогов стал комиссаром соединения.
Став начштаба соединения, формально Пранягин превратился в крупную шишку. На практике же его отстранили от живого реального дела, взвалив на его шею всю черновую работу по организации соединения, созданию отдельных отрядов и партизанских бригад. Более крупные отряды Сидорский приказал разделить на два-три. Начал с отряда Пранягина, превратив каждую роту в отдельный отряд. Таким образом, количество партизанских отрядов в области формально увеличилось почти вдвое. А в штаб партизанского движения в Москву к Пономаренко полетело донесение об активизации всенародной борьбы с оккупантами при появлении здесь лично товарища Сидорского, верного ленинца-сталинца, неутомимого борца за наше правое дело, пламенного коммуниста-большевика. Сидорский умело эксплуатировал авторитет Пранягина, заслуженный им тяжелой работой по созданию, а главное - умелому руководству отрядом. Пранягин оказался отдален от реальных партизанских дел. Вчера он был в гуще боевой жизни лесных бойцов, сегодня она, эта жизнь, проходила не то что в стороне от него, в его делах она присутствовала, но без людей. Не сразу Пранягин понял, что в одночасье из грозного для врагов и любимого для огромного количества бойцов командира он превратился в работника при партийном барине.
В начале мая Дина родила славного мальчика. Его так и нарекли - Славик. И определили на воспитание в крестьянскую семью в той же деревне, где расположился штаб соединения. Сама Дина не могла кормить ребенка.
Что говорить о счастье любящих молодых родителей?
По просьбе Дины принимала роды Орлинская. Она приехала из семейного еврейского отряда Зорина, недавно образованного из людей, бежавших из гетто и не способных, в силу разных причин, к боевой службе. Вместе с нею увязалась и Софа, которая давно из боевого отряда ушла в семейный, а с появлением большого семейного еврейского отряда - перебралась туда. Они проговорили и проплакали вместе целую ночь. Погостила Софа несколько дней и опять уехала вместе с Орлинской, которая за время своего пребывания в штабе сделала нескольким походно-партизанским женам местных начальников аборты.
Наступили жаркие июньские дни. Дина каждый день гуляла с малышом. Она брала у хозяйки большой плетеный кош, выкладывала сеном, застилала пеленкой и носила в этой корзине Славика. Унесет куда-нибудь за деревню, в кустики, распеленает его на солнышке - малыш резвится, пускает пузыри, шевелит ручками- ножками, а молодая мамаша млеет от счастья. Однажды в момент такого сладкого времяпрепровождения к Дине подошла - она и не услышала как - разведчица одного из отрядов, стоявших рядом со штабом. Дина часто ее видела. То эта девчонка промчится верхом на лошади с автоматом за спиной. А то в телеге едет, вся в рванье, босая.
- Выбачайте, дазвольте я пагляжу на вашего хлопчыка, - сказала она негромко и просительно.
Дина удивлённо глянула на девчонку. А та, затаив дыхание, с таким обожанием, искренним восхищением и радостью смотрела на ребенка, что Дина улыбнулась, чувство благодарности и симпатии колыхнулось в материнской душе.
- А як кличуть хлопчыка? - тихо спросила девушка.
- Славик.
- А яки ж ты цудоуны, Славичак, - сложив руки, словно перед иконой, говорила девушка, с обожанием глядя на младенца. Дина внимательней рассмотрела девушку. Это была чудесная белорусская сельская красавица. Ничего необыкновенного ни в ее лице, ни фигуре не было, но все в ней являло такую гармонию прелести и девичества, что хотелось смотреть на нее не отрываясь. Ее удивительно синие глаза восхитительно контрастировали с черными, очень тонкими, вьющимися волосами, заплетенными в тугую косу. Сквозь загар человека, много бывающего на солнце, проступал густой здоровый румянец щек, а под расстегнутой на груди гимнастеркой виднелась жемчужной белизны кожа.
- Хочешь такого? - спросила Дина.
Девушка счастливо взглянула на Дину и энергично-радостно кивнула.
- Как зовут-то?
- Лена. Лена Станкевич.
- От кавалеров, наверное, отбоя нет.
- А ну их! - нахмурясь, улыбнулась Лена. - Немашака часу з гэтыми кавалерами займацца.
- А чем же ты так сильно занята?
- Як чым? - подняв брови, удивилась Лена. Она уже стояла на коленях перед ребенком, наклонившись и прижав руки к груди, и глазами неотрывно гладила и ласкала дитя.
- Дазвольце я поцелую Славичыка? - попросила, умоляюще глядя на Дину.
- Поцелуй, - улыбнулась Дина.
Лена чрезвычайно осторожно нагнулась к малышу, дотронулась ладонью до его крошечной ножки и осторожно-осторожно, нежно-нежно поцеловала её. Потом выпрямилась и, как показалось Дине, смахнула слезу.
- Ну, дзякуй вам, - растроганно сказала Лена, - я ведаю, вы - Дина, жонка Павла Васильевича.
Дина кивнула, чуть улыбаясь и с удовольствием глядя на девушку. Она казалась ей чистой и светлой, как лесная криница.
- Хлопцы дужа паважаюць Павла Васильевича, - говорила Лена. - И сумуюць, что ен пайшоу з атрада.
- На повышение, так приказали, - ответила Дина.
Лена промолчала, чуть нахмурясь, но потом улыбнулась ясно.
- До пабачення, Дина. - И быстро пошла к деревне.
А еще минут через тридцать по дороге проскакали четыре всадника. Среди них, с автоматом за спиной, была Лена Станкевич.
Начштаба соединения Пранягин мотался по отрядам, занимаясь созданием бригад, делением отрядов, обучал новоназначенных командиров и начальников штабов отрядов и бригад. А бывало, днями сидел в штабе, занимаясь обобщением поступающих сведений, проработкой боевых операций. Руководство соединения периодически проводило совещания командиров отрядов, на которых обычно обсуждались вопросы боевой подготовки, дисциплины, обеспечения боеприпасами, совместных действий и, в целом, ситуация в области. На одном из таких совещаний Сидорский вдруг заговорил о самом Пранягине. Он похвалил организаторские способности, отметил его роль в организации партизанского движения и личные боевые качества. А потом неожиданно назвал имя Дины. Напомнил о том, что она из буржуазной еврейской семьи. Да, в боевых действиях она проявила себя смелым, решительным бойцом. Но при этом она своенравная, неуправляемая, склонная к анархизму и безответственным высказываниям. Но самое главное - являясь сожительницей, даже женой начальника штаба соединения, она как бы протекционирует мелкобуржуазным настроениям и анархическому поведению многих бойцов еврейской национальности.
Пранягин был ошарашен. Он молчал, не знал, что ответить. Ведь как бы само собой ясно: они - семья. Что еще кому надо? Но тут стали подниматься некоторые командиры и завели ту же волынку, но в более корявом, примитивном изложении. После выступления Сидорского не сочла возможным промолчать и его челядь - комиссар, редактор газеты, чины помельче. Говорили о партии, о тяжелой войне, об интернационализме, о невозможности «быть коммунистом и жить с женщиной из буржуазной семьи».
- Да ладно. Пусть бы только из буржуазной - могла бы отречься и порвать с семьей, - снова заговорил Сидорский. - Но скажите мне, - обратился он к командирам отрядов и соединений, - может ли начальник штаба видного, известного в Москве партизанского соединения жить с еврейской женщиной?
На какое-то время наступила тишина. Каждый из присутствовавших партизанских мужиков-командиров при всяком удобном случае очень активно жил с какой-нибудь женщиной - будь то законная или походно-полевая жена, а то и просто случайная коханка на день-другой. И грехом такое положение дел никто не считал. Война диктовала свои законы, вырабатывала свою логику поведения: если ты сегодня упустил возможность переспать с согласной на это красавицей, то завтра такого случая может и не представиться, ибо всегда есть угроза, что жизнь закончится внезапно, одним выстрелом. На национальности женщины внимание никогда не акцентировалось. Вот есть женщина, милая, влекущая, и какие еще вопросы? На семейную жизнь уважаемого всеми Пранягина смотрели как на жизнь счастливца - такую молодую красотку отхватил. А главное - она так преданно его любит. Женская верность, преданность среди мужчин в особой, очень высокой цене. На Павла и Дину партизаны смотрели как на мужа с женой - они таковыми и являлись. И в голову никогда и никому не приходило, как из Москвы могут смотреть на жену Пранягина и смотрят ли вообще? Им что там - больше делать нечего?
- Да что ты, Павел Васильевич, за нее уцепился? - вдруг заговорил один известный своей грубостью и прямотой, которой маскируется подхалимство перед начальством, командир. - Тебе что - баб мало? Так ты скажи, какую тебе надо, мы любую доставим. Хоть целый взвод.
Сидорский, довольный таким выражением «народного» мнения, весело засмеялся.
- Слышишь, что люди говорят? Откладывать некогда, решай сейчас - раз и навсегда. Мы ее отправим в семейный отряд, твоя привязанность к ней пройдет. Появится другая женщина, а ребенок, сын, останется с тобой. Надо поступить решительно, по-мужски. Перед тобой карьера, рост. Прямо сейчас, не заходя домой, поезжай в отряды, а мы тут все решим.
И вдруг заговорили другие командиры. Да все о том же: еврейка да еврейка.
Пранягин молчал, молчал, молчал. Мало того, что он совершенно не ожидал подобного разговора, он не предполагал, что против него вдруг может быть организован такой грубый, настойчивый коллективный натиск со стороны тех, прежде всего, кого это вовсе не касалось, - партизанских командиров. Многих из них он принимал в отряд в сорок первом - сорок втором, когда они были почти потерявшими от скотского отношения к ним в плену человеческий облик. Пранягин брал их в отряд практически на одном человеческом доверии в искренность их рассказов. Они потом не один раз - и он об этом не просил - клялись ему в верности, дружбе, преданности и благодарности «по гроб жизни» за человеческое участие в их судьбе.
И вот сегодня они повели себя как псы - какое они имели моральное право касаться его личной жизни? Но они жестоко и грубо позволили себе вторгнуться в неё своими, скорее всего кем-то подсказанными, советами, поучениями, с кем ему жить, кого любить. И вообще, каким ему быть на этом свете. Кто-то из них даже упрекнул его, назвав «гуманистом» и поставив это в укор. Скорей всего - да, он гуманист. По отношению, прежде всего, к своим товарищам по оружию, к согражданам своей страны. И вообще, к людям, которые в гуманизме нуждаются. Он, наивный, полагал, что и к нему так отнесутся - гуманно. Но ему высказали слова-гнет, слова-угрозы. Говорили злобно - «еврейка». Из зависти? Из неприязни к Дине? К евреям? Попробуй найди ответ. Попробуй пойми, попробуй подискутируй. И острой болью в сердце, тяжестью на душу его человеческую навалилась вдруг тоска-маята, какой не испытывал никогда вообще: предательство. Да, это предательство. В самые тяжкие времена сорок первого - сорок второго годов, когда замерзали, гибли, голодали, ничего подобного не случалось. Провокаторы- шпионы встречались, а чтобы промеж себя вдруг разделиться, вдруг обвинить из- за национальности - и в голову не приходило. Значит, внутренние враги - евреи. Это сегодня, а завтра кто?
Он понял, что этот разговор - не пустое перемалывание слов, не примитивная попытка «перевоспитания», а приговор. Или ты делаешь, как мы говорим, или тебя не станет - такого. Его просто уничтожат. А затем Дину. Подчиниться, послушаться, выполнить их требование - единственная возможность в данных условиях остаться в живых.
Знал бы он в сорок первом, к чему его подведут «товарищи по оружию» в сорок третьем...